РОМАН
2 ЧАСТЬ

Уже дома, в своем тайном убежище, я накрыл себе стол – по богатому. Сварил раков и омаров, нарезал толстыми ломтиками красную ветчину, налил полный бокал и, укутавшись в пушистый плед, почти сразу его выпил.
Мысли сразу же стали приходить в порядок. Конечно, самым разумным было еще потянуть время. Телефон отключен, а дверь можно и не открывать, не будут же ко мне вламываться. Но интуиция, разбавленная щедрыми глотками виски, подсказывала, что нужно решить вопрос немедленно. Пора вернуться из Канар и выйти на свет.
Виски не только привело мои мысли в порядок, но и определенно притупило совесть. Мне вдруг этот месяц, проведенный в обществе вдовы, в самобичевании и самоограничении показался не просто глупым, но и до крайности комичным. Что я себе придумал! Разве Макс не прав, что мне теперь гораздо тяжелее, чем жертве. И это в некотором роде трусость, вот так, в один день, бросить большой спорт, карьеру и пустить свою жизнь под откос, рыдая по ночам в подушку по безвременно погибшей жертве. Да, мама бы это расценила как малодушие. И не только мама. Все мои товарищи по команде в один голос уверяли меня, что нужно все забыть и вернуться к полноценной жизни. Какого черта я здесь пью в одиночку! А не возвращаюсь с Канар, загорелым и отдохнувшим?
Мои мысли, разогретые виски, прыгали, разлетались и вновь соединялись, пока, наконец, не сложились в одну мозаику. Где был изображен я с золотой клюшкой в руке. И где-то мой дом, мой особняк, мои друзья и вся моя такая беспечная и благополучная жизнь. Что ж, пожалуй, я поблагодарю виски, и распрощаюсь с ним навсегда. Больше пить не следует. Совесть вновь спит крепким сном, как младенец. Я уже определенно знаю, что делать. Я возвращаюсь. И предвкушаю, как меня встретят друзья, с распростертыми объятиями. Как Диана бросится мне на шею. И одна маленькая рыжеволосая фанатка помашет мне платочком с трибуны после очередного моего триумфа (почему бы и нет?). Этот месяц я навсегда вычеркну из своей жизни, как кошмарный сон. Про трагедию уже никто, кроме родных Смирнова и меня, не вспоминает. В нашей стране все забывают быстро. И особенно трагедии. Поскольку они имеют несчастье слишком часто меняться.
Я подключил телефон и быстро, уверенно стал набирать номер Лехи Ветрякова.
Мне никто не ответил. Но я чувствовал, что нужно прямо сейчас, во что бы то ни стало дозвониться, договориться. Я словно боялся, что если не сейчас, разом, махом, что-то непредвиденное, страшное, вновь может нарушить мои планы. Я лихорадочно набирал и набирал разные номера. «Никого нет дома, оставьте свое сообщение на автоответчике». Мобильный тоже не отвечал или абонент были временно недоступен. Все одно и то же. А когда, когда абонент будет доступен! Я в бессилии опустил руки. Схватился руками за голову. Господи! Что это я! Ну, нет сейчас Лехи, будет через полчаса, час… Нет, нужно хоть с чего-то начать мое возвращение. Тогда начну с Дианы! Конечно, это самое разумное, и самое приятное. Как я сразу не сообразил! Нужно вначале вернуться домой, а потом уже в спорт. В спорт нужно возвращаться только из своего дома, чтобы все поняли, что у меня все, как и прежде.
Я позвонил Диане. И уже не удивился, и не разозлился, что ее телефон тоже не отвечал. Диана наверняка на показе мод, а, возможно, снимается в очередном ролике или сериале. Она так востребована сегодня! Так самодостаточна! С какой стати молоденькой хорошенькой девушке сидеть дома. Или отвечать по мобильнику, если на нее наведены софиты?!
Я аккуратно поставил бутылку в бар, мне она уже не пригодится. Тщательно побрился, принял душ и собрал немногочисленные вещи. Что ж, я взглянул на себя в зеркало, в отражении на меня смотрел вполне симпатичный, чистенький, ухоженный, богато одетый парень, от которого освежающе пахло французской туалетной водой. Эстет, как и прежде. И какой черт меня надоумил становиться бомжом! Все игра в благородство! Никогда я им не отличался. Пусть оно останется на долю моего бывшего дружка Саньки Шмырева. С меня вполне достаточно золотой клюшки, уютного особняка, желтенького спортивного феррари и французской туалетной воды. Ах да, еще Дианы.
И я решительным шагом направился к ней. В этом тайном убежище мне было больше делать нечего.
Уже на улице, глубоко вдыхая морозный ветер вперемежку со снегом, я вдруг вспомнил, что забыл рукописи Смирнова. И поморщился. Плохая примета. Значит, ухожу не навсегда. Но еще хуже возвращаться. И я не вернулся. А запрыгнул в машину и уже через минут сорок поднимался на лифте в свою городскую квартиру.
Я открыл двери своим ключом. Уверенно перешагнул порог, в темноте едва задев головой огромную хрустальную люстру в просторном холле. Подвески звонко зазвенели, словно колокольчики. А в нос ударил сладкий запах духов. Диана неисправима. Почему она так любит все напыщенное, как эта люстра, и сладкое как эти духи. Я словил себя на мысли, что мы любители совершенно разного. Но ничего, это никогда не мешало нам любить друг друга. Едва слово любить пронеслось в моем мозгу, я вздрогнул. Почему то мне меньше всего хотелось сегодня любить Диану. Но я тут же списал это на свою многодневную усталость от пережитого.
В комнате, как и следовало ожидать, были разбросаны многочисленные крикливые тряпки Дианы, а на диване валялись ярко оранжевые шкурки мандаринов, их запах навязчиво разносился по всей комнате. Невольно я почувствовал легкий укол совести. Я так и не сходил на могилу Альки. Ведь собирался же совсем недавно положить цветы и поправить ограду. Я встряхнул головой: черт, причем тут Алька! Я должен, я просто обязан ее забыть! Иначе мое возвращение будет бессмысленным.
Я поднял с пола журнал мод, машинально его перелистал. И в одно мгновение мир богемы промелькнул перед моими глазами. Безвкусно наряженные девицы, почти гренадеры, атрибуты роскошной жизни и виде дворцов с фонтанами, банкетные столы, ломящиеся от экзотических явств. Я поежился. Я так не хотел ни девиц, ни особняков, ни банкетов. Но я должен, черт побери, просто обязан все это желать! Боготворить это! Молиться на это! И почему меня вдруг тошнит при одном взгляде на этот пресытившийся бездарный бомонд.
Нет, я определенно устал. Нужно дождаться Дианы, чтобы все стало, наконец, на свои места. Не силой же себя сюда притащил!
И, чтобы скоротать время, стал поливать цветы, которые за время моего отсутствия не просто засохли, некоторые при чуткой Диане благополучно почили навеки. Это почему-то меня опять разозлило. Бездушная, легкомысленная девица. Интересно, она хоть одну книжку в своей жизни прочитала? Неожиданно этот вопрос меня очень заинтересовал. И я, полив цветы, убрав со стола и дивана ее вещи, прилег отдохнуть. Виски постепенно выветрилось, но голова гудела. Я задремал. Мне снились десятки, сотни ярко оранжевых мандарин, которыми метко стреляет в мою голову Диана. И от каждого удара голова тяжелеет, А Диана в легкой белой тунике и сандалиях на босую ногу, загорелая и счастливая, кричит:
- Еще, еще одно очко в мою пользу!
И я почему-то слышу голос Лешки Ветрякова:
- Талька! Талька!
Я корчусь от боли и просыпаюсь.
- Талька!
Леха Ветряков воотчию стоит у дивана и зовет меня.
Я тяжело поднимаюсь. Пожалуй, судя по обеспокоенному взгляду Лехи, видок у меня еще тот. Не помогли ни новые брюки, ни французская туалетная вода. Я себя переоценил.
- Вернулся? – встревожено спрашивает он.
Я пригладил свои взлохмаченные волосы.
- Как видишь.
- Что-то ты слабо загорел, - неуверенно говорит он.
- Да я прятался от солнца.
Леха подозрительно косится на меня. Он понимает, что на Канарах спрятаться от солнца довольно трудно. А я в свою очередь тоже подозрительно на него поглядываю. Что он делает в моей квартире и как он вообще открыл двери?
- У тебя дверь была открыта, - почему-то виновато оправдывается Леха.
- А как ты вообще догадался, что я здесь? – спросил я.
- А где ты еще можешь быть? – Леха пожимает плечами и отводит взгляд.
Да, действительно. Леха же понятия не имел о моей тайной квартире. Это его вполне оправдывает.
- Ну и как съездил? – Ветряков наконец сел на диван, забросил ногу за ногу и закурил.
- Нормально, – я насторожено смотрю на Ветрякова. Что-то не так, я это чувствую, но что? – Нормально. Я в форме.
- А по тебе не скажешь, - вздыхает Ветряков. – Похудел, осунулся, вон какие мешки под глазами.
- Это вполне поправимо. Ты, Леха, лучше скажи, когда мне приступать к тренировке?
- К тренировке? – Леха вздрогнул и вновь отвел взгляд. – Ну, как тебе сказать…
- Прямо скажи, прямо, и не юли. Я же чувствую, что-то не так, черт побери!
Я не выдержал и стукнул кулаком по столу. Одна единственная шкурка мандарина, которую я не заметил и не убрал, подпрыгнула.
- Хорошо, прямо так прямо, - ответил Ветряков и в его голосе я уловил металлические нотки. – Только ответь, я тебя предупреждал? А? Предупреждал, чтобы ты никуда не сматывался. Конечно, как человек, как товарищ, я тебя мог понять. Такой стресс и все такое. Но кроме меня этого, пожалуй, никто не понял. Среди самого горячего сезона смотаться на Канары! Это тоже надо иметь голову на плечах! Бросить команду в такой момент, большой спорт этого не прощает. Вот!
- И как этот большой спорт меня наказал?
- Конечно, я бы предпочитал, чтобы ты разбирался с тренером.
- Предпочитал, но почему-то сам ко мне явился, сам нарывался на встречу.
- Я? Нарывался? Да я меньше всего, - начал было Ветряков и тут же осекся. – Ах да, ну конечно. Ну, в общем, я посчитал, что как твой близкий товарищ сам должен тебе все объяснить.
- Ты так благороден! Ну, давай, объясняй, близкий товарищ! Смелее! - Я не выдержал и нервными шагами смерил комнату.
Леха остановил меня, слегка стиснув ладонью мое плечо, почти дружески. Почти, потому что едва я на него посмотрел, он тут же отвел виноватый взгляд.
- Эх, Талька, Талька. Ну что я могу сказать. Не я здесь виновен, должен сам понимать, Если хочешь знать, я грудью встал на твою защиту! Но что я значу? Если руководство комитета посчитало, что ты из игры выбыл.
- То есть? – я по прежнему сверлил Леху взглядом.
- Так и есть. Тебя сломила эта история, раздавила, можно сказать. Ну и какой ты после этого боец? А нам нужно выигрывать. А какая победа с форвардом, мысли которого работают в одном направлении. Для форварда лучше, чтобы их вообще не было, во всяком случае, во время матча. Говорил же тебе, соберись, никуда не уезжай. Знаешь, мое мнение, что справиться с собой возможно лишь во время изнурительного труда, а не расслабляющего отдыха.
- И что, уже есть замена? – я криво усмехнулся.
Леха утвердительно кивнул.
- Не думал, что так легко найти замену чемпиону мира, без пяти минут герою книги Гиннеса.
- Замену можно найти кому угодно. Сам знаешь, незаменимых нету.
- Ага, знаю. Зато с удовольствием находятся их заменяющие, не так ли?
- Зря ты так, Талька, я и так взвалил на себя не самую благородную миссию. И потом… ты сам должен понимать, спорт есть спорт и у него свои сроки. Ну, еще пару лет покатался бы…
- Хочу заметить, что ты меня старше на год.
- А я не питаю иллюзий на свой счет. И, если хочешь знать, готовлю себя к этому. Меня уже пригласили одну спортивную передачку вести, хочешь, тебя порекомендую?
- Нет, Леха, не хочу. И вряд ли, захотят демонстрировать мою рожу на всю страну, чтобы зрители тыкали в меня пальцем и говорили. А, это тот, который прибил человека! Ишь как устроился в непыльном местечке, а тот бедолага…
Я запнулся. Комок подкатил к моему горлу, и я сжал до боли пульсирующие виски. Леха приблизился ко мне и положил свою широкую ладонь на мое плечо.
- Ну не нужно, Талька, пожалуйста. Ведь все в жизни поправимо. К тому же тебя ведь не полностью исключили из команды, просто временно отстранили. А тот молокосос, которого взяли тебе на замену, кажется, чей-то племянник. Хотя парень способный, но твоего уровня ему не достичь. Так что, думаю, в итоге все встанет на свои места.
- Не утешай меня, Леха! Не хватало еще твоей жалости. Ты думаешь, я буду кусать локти? Если хочешь знать, я до последнего не знал, вернусь ли. Но видишь, за меня все решили другие. Меня просто мучает то, как я ухожу. Ведь собирался на белом коне. А получается, что выметают с позором. Знаешь, я ведь хотел, чтобы обо мне жила память как о чемпионе, внесшее большой вклад в развитие хоккея, а, похоже, теперь остается другая память. Врагу такого не пожелаю. Память, к сожалению, тоже выборочна, а выбирают, как правило, позорный скандал, а не честные победы…
Сейчас мне нужно было выговориться, довериться, даже поплакаться. Мамы, моего главного утешителя, рядом не было. Случайно рядом оказался Леха. И я готов был уже излить ему душу, и чуть ли не рассказать о том, что произошло со мной в последний месяц, что сегодня я теряю не просто свою любимую работу, но и свой привычный уклад жизни.
Хотя, нет. Я обязательно скажу Лехе, что еще есть Диана, и она меня вытащит, поддержит, спасет. И очень скоро, нет, завтра же мы с ней уедем на Канары, по-настоящему уедем. Мне действительно нужен отдых.
Эти слова уже вертелись на устах, как вдруг в квартиру ворвалась Диана. Леха стоял в проеме двери, и меня не было видно. А сам Ветряков не успел ничего сделать, чтобы предотвратить неприглядную сцену.
Диана сразу же бросилась ему на шею и защебетала:
- Ой, ты уже здесь, Лешечка, как здорово! А я купила три кило мандарин, марокканских. Говорят, тают во рту. Наконец-то я смогу вдоволь поесть мандаринов…
Тут она запнулась, заметив меня в углу комнаты. Ее большие синие глаза округлились, и ярко накрашенный рот скривился в улыбке.
- Талик? – промямлила она, отпустив наконец оцепеневшего Ветрякова.
– Ты? А когда ты приехал? - спросила она первое попавшее в голову.
- Сегодня, - довольно дружелюбно ответил я, сам не ожидая от себя такой приветливости. – Ты прекрасно выглядишь, Диана.
Я не солгал. Она действительно похорошела. Наше расставание явно пошло ей на пользу. А, возможно, Алешкина любовь, придала ее внешности некоторый шарм и изюминку. Одета она была как всегда вызывающе, в ярко красных длинных сапогах- ботфортах на шпильках и зеленой блестящей мини-юбке. Впрочем, ее безвкусный образ целиком был в Лехином вкусе. Она, как две капли воды, была похожа на его пассию, с которой он нас познакомил много лет назад. До меня вдруг дошло, что Диана – совсем не мой выбор. А всего лишь слепое подражание любимцу женщин и ловеласу Лехе. Что ж, я вынужден признаться, что она принадлежит ему по праву. У меня таких прав нет. К тому же, положа руку на сердце, меня эти права всегда тяготили. Эта ясная и простая мысль так развеселила меня, словно я освободился в одно мгновение от нитей паутины, связывающих меня долгие годы.
Леха наконец-то вспомнил, что он мой товарищ, хотя по совместительству – и предатель. Он, наверняка, так же вспомнил, что у него все-таки благородное сердце и он не трус. Он вышел на середину комнаты. Встал напротив меня. И как-то сурово, почти грубо (виноватые всегда выбирают подобный тон) произнес:
- В общем, ты все понял, Талька. Я хотел сразу сказать, но тебе нужно было узнать про вещи поважнее.
- Точно, Леха! Куда поважнее! – я дружески хлопнул его по плечу.
Он смутился.
- Извини нас, Виталик. Я не знаю, какие слова подобрать, в общем, чтобы ты простил. Впрочем, можешь не прощать - имеешь право. У тебя и так не самый лучший период в жизни, и еще это… В общем, я - подлец, да, Талька, подлец, можешь меня ударить.
- Еще чего!
Я готов был расцеловать Леху. Как-то в одно мгновение вдруг почувствовал себя не просто свободным, а впервые за это время даже чуть-чуть счастливым. Похоже, именно эта толика счастья довольно заметно отобразилась на лице, поскольку и Леха, и Диана недоумевающе смотрели на меня во все глаза. Не понимая, издеваюсь я, переживаю или действительно радуюсь.
- Талька, ты чего? – Леха, красный как рак, еще пытался вызвать меня на серьезный разговор.
Я понимал, что ссора по всем законам мелодрамы или анекдота бы была к месту. И успокоила бы чуть- чуть Лехину совесть, но этой радости я ему не доставил.
- Да забудем, Леха! Подумаешь, какая беда! Не жену ведь тебе отдаю.
Прекрасная Диана рассердилась не на шутку. Чего-чего, но она не ожидала от меня такой откровенной радости по случаю нашего расставания. Наверняка, даже мечтала о моей драчке с Лехой, чтобы потом, томно закатив глаза, рассказывать какому-нибудь журнальчику для сплетников, как из-за нее, роковой красавицы, чуть не поубивали друг друга два великих спортсмена.
- А я, между прочим, тебя никогда не любила! – Диана вызывающе топнула шпилькой. Она еще надеялась меня разозлить.
- Ну, и слава Богу. Вся твоя нерастраченная любовь достанется Лешке. И вскоре наверняка выйдет статейка под названием «Алешкина любовь». Для моей скромной персоны там места не останется.
- Останется, - угрожающе проскрипела Диана, - еще как останется.
- Ну и Бог со мной!
Нахлобучив шляпу, я направился к выходу. В коридоре налетел на пакет, заполненный мандаринами. Они, ярко оранжевые, покатились в разные стороны. Я принялся их ловко катать ногой по полу.
- Хочу заметить, что ты бывший хоккеист, а не футболист! - язвительно заметила Диана, все еще желая спровоцировать меня. Но я звонко чмокнул ее в щечку.
- А еще бывший любовник принцессы Дианы. Который расстался с ней только потому, что терпеть не может мандарины.
- Прекрати, Талька! – у Лехи явно сдавали нервы из-за моего беспечного вида.
Представляю, сколько раз он прокручивал в уме встречу со мной. Сочинял убедительный монолог, придумывал слова прощения. Но наша встреча далась ему настолько легко, что он этого не хотел понимать. И мне показалось, начал сомневаться в Диане. Поскольку я так радостно с ней расстаюсь, словно избавляюсь от непосильной ноши, значит, для этого есть причины. Он прав. Много причин. Я сочувственно посмотрел на Лешку.
- Ну, все, ребятки! – я шутливо им поклонился. – Как говорится в таких случаях – желаю счастья в личной жизни!
Леха уже в этом счастье определенно сомневался.
- И что ты теперь будешь делать, Талька? – хмуро спросил он.
- Как что? – я изобразил на своем лице искреннее недоумение. А что в таких случаях делают? Ухожу в монастырь.
С монастырем, пожалуй, я поспешил. Вскоре Диана незамедлительно раструбила об этом всем репортеришкам. Везде, где только возможно, повыходили заметки с сообщением, что известный хоккеист Белых, недавно убивший ученого Смирнова, покинул этот бренный мир навсегда и подстригся в монахи. А через пару месяцев в гламурном журнале для сплетников вышло злобное интервью с Дианой под названием «Лешкина любовь», в основном посвященное моей скромной персоне. Она не гнушалась интимных подробностей. И закончила тем фактом, что я чуть не убил из-за нее своего лучшего друга, ползал перед ней на коленях, желая вернуть любовь, что она лично вынимала меня из петли и что, наконец, я из-за нее ушел в монастырь, не сумев пережить суровые реалии жизни.
М-да, женщины могут простить что угодно, возможно, даже убийство из ревности, но только не счастье. По поводу расставания с ними.
Я не разозлился за эту статью, не возмутился. Мне она была в некотором роде выгодна. За монастырскими стенами меня уж точно никто не потревожит. Я могу считать себя вычеркнутым из списка, живущих на этой земле. Но это не означало, что я умер. Просто покинул этот навязчивый, лживый и бесперспективный мир. Чтобы обрести свой.
Но это все случиться попозже. А этим вечером я уходил навсегда от своей бывшей возлюбленной и своего бывшего друга. И ни капельки не сожалел об этом.
Я выскочил на улицу и глубоко вдохнул свежий воздух. Стоял апрель, но зима если и уходила, то крайне медленно. Сегодня она вновь крепко заняла свои позиции, одарив весенние календарные дни крепким морозом и снегом. Я искренне любил зиму. И чувствовал себя зимой как рыба в воде, словно Ихтиандр. Помню приятные ощущения детства, когда выглядывал в окно и видел медленно падающие белоснежные хлопья снега, сугробы и нашу спортивную площадку, уже залитую толстым слоем синего льда. Я благоговейно брал в руки клюшку, сентиментально, чтобы не видела мама, целовал ее. А потому принимался за важнейшую работу – точил и чистил коньки. Даже потом, когда хоккей стал моей профессией, ремеслом, которым надо заниматься круглый год, я все равно по наитию с благоговением ждал зиму. По детской привычке, по детским щемящим впечатлениям считая, что только зимой по-настоящему могу быть счастливым. Потому что только лед, холод и снег – полноправные составляющие настоящего хоккея. Другие времена года – это лишь искусственное его дополнение… Разве можно сравнить то ликование, когда, уставший, красный от мороза, с обледенелыми руками, коньками, переброшенными через плечо, возвращаешься домой и сразу лезешь в пенистую ванную, согреваться. А потом с жадностью набрасываешься на горячий ужин, вдыхая аромат жареной яичницы с луком и докторской колбасой. Разве может повториться это впечатление летом или весной, когда после тренировки в холодном зале сталкиваешься лицом к лицу с обжигающим солнцем. Это так противоестественно, так неуютно и не так красиво.
Теперь, эти детские воспоминания, эти вибрирующие ощущения до легких коликов в сердце, целиком захватили меня, когда я уже сидел в машине и вглядывался в лобовое стекло, на котором равномерно, влево и вправо двигались «дворники», расчищая падающий снег. Машина сорвалась с места. И я знал, куда она меня понесет. И я знал, куда именно сейчас, в эту минуту, хотел поехать.

Остановился я возле своего старого дома, в своем старом дворе, где мы когда-то жили с мамой. Где я не был с тех самых пор, как она умерла. Когда слишком поспешно, но и, не забывая о выгоде и, принимая крикливые аргументы Дианы, продал квартиру, где родился и вырос. И где, наверное, был по-настоящему счастлив.
Я вышел из автомобиля и, забросив голову вверх, долго вглядывался в окно на кухне, где горел свет. Совсем чужие люди уже живут там. Они наверняка сделали ремонт, поменяли обои и линолеум. Возможно, и двери, на которых с моего рождения мама химическим карандашом отмечала мой рост. И свет в окне тоже совсем другой. Хотя может быть разве другой свет? И все же я знал, что другой. Не мог объяснить, чем он отличается, но физически это чувствовал. Тот свет, свет моего дома, навсегда, в каких-то смутных, неосознанных ощущениях запечатлился в памяти. Убегая на каток, я все время оглядывался на окно и махал маме рукой. И возвращаясь, обязательно поднимал голову и видел в окошке маму, которая меня всегда ждала.
Сегодня меня никто не ждал. Сколь долго я бы не впивался взглядом в светящееся окно кухни. Боже, хоть бы на миг все вернуть… Я бы этот миг прожил не так. Я бы почувствовал полное ликование, полный восторг, благодарность и верность моему прошлому. Но вернуть уже ничего невозможно.
Слезы медленно потекли по щеке и я, словно задыхаясь, стал ловить ртом воздух. Снег прилипал к моим мокрым губам, языку. А я, словно надеясь на чудо, помахал рукой этому окну. И окно почему-то погасло. Я стал вглядываться в эту черную дыру, до боли сощурив глаза. Мне показалось это символичным, словно вот-вот, вдруг, нечаянно, перечеркнув догмы этого грамотно устроенного мира, вдруг появится мама и помашет мне в ответ.
Но мне никто не ответил. Все было гораздо проще. Чужие люди закончили ужин и ушли. Догмы этого мира сломать невозможно. И это, наверное, неправильно.
Слегка сгорбившись, втянув голову в плечи и уткнувшись в пушистый шарф, я побрел прочь от дома, забыв даже про припаркованный автомобиль. И незаметно для себя, полностью погруженный в воспоминания, очутился возле нашего дворового катка. Я почувствовал, что мне нравится сегодня мучить себя. Хотя почему, ответить не мог. Возможно, это в натуре многих людей. Когда итак на душе плохо, сознательно делать себе еще хуже, чтобы до конца испить чашу мучений, не оставить на дне ничего. И тем самым – освободиться наконец от них.
Каток был прежним, разве что появился лишний фонарь, освещающий маленьких любителей хоккея. Еще полные радужных надежд, они бодро, правда слегка неуклюже, скользили по льду, падали, барахтаясь на скользкой поверхности, и вновь поднимались, чтобы забить заветный гол, словно от этого незначительного гола зависела вся их дальнейшая судьба. Мальчишки были очень похожи на нас, румяные и крепкие, правда, уже одетые в современную, наверное, дорогую форму. И коньки у них были другими. Один паренек был вообще моей копией. Он старался больше других, и по его лихому взмаху шайбы, по его сосредоточенному лицу, я понял, что он хочет быть лучше и талантливее всех. Он уже который раз настойчиво погонял шайбу к воротам, но ему не везло. То шайба улетала в другую сторону, то он у самых ворот падал. Но парень не сдавался, упрямо и упрямо пытаясь забить гол. Штаны на коленках у него порвались, а на щеке сидел синяк, но мальчишка с какой-то настойчивой злостью все стремился и стремился к воротам.
И я загадал, если сейчас же он забьет гол, то… Я сам не мог понять, чего я хочу. Может, возвращения в спорт? Как ни странно этого уже не хотелось. Может, возвращения Дианы? Этого никак не желал. Возвращения прошлого? Это из области фантастики. Мне никогда не вернуть ни детство, ни маму, ни Альку.
Вдруг мальчишка лихо щелкнул по шайбе и она легко, даже весело прошмыгнула в ворота. Я облегченно вздохнул. Я не успел загадать желание, но мне почему-то стало светло и радостно от этого детского гола. Мое незагаданное желание сбудется. У меня все еще будет хорошо. Я с легким сердцем пошел прочь. Сегодня я сумел проститься и с Дианой, и с хоккеем, и даже со своим детством. Оставалось… Оставалось совсем немного. Нужно было только решиться на этот шаг.

Недалеко от лотка, где продавали мандарины, я остановился. Когда-то давным-давно, здесь я ожидал Альку, прислушиваясь к ее хрипловатому приветливому голосу.
- У нас самые лучшие мандарины на свете!
Альки давно уже не было. Незнакомая пожилая продавщица в ватнике (точь в точь как у Альки) зевала, сложив перед собой руки и пустым взглядом вглядываясь в снежный вечер. Иногда она приплясывала на месте от холода (точь в точь как Алька) и растирала замерзшие щеки толстыми рукавицами (точь в точь как у Альки). Очереди за мандаринами не было. Наверное, сегодня, меньше стало их любителей. А, возможно, из-за того, что они стали продаваться на каждом углу.
- Мандарины отличные, покупай, парень, не пожалеешь, - она навязчиво протянула мне сомнительный мандарин.
Я взял его и повертел в своих руках. Наверняка она выбрала лучший. Но это ему не помогло. Он местами был сморщенный и побитый морозом.
- Скажите, - обратился я к ней, будучи единственным покупателем. – У вас самые лучшие мандарины на свете?
Она резко захлопнула рот и вытаращилась во все глаза на меня, тут же отобрав мандарин.
- Нет, ну, правда, скажите – самые лучшие?
Я видел, что она любой ценой хотела заловить единственного потенциального покупателя. И уже набрала полный рот воздуха, приготовившись ответить: еще бы! Но, не знаю почему, возможно, сегодня у меня был жалкий вид, возможно, глаза опухли от мороза и слез, возможно, болезненно тряслись губы, но она неожиданно честно ответила:
- Ступай, парень, во-он туда!
Она взмахнула рукой, указывая в противоположную сторону.
– Там супермаркет, там мандарины более качественные. А у нас и с кислинкой, и с подгнившим бочком, чего уж… Да и ящик последний остался, уж мне-то поверь, не самый лучший. Подмороженный. Но это я виновата. Как следует, не укутала, мне и расплачивайся. А чего я тебе всякую ерунду буду подсовывать, ты-то тут при чем.
Не знаю почему, она меня, эта незнакомая продавщица, вдруг пожалела. По ее виду я понял, что она не раз подсовывала и замерзшие мандарины, и гнилые. А вдруг увидев меня, словно очнулась. И готова была мерзнуть еще часа два на морозе, но меня не обманывать. Алька, не твои ли это проделки? Но я тебя и на сей раз обману.
Я дрожащими руками вытащил портмоне, достал деньги, даже не знаю сколько, и протянул продавщице.
- Мне весь ящик, - попросил я.
Она оторопела. Потом встрепенулась. По ее лицу мгновенно пробежала радость, какое-то немыслимое счастье. Она не могла удержаться от такого соблазна, вот так просто, на халяву спихнуть какому-то чудаку или тайному алкоголику все это гнилье. И платить хозяину за него не надо. И торчать на морозе. В этот миг все это отразилось на ее морщинистом, красном от мороза, толстом лице. И искушение. И горечь от того, что она на это искушение почему-то не поддастся. И радость, что не поддастся. Она даже почувствовала гордость за свое решение, может, впервые за долгое время, и гордо встряхнула головой.
- Нет, парень, - в ее глаза светилось торжество. – Мандарины не продаются. Поскольку это – брак!
Я уже знал, уже чувствовал, что никакие деньги. Никакое желание халявы не заменят этой гордости. Понимания своего достоинства. Она словно вдруг поднялась на несколько ступенек над собой. И впервые за свою жизнь встала на пьедестале. Сейчас ее ничто не могло сломить. Я это уже отчетливо понял. И сломить ее торжество в этот миг могла только изощренная хитрость. Я не преминул ею воспользоваться, у меня этого товара было в избытке.
Я взволнованно посмотрел на часы и присвистнул.
- Ого, я же опаздываю, ну, же мамаша, пожалуйста. Я понимаю ваши правила торговли, но, может, пойдете на уступки? А? Не успею я к другому лотку, да еще придется искать и отмороженные мандарины, и с гнильцой.
- А к чему тебе такие? – не сдавалась она, подперев руки в бока.
- Вино делать, - простодушно ответил я. – Именно с таких получается великолепнейшее вино, изысканный аромат! У меня рецептик дома, один француз по блату украл в эксклюзивном ресторане в Париже.
- Француз? – она недоверчиво покосилась. – Ну, у французов воровать можно, это ничего, мало их от Москвы гнали.
- Мало, мало. Ну, а рецептик я и тебе принесу, честное слово.
После рецептика она поверила, прямодушно так. Она и помыслить не могла, что такое можно сочинить.
- Ну бери, коли так, отдам по дешевке.
Я бросил деньги на прилавок.
- Погоди, погоди, тут деньжища, а не деньги. Столько этот товар не стоит. Счас я сосчитаю, а положенное верну, - она уже знала, что такое торжество честности и с этим не собиралась расстаться.
- Не нужно положенное, - воскликнул я от радости, схватил ящик и уже попытался смыться, но не успел. Она ловко всунула сдачу в карман моего пальто.
И я ей уже не перечил. Я уже чувствовал, что с этого пъедестала ее трудно свалить. Теперь она никогда в жизни не обманет своего покупателя. Если конечно, сегодня ночью не пожалеет о своем благородстве. Сегодняшняя ночь, пожалуй, будет последним ее искушением. И я надеялся, она его выдержит.
Сколько я слышал о том, что вниз катиться гораздо легче, чем подниматься вверх. И вдруг сегодня я опроверг эти догмы. Не может быть это правдой. Если бы человек, особенно не самый хороший, хоть раз в жизни совершил благородный поступок и почувствовал радость от этого, ему было бы легко, очень легко подниматься в гору. И он вряд ли бы с горы захотел вернуться назад, вниз. Падать, может, и легче, но подниматься куда приятнее.
Я загрузил мандарины в багажник и улыбнулся. И этому снегу, и этому ледовому катку, и этому дому, и своему детству. Мне давно не было так хорошо. И я совершенно не жалел о прошлом. И о своем падении, и о той яме, в которой когда-то оказался. Мне вдруг показалось, что именно сегодня, в этот вечер, я вместе с продавщицей поднялся на одну ступеньку. Еще робко, еще незначительно, но сумел сделать этот шаг наверх. А в той яме, куда я когда-то упал очень давно, валялась и моя золотая клюшка¸ и мой лавровый венец, и потрепанная книга Гиннеса. Я же – без ничего, без вещей и дома, без славы и работы, без сожаления о прошлом – сделал первый и робкий шаг наверх.
Хотя не исключал, что еще будет, как у продавщицы, искушение легко и бездумно соскочить вниз.

Я притормозил машину где-то в центре. И, уткнувшись лицом в руль, долго сидел неподвижно. В этот миг у меня не было ничего. Только - полная свобода. Словно только что появился на свет. В свое тайное убежище пойти я не мог, мой телефон уже знал Макс, и наверняка его уже вычислили репортеришки. У Дианы тем более нечего было делать. Хотя и эта квартира, и загородный дворец были моими, я их уже не хотел видеть. Я даже прикинул, что если у нее отберу это имущество, то заработаю в ответ хроническую головную боль. Мне изрядно надоело, что мое имя изрядно полощут в прессе. Да и в стиле барокко жить я не хотел. А делать ремонт не хотел еще больше. Мамина квартира? Ее я давно продал. Так что мне некуда было идти. Разве что в монастырь. Но его я просто не заслужил. Для этого у меня не было ни сил, ни души…
Вот так, оставшись ни с чем, я долго сидел, уткнувшись лицом в руль. Но зато чувствовал себя благородным и честным.
Наконец, очнувшись, посмотрел в замерзшее стекло на звезды, на ватные хлопья снега, на городские огни и резко рванул с места. На целой земле у меня оставалось лишь одно место, куда я мог поехать, зная наверняка, что мне будут там рады. Где я смогу чувствовать себя в безопасности не только от журналистов, Дианы, коллег-хоккеистов, но и от самой жизни. От той жизни, от которой я сегодня отказался раз и навсегда.

Через полчаса я уже звонил в дверь. Было, пожалуй, слишком поздно, но я уже не чувствовал времени.
- Это вы? – Надежда Андреевна ни удивилась, ни смутилась. Она просто сказала. – Так хорошо, что вы пришли.
- Не знаю, смею ли вас тревожить, но у меня такие обстоятельства, - начали было я свою напыщенную речь, но она тут же ее прервала.
- Я знала, что вы придете. Чувствовала. Вот ваша комната, - она широко отворила дверь кабинета своего мужа. Человека, которого я убил.
- Спасибо, - смущенно ответил я. – Спасибо. Это временно, поверьте, я найду для себя что-либо подходящее и обязательно… А деньги, деньги я сейчас же…
- Как вам не стыдно, - она укоряюще посмотрела на меня и поправила черный платок. – Юра бы мне этого никогда не простил, если бы именно с вас я взяла деньги.
Это правда. Они бы не простил. Если бы с меня, убийцы, еще взяли деньги.
- Вы располагайтесь, а я сейчас что-нибудь приготовлю.
Располагаться не надо было. Вещей практически не было, весь мой гламур теперь будет принадлежать Диане. А мои дорогущие шмотки, наверняка, придутся впору Лехе Ветрякову. Зато сейчас я располагал самым ценным, чего у меня никогда не было в избытке. Временем. Я разместился на мягком удобном диване. Прикрыл глаза. Наверное, вот так, каждый вечер, уставший от работы, садился на диван Смирнов, закрывал глаза и думал о том, как человечество сделать счастливым. А Надежда Андреевна в это время ему готовила ужин. Какая тоска! Вихрем пронеслись у меня в голове картинки из прошлого, словно выдернутые листки школьного альбома по рисованию. И мои тренировки, и бесконечные поездки, и гул самолетов, и царапины на льду от коньков, и шумные приветствия в ресторанах и клубах. Как это было давно. Какой бешеный ритм жизни, в котором я не успевал подумать о чем-то важном. Впрочем, думать о важном и не хотелось. Да и было ли оно, важное? Мог ли я его для себя сформулировать? И вот теперь, этот мягкий просиженный диван, и уйма времени, которое я не знал куда деть и как им распорядиться.
- Вот и готов ужин, - улыбнулась Надежда Андреевна.
Мы вновь, как в благородном семействе, при свечах, уселись за круглый стол.
- А вы сегодня выглядите совсем по-другому, – заметила вдова, пристально вглядываясь в мое лицо. – Такой выбритый, нарядный.
Я мысленно возмутился своей непростительной оплошности. Сегодня во мне запросто можно было угадать известного хоккеиста Виталия Белых. Впрочем, волнения оказались напрасными. За месяц я похудел, осунулся, даже постарел. К тому же Надежда Андреевна по-прежнему не хотела смотреть на фотографии убийцы своего мужа. Да и вообще, я уже легко согласился, что мое лицо вполне стандартно и похоже на тысячи лиц спортсменов во всем мире.
- Да был тут на одной встрече, - оправдывался я как мог, – деловой. Но дела не удались. Так что я практически без работы.
- Ну и замечательно! – довольно нетактично отреагировала на мое сообщение Смирнова. – Ой, извините, я не то хотела сказать. Конечно, это ужасно, что без работы. Но я имела в виду совсем другое. У вас просто будет больше времени разобраться в делах моего мужа. Возможно, только вы сможете понять, что его мучило последнее время. И, в конце концов, куда подевалась эта папка!
- Вы не только замечательные голубцы готовите, котлеты ваши тоже – просто чудо, - улыбнулся я, не ответив на ее реплику, и нанизал вилкой очередную котлету. Она и впрямь была чудо. Пышная, мягкая, буквально таяла во рту.
- Это тоже мой маленький секрет. Я обязательно смешиваю разные фарши, добавляю цедру лимона, ложку сладкого вишневого ликера и много свежего укропа.
- Действительно, необычное сочетание. Сладкого, кислого и пряного.
- Я люблю необычные сочетания. Они как-то украшают, и не только вкус блюда, а вообще жизнь. Знаете, это тоже в некотором роде одна из теорий моего мужа. Сочетание. То, что несомненно удлиняет жизнь.
- В смысле? – не понял я.
- Вы, думаю, согласитесь. Слишком большие крайности всегда губительны. Если в один период идет слишком много хорошего, вскоре обязательно нужно ждать слишком много дурного. А если каждый день состоит из кислого и пряного, сладкого и горького, желательно в более-менее равных пропорциях, то вполне вероятно, что в жизни не произойдет слишком большой трагедии.
- Как не случится и слишком большого счастья, - невесело продолжил я.
- Безусловно! Слишком большое счастье, если хотите, это такой же подрыв и здоровья, и психики. Как и горе. Не каждый может его достойно пережить. И в конечном итоге оно тоже запросто может сократить жизнь.
- Значит, долгая и благополучная жизнь должна быть ничем иным, как фаршем, - заключил с иронией я.
- А вы зря смеетесь. Представьте, если бы вы несколько дней ели только кислое, потом только сладкое, потом только острое. Что стало бы с вашим желудком? Знаете, люди склонны фантазировать о своей жизни. А ведь всё гораздо проще. И всё имеет свой аналог. На уровне первоначального смысла, если хотите. На уровне желудка. Как бы грубо это не звучало. И если бы каждый мог это понимать…
- Как понимал ваш муж?
- Именно. Он не сразу пришел к этому. Но потом… Когда он все понял, жить ему стало гораздо проще. Его теории стали просты и ясны, как прост и ясен сам человек в его первобытном значении.
-И поэтому он считал всех людей убийцами?
Пожалуй, я слишком грубо и прямо это выпалил. Надежда Андреевна встала с места, вся напряглась, приблизилась к плите и стала разливать чай. Руки у нее заметно тряслись.
- Простите, я не то имел в виду.
- Мне не за что вас прощать, вы просто, как и многие, неправильно поняли смысл трудов моего мужа.
- Под многими вы, безусловно, имеете в виду Макса?
Она резко обернулась. И внимательно на меня посмотрела.
- Не только его. Но буду откровенна, его в первую очередь. Вы с ним встречались?
Я утвердительно кивнул и постарался подробно изложить наш разговор, ничего важного не упуская.
Надежда Андреевна слушала внимательно, сложив руки перед собой, почти как старуха. У меня в голове плохо умещалось, что ей так мало лет. А еще меньше умещалось то, что в нее сильно можно влюбиться. Может быть, Макс где-то прав? Смирнов просто смирился, в надежде прожить много-много лет, благодаря Надежде. Но, если разобраться, к чему такая жизнь? Впрочем, разве я могу судить о чьей-то жизни вообще.
Я сделал последний глоток чая с ромашкой и отставил чашку.
- Но папку, похоже, он не брал. Хотя… В одном моменте разговора мне показалось обратное.
- А с Максом всегда так. Его зачастую трудно понять. Он скажет предложение вслух, а в уме его продолжит. Но кто знает, что это за продолжение. Возможно, только с Юрой он был откровенен по-настоящему. Ну, откровенен настолько, насколько вообще был способен. И все убеждения Юры он отрицал напрочь. И получался таким чистеньким, с чистенькими руками. Еще бы! Он всех оправдывал с чисто психологической точки зрения, даже убийц. Тогда как Юра всех объявлял убийцами. Но это примитивный, неправильный взгляд на предмет. И тем более неправильное отношение к Юре. Юра прекрасно относился к людям, он их искренне жалел и понимал. Но он признавал факты! Тогда как Макс вряд ли пожалел и захотел понять хоть одного человека, кроме себя, разумеется.
- Это разумеется, - с удовольствием согласился я, вспомнив ухоженного благополучного Макса, уверенного, что в его жизни никогда не случится падения.
И легкая зависть вновь кольнула мое сердце. Ведь я был уверен, что буду жить, как он. Но у меня в отличие от него это не получилось. Где я допустил промах? Неужели, только тогда, когда промахнулся по воротам? Или все началось в далеком детстве, когда я прищемил крыло голубю и лишь на миг пожалел об этом? Неужели Макс за свою жизнь так никому крыла и не прищемил? Разве такое возможно?
- Ваш муж считал потенциальными убийцами всех, в общем, всех способных на убийство?
- Да нет же! Нет!
Надежда Андреевна разволновалась. И ее лицо пошло красными пятнами. Вообще, я заметил, что она всегда себя держала в руках, только если это не касалось ее мужа.
- Вы опять же неправильно все понимаете! – она вновь разлила чай по стаканам. – Большинство и не помышляет об убийстве и уж тем более понятия не имеет, что является виновником чьей-то смерти. Понимаете, человек привык рассуждать довольно грубо и естественно в угоду себе. Если я не взял пистолет, топор или еще что, значит, я и не убивал. Но ведь большинство убийств на земле происходит не при помощи оружия. Я уверена, если заняться статистикой, то с помощью оружия гораздо меньше можно уничтожить людей, чем при помощи неверных действий, слов, заявлений. Чем с помощью трусости, подлости, малодушия. И так далее! Я, безусловно, не беру такие крайние меры, как атомная бомба. Здесь речь идет об уничтожении всего человечества. Хотя… Хотя кто будет этому виновник? Уж, безусловно, не только тот, кто нажимает на кнопку, и не только тот, кто отдает приказ. Цепочка может тянуться бесконечно. И повязаны в этой цепи могут быть сотни, нет, тысячи человек. Которые могли предотвратить и не предотвратили. Не предотвратить убийство, это тоже убийство, вы разве не согласны? Впрочем, атомная бомба – это я так, для общего примера. Юра любил брать частные примеры. И считал, что убийство человека начинается с того, когда он нечаянно, еще хуже, если неслучайно, просто от нечего делать, наступает ногой на какого-нибудь жучка или гусеницу. Знаете, я вам скажу больше: только люди с чистой совестью и чистыми руками могут считать всех виновными в чьей-либо смерти, поскольку в первую очередь истязают этими обвинениями себя. И только люди, на душе у которых камень, могут оправдывать всех, поскольку в первую очередь пытаются оправдать себя.
- Вы опять про Макса?
- А с какой стати он вдруг стал таким ярым адвокатом человечества?
- Он утверждает – от благополучной жизни.
- Возможно, что и так. Но не исключено – что от неблагополучной совести. Вы заметили, как много сейчас кричат, оправдывая явных убийц, пытаются чуть ли их не обелить, списывая все на обстоятельства. А всё почему? Создается такое впечатление, что каждый легко может поставить себя на их место. Словно каждую минуту ждет, что и сам способен убить. И почему, ну вот ответьте – почему, так сейчас легко оправдываются все пороки человечества? И не просто оправдываются, но и большинство встает грудью на их защиту. Только потому, что каждый или погряз в этих пороках или желает уже завтра в них погрязнуть…
Она на мгновение задумалась.
- В конце концов, ведь и все преступления можно привести в норму, узаконить и жить по этим законам. Тогда они уже не будут выглядеть преступлениями, а просто укладом жизни. Тут за примером далеко ходить не надо. Взять хотя бы нашу прессу и телевидение. Юра считал, что главным убийцей, особенно в современном мире, является слово. Как в писании. В начале было Слово… Ведь от слова зависит все, и жизнь, и смерть, и мир, и война. Одно слово может привести к победе или поражению, возвеличиванию или позору. А когда слово стало неконтролируемым… Любую гадость можно написать про людей, обесславить их на весь мир. И что, вы думаете, люди это выдерживают? Кто-то кончает с собой, у кого-то сердце само останавливается. Одна смерть ведет за собой другие. Не все близкие выдерживают гибели родных. И где искать виновных? И кто их ищет? Подумаешь, какой-то репортеришка прилюдно вытащил грязное белье. Кто его объявляет убийцей? Напротив, говорят иное: он просто сказал правду. Но ведь не вся правда обязательна. Особенно, если к ней прикасаются дети. Знаете, раньше вообще это правдой и не называлось. А просто грязными сплетнями кумушек. Тогда нужно и заявить, что у нас не свобода слова, а свобода сплетен. Вот будет настоящая правда.
Я вдруг вспомнил, с какой радостью Диана купалась в этих сплетнях, тоненькими пальчиками перелистывая глянцевые журналы, и радостно вздыхала, смакуя каждое грязное словцо. И чем больше грязи было вылито на человека, тем возбужденнее блестели ее глазенки и ее узкий лобик вмещал все нелицеприятные факты и ее маленький умишко ликовал, что кого-то облили помоями.
- Ну, вот и отужинали, - улыбнулась Надежда Андреевна, собирая со стола. – Кажется, я вас утомила своей болтовней.
- Да нет, - возразил я, начисто забыв, что назвался репортером. – Я тоже не люблю журналистов.
- А вот в этом вы не правы. И не должны так говорить, потому что сами журналист. Вы должны защищать свое дело. Хотя, действительно, журналистика стала самой убийственной профессией. Есть журналисты-убийцы, но ведь есть и врачи-убийцы, и ученые-убийцы, и политики-убийцы, и кинематографисты-убийцы… Список можно продолжать бесконечно. В итоге ведь не профессия виновата, а люди. Из любого дела можно сделать и подвиг, и позор. Как из любого кирпича может появится и публичный дом, и библиотека. Просто у творческих профессий больше возможностей для того, чтобы опозорить, больше возможности безнаказанно убивать. Врачу или ученому это сделать труднее - здесь можно найти вещественные доказательства. Тогда как искусство, как правило, обвиняется лишь косвенно. Культура не подпадает под уголовную ответственность, практически. Даже, если это вовсе и не культура, а искажение фактов, извращение и глумление над людьми и историей. Опять же – такой публичный дом… культуры. Но ведь существует еще понятие профессии в идеале! И к этому идеалу нужно стремиться. Просто, смотря в каких руках этот идеал окажется. Грязных дел не бывает, бывают грязные люди. Можно ведь писать о хорошем, взывать к доброму, настоящему. А можно перемывать кости другим и зубоскалить… И при чем тут профессия, как таковая?
- А вы идеалистка, - я не выдержал и улыбнулся.
- Нет, идеалистом был мой муж.

В кабинете, где совсем недавно еще жил Смирнов, на его диване уже была застлана постель. И я, едва соприкоснувшись головой с подушкой, тут же погрузился в глубокий сон. Меня в эту ночь кошмары не мучили.
Проснулся я от настойчивого стука по подоконнику. Приблизился к окну и столкнулся взглядом с сереньким общипанным голубем. Он удивленно таращился на меня, словно удивляясь непрошенному гостю.
- Ну что, будем знакомиться?
Я слегка постучал костяшками пальцев по стеклу. Голубь взмахнул крыльями, сделал вираж над подоконником и вновь приземлился на то же место. И уже вызывающе на меня посмотрел. Словно показывая всем видом, что не боится. Я вновь постучал, но уже громче. Птица в ответ лишь подпрыгнула на месте и еще ближе придвинулась к стеклу. Голубь приглашал меня к игре, и я уже было решил затарабанить со всей силы по стеклу, как услышал стук в дверь. И резко обернулся.
На пороге стояла Надежда Андреевна с аккуратно сложенным в руках полотенцем и новой зубной щеткой в упаковке.
- Извините, я заметила, что вы явились ко мне буквально ни с чем. А у меня всегда в запасе есть новые ванные принадлежности. На всякий случай. К нам раньше иногда приезжали непрошенные гости издалека, в основном Юрины пациенты.
Я кивнул за окно, указывая на голубя.
- Он тоже бывший пациент?
Надежда Андреевна тепло улыбнулась.
- Вообще-то он Юрин друг. И не только он, их много. Юра каждое утро их подкармливал. Знаете, хлеб всегда остается, и к чему его выбрасывать, если найдутся охотники его скушать. Но вы… Если вас голуби раздражают… Стоит их не покормить пару дней, и они уже ищут другое пристанище.
- Нет, меня они не раздражают. Напротив, в детстве…
Я сам себя оборвал на полуслове. Мне не хотелось вспоминать детство. Тем более, оно мне уже не принадлежало. Я выдавал себя за другого человека.
Надежда Андреевна положила полотенце и щетку на мой диван, скрылась в кухне и через пару минут уже протягивала мне коробку с хлебными крошками.
Я приоткрыл окно, запах весны ударил в мою голову, и она слегка закружилась. На подоконник слетелись еще тройка голубей. Они радостно заворковали, и я щедро им бросил хлебные крошки.
- Наконец-то пришла весна. Так долго в этом году она не приходила. Иногда мне казалось, что она вообще не наступит, – я плотно закрыл окно и посмотрел на Надежду Андреевну.
- Мне тоже так иногда казалось, - она вздохнула. – И не знаю, наступила ли она. Во всяком случае, для меня. Знаете, остановка времени это не просто красивое слово. Я физически это ощутила, когда умер Юра. И я точно знаю, что время останавливается. Все сливается в один день. Слова, поступки, мысли. Я не знаю, когда оно вновь для меня пойдет.
- Пойдет, обязательно пойдет, Надежда Андреевна.
Вдруг я словил себя на мысли, что взвалил на себя непосильную ношу – успокаивать каждодневно, нет сиюминутно жену человека, которого сам же и убил. Выдержу ли я это? И кто бы меня успокоил.
Я почувствовал себя страшно одиноким в этом мире. И, словно в подтверждение своих слов, огляделся, словно в этом небольшом кабинете, заваленном книгами, цветами, и птицами за окном, вмещался весь мир. Впрочем, разве этого мало для мира? Цветы, птицы и книги. И зачем люди хотят на много больше? И почему я так много когда-то хотел? Я случайно натолкнулся на взгляд Надежды Андреевны. Ах, да. Еще она. Она поселилась в моем маленьком мире, который я сегодня принял. И все же надеялся, что не навсегда.
- Я на пару часов сбегаю на работу, а квартира в вашем распоряжении.
- На работу? - Я был искренне удивлен. Не знаю почему, но мне казалось, что ее работа - это был муж. Я не мог представить ее вне этой квартиры, вне воспоминаний о муже.
- Да, я подрабатываю иногда. Частными уроками музыки. Хотя теперь… теперь все уже будет по-другому.
- Вы бросите работу?
- Напротив, я только начну работать. Раньше ведь существовала только работа мужа. А моя… Это так, чтобы заполнить время другим. Ну и, конечно, немного заработка. Хотя на музыке много не заработаешь.
В черном строгом драповом пальто с потрепанным каракулевым воротничком, в махеровом берете и коричневых сапогах с широкими голенищами, она выглядела типичной учительницей. Правда, для учительницы музыки была слишком уж старомодной. А ведь она далеко не стара. Я в очередной раз удивился, что мог найти в ней ученый Смирнов. Пусть и сам внешне не примечательный, не яркий, он все же оставался человеком, каждодневно мечтающим об открытии, человеком мысли и своей, пусть никому непонятной, фантазии. Впрочем, дальше этого он не пошел. Яркие фантазии и любопытные мечты, а рядом блеклая, абсолютно неинтересная женщина. Кто же из них победил. Ответ на этот вопрос я знал прекрасно.
Наспех умывшись, попив чаю и послонявшись взад-вперед по комнате, я от невыносимой тоски, захлестнувшей меня, от безысходности, в которую я угодил по собственной воле, решил плюнуть на все и вновь поспать, чтобы забыться. По-другому я пока бороться с тоской не умел. К тому же было еще очень рано. Ведь проснулся я не по собственному желанию, а по желанию голубя.
Я на всякий случай подбросил им еще крошки хлеба, и устало упал на диван. Тут же сомкнул глаза. Я очень, очень устал за это время. Меня никогда так не изматывали ни тренировки, ни перелеты, ни презентации. Измотать до болезненной тоски, до паралича воли меня смогла только совесть. И я устал с ней бороться. Я решил ее почаще усыплять. Причем делалось это элементарно. Нужно почаще спать самому.
Но даже такое простое мне снова не удалось.
Едва задремав, я вздрогнул от пронзительного звонка в дверь. И твердо решил не открывать. Это был не мой дом и лишние разбирательства с соседями мне тоже ни к чему. Я ожидал, что вновь позвонят. Но за дверью быстро успокоились и звонок не повторился. Зато сон как рукой сняло.
Я медленно натянул на себя брюки и майку и на всякий случай на цыпочках подошел к двери и посмотрел в глазок. На лестничной клетке никого не было. Я осторожно приоткрыл дверь и услышал медленный шаги, поднимающиеся по лестнице. И пронзительный звонок наверху. Я уже было собирался уйти, как заметил на полу аккуратно сложенную газету. Я в недоумении поднял ее и плотно закрыл за собой двери.
Это была обычная рекламная газета, которую бесплатно раздавали на каждом переходе и станции метро. Что за правила в этом дурацком доме! Будить людей, чтобы подбросить рекламу! Сомневаюсь, чтобы ученый Смирнов читал ее по утрам. Я не на шутку рассердился. Еще не зная, что именно с этой бесплатной газеты и пронзительного звонка в дверь будет начинаться каждое мое утро.
Лениво выпив чашку дешевого кофе, которое любезно оставила Надежда Андреевна, я машинально просмотрел бессмысленную газету. И неожиданно зацепился за объявление о ритуальных услугах. Я горько усмехнулся. Ритуальные услуги, похоже, всегда будут преследовать меня. Все же мне следует сходить на кладбище. Я дал себе слово отнести цветы Альке… Дарил ли я ей цветы при жизни? Не помню. Я уже ничего не помню. Но вряд ли. Алька так мало похожа на девушку, которой дарят цветы. Вот Диана… Она их требовала постоянно, непременно в огромных плетеных корзинах, которые украшали золотые ленты и банты. Хотя разве можно требовать цветы? Не знаю. Алька их никогда не просила. И я должен ей их сегодня подарить. Без ее согласия. И с опозданием. Тем более, сейчас нет риска нарваться на Надежду Андреевну, которая могла пожелать посетить могилу мужа.
Наспех собравшись, я поехал на машине на кладбище. С букетом из двадцати желтых роз. Молча, с непокрытой головой, постоял минуту перед ее скромным памятником. И уже было собирался положить цветы на мраморную плиту, как вдруг вспомнил, что совсем рядом находится могила еще одного человека. Человека, которого я не знал, которому ни чем не был обязан при жизни. И, которому после смерти, обязан всем. Даже своей судьбой.
Я по-братски разделил розы. Десять положил на могилу Альке. Она весело смеялась с фотографии. Не лукавя и не притворяясь. Мне кажется, даже не осуждая меня. Если бы я тогда остался с Алькой… Возможно, правильной получилась бы наша судьба? Неужели прав Смирнов в своих наивных теориях? Нужно идти по той дороге, которая лежит прямо перед тобой. Которую ты видишь собственными глазами, а не с чужих слов. И не стоит ни от чего отказываться, чтобы ни встретилось на этом пути. Судьба сама должна за нас решить, как и от чего отказаться. И не стоит пытаться перескочить на другую дорогу, даже более безопасную и совершенную. Вдруг она приведет прямиком к обрыву.
Рядом была могила Смирнова. Он наверняка ни от чего не отказывался и шел по выбранному пути. Но разве теперь от этого ему легче? Впрочем, возможно, и да. Я аккуратно положил десять роз. И уже собирался побыстрее уйти, поскольку было не исключено, что после работы на кладбище могла заглянуть Надежда Андреевна. Как я и предполагал, она заглянуть не успела. Я на нее не нарвался. И все же почувствовал, как тяжелая рука сжала мое плечо. Я вздрогнул и резко оглянулся.
- Привет, Талька.
Передо мной стоял Санька Шмырев. Меньше всего на свете я хотел бы сейчас видеть его. И что за дурацкая привычка – встречаться с ним последнее время на кладбище. Хотя, возможно, это знак. Мы окончательно хороним и свою юность, и свою дружбу.
- А я и не знал, что его здесь похоронили, - Санька кивнул на деревянный крест, заваленный венками, из-за которых выглядывала круглая фотография и инициалы.
- Здесь, Санька, здесь. Где-нибудь же нужно было похоронить.
- Ну, да. Вполне логично. Недорогое кладбище для недорогих людей.
- Кому-то эти люди очень дороги, Санька.
- Ты изменился, Талик.
Я посмотрел на часы. Не хватало столкнуться нос к носу с вдовой Смирнова. Так долго скрываться, чтобы в один миг по нелепой случайности раскрыть все карты.
- Я очень спешу, Санька, ты со мной?
- Вообще-то я пришел на могилу Али. Мне хотелось о многом подумать.
Я вдруг вспомнил, что на могиле лежать точно такие десять желтых роз. Меньше всего мне хотелось объяснять Саньке, зачем я туда их положил. Поэтому нужно было любыми путями увести Саньку.
-Знаешь, Сань, мы так редко с тобой видимся. Пожалуй, с мертвыми ты видишься чаще. Да они никуда и не денутся. А вот живые…
- Я слышал, что ты ушел в монастырь?
Ну и Диана! Язык, как помело!
- Ухожу, - поправил я Саньку. – И это равноценно тому, что для тебя я тоже скоро умру. Только в отличие от других могил, ты не сможешь посетить мою.
- Это веский аргумент, - усмехнулся Санька.
Он оглянулся, и помахал рукой в сторону алькиного памятника.
- Вот так-то лучше, – я схватил Шмырева за локоть и, чтобы он не передумал, потащил к выходу. Вскоре, феррари несло нас в центр.
- Хорошая у тебя машина, - с какой-то необъяснимой тоской в голосе сказал Шмырев.
Это так было на него не похоже. Словно он сам всю жизнь мечтал о такой машине. Я бросил удивленный взгляд в его сторону.
- Неплохая, но далеко не новая.
- Тебе она вряд ли в монастыре пригодится. Хотя… Наверняка пригодится монастырю. И все-таки, Талик, странное ты принял решение. Так на тебя не похожее. Ведь Алеши Карамазова из тебя никогда не получится. Когда-то я думал, что он получится из меня. Слишком я о себе хорошо думал.
- Ты чего, Санька? Ты очень хороший человек, и ты это знаешь.
- Об этом должны знать другие. А я в последнюю очередь. У меня же получилось наоборот. Только я об этом и знал. И так старался следовать образу хорошего человека. Пожалуй, перестарался.
Остальную часть пути мы ехали молча. Я не понимал Саньки. Он был каким-то поникшим, уставшим, сломленным. Нотки нравоучения исчезли бесследно из его голоса. Хотя, возможно, этих самых нравоучений мне так сегодня не хватало. Мне так хотелось, чтобы кто-то научил, как жить дальше.
В маленьком полутемном кафе мы заказали себе по бифштексу и чашке кофе.
- Выпить сегодня охота, - откровенно признался Санька.
- Почему именно сегодня?
- Потому что есть повод. Я ведь скоро женюсь.
- Поздравляю. Только ты это так говоришь, словно хоронишь кого-то.
- Возможно, Талька, и хороню. Но не кого-то, а самого себя. Считай, что мы сегодня оба присутствуем на похоронах.
- Ну, в таком случае, угощаю.
Я ожидал в ответ возмущенный отказ, предложение угостить самому. Но услышал лишь покорное:
- Угощай.
Я знал, что человека может сломить безденежье, безработица, смерть близких. Но не слышал, чтобы его сломила предстоящая женитьба.
Вскоре нам принесли коньяк. Я разлил его по рюмкам.
- Странно, ты ведь раньше никогда не пил, Талик, - заметил Шмырев.- Впрочем, извини. Я все понимаю. Эта трагедия… Это, кого хочешь, сломит. Знаешь, но все равно я не думал, что это так сломит тебя. Ты ведь совсем другой. Ты ведь по жизни благополучный. Есть такие счастливчики. И вдруг теперь ты разом все решил перечеркнуть. Не думаю, что монастырь тебе поможет. И не думаю, что ты поможешь ему.
- Что тебя так мучит, Санька? – я поднял бокал и залпом выпил, глядя неотрывно в Санькины светлые, очень печальные глаза.- Это же так просто: не хочешь жениться – не женись.
- А что делать? – искренне спросил Санька. Словно женитьба была последним пристанищем его измученной души. – Что? И не все ли равно. Мне уже вообще все равно давно. Любимой профессии нет, любимой семьи нет, даже не знаю, люблю ли я свой город и свой дом. Знаешь, у меня возле дома рос клен, я сам еще в детстве его посадил вместе с отцом. Боже, как я радовался каждый день, что он набирается силы. Осенью радовался его ярко красным листам, зимой голым веткам, весной зеленым сочным почкам. Когда умер отец, он, только он поддержал меня, понимаешь! Нет, ты понимаешь, это дерево столько раз мне спасало жизнь! А теперь… И не потому, что оно перестало спасать. Просто мне все равно. Спасает оно меня или нет. Я выглядываю в окно и вижу лишь перед собой обычный клен, каких тысячи. И не больше. Это страшно, Санька, когда не хочется уже, чтобы спасали… А любимую девушку я давно потерял, ты знаешь. Я часто думаю, если бы тогда она не отвергла меня… Ведь все, возможно, было бы по-другому. Она бы была жива. И был бы жив я. Зачем она свернула со своего пути. Ведь на ее пути должен был быть только такой человек как я. Она захотела другого. Что называется не по карману. Не по карману и расплатилась.
- Ты об Альке? – просто, пожалуй, слишком просто спросил я. Но на всякий случай осушил еще одну рюмку.
- Ты помнишь ее имя? – в глазах Саньки появился нездоровый блеск.
- Я все помню, - невозмутимо ответил я. И сам поразился своей невозмутимости.
Мне вдруг захотелось покончить разом со своим прошлым. Безжалостно рассчитаться с ним. В конце концов, после физического, реального убийства человека я вдруг понял, что уже ничего не боюсь. И смерть Альки выглядела всего лишь фарсом, в котором я сыграл водевильную роль. Мне не было страшно. Мне захотелось поставить точку или, хотя бы на первый раз, запятую. Или восклицательный знак! Может хоть это встряхнет Саньку! И он переключит свое отчаяние на меня, свою ненависть на меня и вновь начнет жить! В конце концов, ненависть порой дает больше шансов на жизнь, чем любовь. Я не мог видеть, как мучился мой бывший друг. Этот благородный парень, немножко ботаник, он так когда-то верил в человечество! Я хотел, чтобы он верил в него и дальше. Кто-то же должен. Пусть это даже случится ценой нашей бывшей дружбы.
- Я любил Альку, - Санька держал перед собой рюмку с коньяком и смотрел сквозь нее на меня.
- А я, наверное, нет. Хотя до конца не знаю.
- Что ты хочешь сказать, Талик, - Санька выпил и спокойно на меня посмотрел. Он еще ни о чем не догадывался.
- Ничего особенного. Разве, что Алька не любила тебя.
- Ты не сделал открытие. Я это прекрасно знал. Значит, она любила другого? И ты наверняка знаешь кто он?
- Знаю, Шмырев. Он перед тобой.
Воцарилось молчание. И лишь стук каблучков официантки его нарушал.
Я ждал. И вызывающе смотрел на Саньку. Еще чуть-чуть. Он наконец-то опомнится и со всего размаха ударит меня по морде. У Саньки был сильный удар, я это знал.
Санька отставил рюмку в сторону и стал закасывать рукава.
Ну же, еще чуть-чуть. И передо мной вновь предстанет прежний друг и враг одновременно. Санька. Благородный, честный, всю жизнь откровенно, часто бессмысленно, отстаивающий честь и добро. Все вернется на круги своя. Я, пижон, эстет и негодяй, плюющий на чужие мысли и чувства, играющий лишь на своей стороне. Отличный форвард, нападающий всегда первым, чтобы не успели напасть на меня. Всегда забивающий гол в чужие ворота. Чтобы никогда не забили в мои. И Санька, играющий только по правилам, защищающий ворота всей команды, всего двора, всего человечества. Ну же, Санька, ударь меня.
Санька засучил рукава. И прямо посмотрел в мои вызывающе наглые глаза.
- Жарко здесь, правда?
Я по-прежнему молчал. Я думал, что он просто не оправился от первого шока. Я отнял у него любимую девушку. Возможно, по моей вине она и погибла. Он этого мне никогда не простит. Не имеет права простить.
- Ты ожидал, что я тебя ударю? – усмехнулся Санька и поднял рюмку. – Зря ожидал. Давай лучше выпьем. За будущее, говорят, не пьют, говорят, плохая примета. Нам остается выпить за прошлое, оно ведь у нас было общим, правда, Талька? Общий двор, общая команда, общая любовь.
Ну же, Санька, давай, плесни в мое нахальное, раскрасневшееся лицо коньяком.
Санька со мной дружелюбно чокнулся.
- Прошлому не бьют в морду, Талик, и не плещут ему в лицо коньяком. За него только пьют.
Санька осушил рюмку. Я последовал его примеру. Мне так хотелось в этот миг съездить ему по морде, предварительно плеснув в нее коньяком. Но, положа руку на сердце, не было повода. Санька никогда мне ничего плохого не сделал. Он просто сегодня или вчера отказался от веры в человечество и просто стал в ряды человечества. Где уже стоял давно я.
- Знаешь, Талик, я давно это подозревал, об Альке. Но не хотел или боялся признаться в этом себе. А возможно, не хотел терять тебя. Но как видишь, ты оказался благородней, кто бы мог подумать! И все так просто оказалось. И правда выплыла наружу. И я тебя не потерял.
- Знаешь, Шмырев, ты не женись, а? – очень искренне, по-детски попросил я и положил руку на его плечо.
Он не выдержал и расхохотался. Как-то страшно расхохотался. Грубо, почти до слез.
- Я обязательно женюсь, Талик. Человек не должен жить один. Ну, разве что в монастыре это возможно и оправданно. Хотя… Я тоже тебе скажу. Ты слишком много взвалил на себя. Вот еще хочешь взвалить на себя Альку. Зачем тебе столько непосильной ноши? Ты ни в чем не виноват, запомни это. И поверь мне, если сможешь. В конце концов, ты же - форвард. С любым нападающим это могло произойти. А со мной, возможно, не произошло только потому, что я по случайности оказался защитником. Так когда-то в детстве решили еще за нас. И причем здесь ты? Знаешь, я больше тебе скажу. Мой сосед когда-то сбил машиной собаку. Случайно сбил, была виновата собака. Но он так себя измучил, что в конце концов все свои деньжищи вбахал в приюты для дворняг. Знаешь, ценой одной жизни, скольких он осчастливил? А если бы этой трагедии не случилось… Сколько бы умерло бездомных собак. Вот так, Санька, мы не можем знать, куда нас ведет дорога. И скольких мы можем осчастливить ценой одной жизни или ценой нелепой случайности. И ты не можешь знать, что тебя ждет. И почему все так произошло. Почему? Именно на этот вопрос нам ответят только в конце жизни… А ты мне теперь нравишься, Талик.
- А ты мне нет, Санька.
- Это, наверное, потому, что в моей жизни ничего никогда не происходило. Я шел всегда прямо, не делая ошибок. Огибая ухабы и ямы, перепрыгивая через лужи и грязь. Может быть, в этом и состояла моя главная ошибка. Я никогда не падал. И я разучился понимать тех, кто это делает каждодневно.
- Не женись, Санька.
- Ты в таком случае не уходи в монастырь. Молчишь? И правильно делаешь. Ведь все уже за нас двоих решено. – Санька резко встал и едва не опрокинул стул.
Я глубоко вздохнул и поднялся вслед за ним.
- Ну, в таком случае, я хочу тебе сделать подарок на свадьбу – свое авто.
Я ожидал, что хоть теперь он возмутится или хотя бы сплюнет в сторону. Гордости у него не занимать. Но он вновь промолчал, потом внимательно посмотрел на меня и протянул руку.
- Что ж, я весьма благодарен за подарок. Он мне и моей молодой жене будет весьма кстати.
Не знаю, он говорил серьезно или попросту издевался над собой, но подарок принял. Он, тот самый Санька Шмырев, который когда-то отказался от кучи долларов за договорной матч. Который пошел работать простым учителем физкультуры имея за плечами опыт и школу сборной. Он покорно принимал подарок от человека, который, возможно, нарушил когда-то ход и его судьбы.
Судьба ловко перемешала наши карты в игре. И сейчас вытягивала их вслепую. Где туз, а где шестерка уже нельзя было понять и сообразить.
Что ж, сегодня я окончательно простился со своим прошлым. И решил больше не посещать кладбище, поскольку ни с кем не хотел случайно столкнуться. Получалось, что я иду на встречу с мертвыми, а встречаю живых. Чтобы вновь и вновь хоронить. Я устал от траура. Но все же, не забыл заглянуть в бюро ритуальных услуг и сделать заказ. Чтобы каждое утро на могилы Смирнова и Альки были доставлены свежие розы. От меня. Но об этом никто не должен знать. Кроме них.

К вечеру я вернулся в свой монастырь. Не на машине, а на метро. Но это меня уже не тревожило. Вернулся слегка уставший, и от меня порядком пахло перегаром. Я сразу же заметил, как недовольно поморщилась Смирнова, но терпеливо сделала мне крепкий чай и бутерброды.
- Я не знала, что у вас сегодня праздник, – буркнула она.
- Просто встретился с товарищем детства. И тут же расстался. Но уже навсегда.
Неожиданно Надежда Андреевна тепло улыбнулась и присела рядом со мной за обеденный стол.
- Странно, точно так, ну слово в слово, всегда оправдывался мой муж. Встретился с другом и тут же расстался. Уже навсегда. И я смеялась, что он сразу же нашел три повода, чтобы выпить. Встреча, расставание и навсегда. Ну как за это ругать?
- И вы не ругали?
- Когда как. Скорее проводила воспитательные беседы.
Я невольно поежился. Это еще хуже. Воспитательных бесед я бы не вынес.
- Надеюсь, меня вы не будете воспитывать?
- Вы не мой муж, вы – квартирант. Квартирантов не воспитывают, – она помолчала и тут же резко добавила. – Кстати, мне звонил Макс.
Я удивленно взметнул брови вверх.
- Он хотел бы с вами завтра встретиться. Он не смог дозвониться по тому номеру, какой вы оставили. Вы пойдете к нему?
- А это нужно?
- Вам, наверное, нет. А ради меня, конечно, не стоит.
Все-таки она обладала уникальным даром. Ненавязчиво, словно невзначай, словно не по своей воле, внушить свою волю.
- Извините, я конечно пойду, завтра.
А сегодня я ушел в свою комнату, точнее в кабинет Смирнова, чтобы хорошенько выспаться. Мне это было необходимо и после встречи с Санькой, и перед встречей с Максом.
Едва переступив порог кабинета, я сразу же заметил новую вещь. Вернее, вещь была старая, но видел ее я впервые. Это был старомодный проигрыватель, довольно громоздкий, он занимал половину письменного стола. Рядом были аккуратненько, в стопочку сложены пластинки.
Я взял одну и повертел в руках. Чайковский. «Времена года».
В комнату неслышно зашла Смирнова. И тихо покашляла.
- Извините…
Я обернулся.
- Этот проигрыватель здесь всегда стоял. Раньше. Мой муж обожал классическую музыку. И не только потому, что он использовал ее как один из методов лечения пациентов. И не только, чтобы самому уснуть, он частенько страдал бессонницей. Для него это было… Ну, как бы выразиться… Одним из способов, способствовавших идеализации мира, его гармонии. Возможно, самый доступный способ. Он частенько говаривал, выйдешь за порог дома – везде крики и разрушения. Зайдешь в дом – тишина и гармония. К чему он так всегда стремился. И, наверное, лишь теперь достиг по-настоящему, - Смирнова не выдержала и всхлипнула, уткнув лицо в ладони.
Я приблизился к ней и осторожно положил руку на ее плечо. Она подняла на меня потухшие глаза.
- А вы любите классическую музыку?
Я вспомнил, как заграницей ко мне приходили в гостиничный номер товарищи по команде. Послушать джаз. Я слыл знатоком джазовой музыки. Это возвышало меня в глазах других. Когда я, небрежно забросив ногу за ногу. В черных узких брючках и белой рубашке брал в руки воображаемый саксофон, включал свой супер дорогой Sony – и звучал джаз. И я легко и беспечно подыгрывал.
- Там-там-та…
Потом обязательно небрежно бросал пару тройку умных фраз о джазовой композиции и о том, кто ее исполняет. Даже сумел объяснить, почему Джо Завинул работал в стиле джаз-рока. И чем свинг отличается от рубато. Хотя сам не очень-то понимал. За меня говорили сфотографированные в памяти фразы. Положа руку на сердце, джаз я не любил и не понимал. Мне вообще было все равно, есть он или нет. Но джаз являлся одним из составляющих моего образа. Этакого эстета и гламурного мальчишки. И это давало еще одно право чувствовать себя выше других. Особенно когда я бросал заученными цитатами из истории джаза, вычитанными в основном из блестящих журналов для сплетников, которыми систематически снабжала меня Диана. А память, опять же, у меня была отличная. И ухватив одним глазом пару предложений, я запоминал их на всю жизнь, как фамилии и даты. Поэтому среди своих товарищей, довольно простых и не очень начитанных, я слыл интеллектуалом. Каким не был и в помине.
- Классическую музыку? – машинально переспросил я у Смирновой. – Да, безусловно, люблю.
Я бессовестно лгал. Но какая разница. Если я не любил джаз, хотя делал вид что балдею от него, почему я не могу полюбить классическую музыку, которую ни разу не слышал.
- Но если вам мешает проигрыватель… Он столько занимает места… И не потому что мы совсем были бедными и не могли купить современный магнитофон. Просто нам это не приходило в голову. Если играет проигрыватель, зачем другая техника, правда? И причем тут современность. А Юра вообще утверждал, что пластинку ничто не сможет заменить. Что создается впервые, тому нет аналогов по значимости и качеству, говорил он. Ведь хлеб, например, ничем заменить так и не сумели. И молоко. Разве нет?
Я пожал плечами. Я не задумывался над этим. Я просто быстро менял и одежду, и технику, и мебель на более дорогую и современную. Я всегда считал, что у меня должно быть все самое лучшее.
- Так не уносить проигрыватель? – тихо спросила Смирнова. – Или он вам все же мешает?
Если честно, меня он даже раздражал. Но я ответил то, что нужно было ответить.
- Ну что вы, конечно пусть стоит.
- Спасибо. Я так хочу, чтобы все оставалось, как при Юре. Это для меня много значит. Спокойной ночи.
И она так же тихо и незаметно вышла, как и зашла.
А я долго ворочался с боку на бок. Наконец не выдержал. Встал и приблизился к проигрывателю. Что там говорила Смирнова? Кажется, музыкой лечат бессонницу. Джазом бы я уж точно ничего не вылечил.
Я вытащил наугад пластинку. И поставил ее. Чайковский. «Времена года». Какое сейчас время года? Уже не зима, и еще не весна. Промежуток. Безвременье. В котором я вынужден жить.
Не знаю как на счет гармонии и идеализации всего мира, но эта музыка действительно меня успокоила. И я благополучно уснул крепким сном. Понятия не имею, насколько Смирнов разбирался в музыке, но психиатром был неплохим.

Мое пробуждение благополучным назвать было нельзя. Я проснулся от резкого звонка в дверь. Посмотрел на часы и сгоряча сплюнул. Ну что за навязчивая идея так рано звонить и приходить! Хотя я привык вставать ни свет, ни заря на тренировки, сейчас смирился с другим положением и мечтал выспаться за долгие годы. Но, похоже, мне этого упрямо сделать не давали.
Я набросил на плечи старый потертый халат Смирнова и выглянул за дверь комнаты. В коридоре стояла Надежда Андреевна с уже знакомой мне газетой в руках. Первый раз слышал, чтобы на дом приносили рекламки, словно срочные телеграммы.
- Извините, вас, кажется, разбудили? – виновато спросила Смирнова.
Это еще мягко сказано. Меня разбудили нагло и главное бессмысленно.
- Вижу, вам доставили на дом нечто суперценное? – я кивнул на газету.
Смирнова скрутила ее вчетверо и выбросила в мусорное ведро.
- В таком случае, я не понимаю.
- Я вас забыла предупредить…Есть у нас в районе такой чудак. Старичок-пенсионер, полуслепой. Правда, его никто не видел. Но все знают. Каждое утро он доставляет нам рекламные газеты. Он подходит к метро, берет их целую стопку, и на тележке развозит по квартирам. Его сопровождает собака.
- Он что… - я покрутил пальцем у виска.
Смирнова укоряюще улыбнулась.
- Не думаю. Просто человек всю жизнь работал, а когда вышел на пенсию вдруг понял, что никому в этом мире не нужен. Абсолютно никому. И чтобы люди не напрягались, не хватали газеты у метро, он посчитал, что будет благородно с его стороны приносить их на дом. С самого утра. Чтобы все спокойно за завтраком почитали. Раньше у каждого человека утро начиналось с чашечки чая, бутерброда и газеты. Сейчас никто не выписывает прессу. И потому этот старик в некотором роде возрождает забытые традиции. К тому же он наконец-то нашел для себя работу. И понял, что делает доброе дело.
- Это он так думает.
- Не скажите. Никто ведь не знает, что прочитает в подобной газете. Вполне возможно, что кому-нибудь информация и пригодится. Как ни странно, все привыкли к этим утренним звонкам, они стали в некотором роде ритуалом. И люди не сердятся.
Я сердито сдвинул брови. Похоже, в этом доме мне выспаться по утрам так и не удастся.
- А вас это беспокоит? – испуганно спросила Смирнова. – Если хотите, я постараюсь устроить так, чтобы в нашу квартиру он…
- Нет, что вы! – поспешно перебил я ее. – Кто рано встает, тому Бог дает, разве не так?
Хотя я думал иначе. Но диктовать свои правила было неправильно. В чужой монастырь со своим уставом не лезут. Особенно если в этом монастыре успел порядком наследить.
Я прямиком направился в ванную, но, едва намылив лицо кремом для бритья, тут же передумал и промыл тщательно лицо. Нет, лучше идти со щетиной. Не хватало, чтобы не в меру проницательному Максу еще раз показалась знакомым моя физиономия.
Смирнова ждала меня в комнате, через ее руку был переброшен мой дорогой костюм.
- Он был грязный, - она говорила поспешно, словно оправдываясь, - И это не удивительно, на улице такая погода! Но я его аккуратно вычистила.
Я некоторое время задумчиво разглядывал костюм. Нет, в нем идти к Максу не менее опасно. В конце концов, у него обо мне сложится другое впечатление. И увидев этакого модника, денди или еще черт знает что, он запросто сможет меня в этом виде опознать. Но одежды у меня больше не было. По глупости я весь сэконд-хэнд оставил в своей квартире.
- Не сердитесь, пожалуйста! – умоляюще попросила Смирнова. – Я конечно без вашего разрешения. Это видимо неприлично брать без спроса чужие вещи… Но он должен был обсохнуть. И честное, честное слово я не прикасалась к вашим карманам. Так подумать про меня… Вы меня совсем не знаете… Совсем… Я даже без спросу у Юры ничего не трогала…
- Что вы, Надежда Андреевна, что вы, - я легонько прикоснулся к ее плечу. – У меня и мысли такой не было… Я совсем о другом задумался. Просто… Понимаете, это единственный мой костюм, а на улице, как вы сами сказали, такая погода!
Смирнова облегченно вздохнула и улыбнулась.
- Конечно, как мне самой это не пришло в голову. И хотя перед Максом было бы правильнее предстать в дорогом костюме, сделанном из чистой английской шерсти. Мы поступим обратно логике. Он так всегда кичится своим ухоженным видом! Просто отталкивающе кичится! Не стоит уподобляться ему. Так всегда поступал Юра.
Положа руку на сердце, мне не нравилось, как поступал Юра. Я бы с удовольствием вырядился в самое лучшее ради Макса, чтобы разговаривать с ним на равных. Но у меня не было другого выхода.
- Выход есть! – торжественно заявила Смирнова и, приблизившись к двухстворчатому платяному шкафу, широко распахнула его двери. Нежно поцеловала одежду своего мужа, словно благословляя ее на служение новому человеку.
Через пятнадцать минут на меня из зеркала смотрело настоящее пугало. Так даже в сэконд-хэнде нельзя было нарядиться. Там всегда можно было выбрать нечто современное, хоть и поношенное.
Эта одежда была настолько старомодна, что я даже предположить не мог, что в таком виде можно еще появляться на улице. Недаром за пределами дома Смирнов не находил гармонии. Еще бы! В таком зеленом фетровом котелке, в таком укороченном черно-сером драповом пальто в катышках! В таких стоптанных скривленных ботинках! Ко всему прочему, Смирнов был ниже меня ростом и брюки в елочку едва доставали до косточек на моих ногах. Что окончательно завершало образ, ну если не клоуна, не бомжа, то городского сумасшедшего точно. Это в таком виде я должен предстать перед Максом, этим красавчиком, утонченным эстетом! Коим совсем недавно являлся и я. Что меня добивало окончательно.
Смирнова всплеснула руками и умиленно разглядывала меня с ног до головы.
- Боже, вы мне сейчас напомнили мужа!
И она промокнула глаза носовым платком.
Если это звучало комплиментом в ее устах, то для меня означало окончательное падение. Я даже попытался вяло сопротивляться.
- Разве? Мне казалось, он совсем был другой.
- Ну конечно другой! – Смирнова гордо встряхнула головой, что должно было означать, что я с ним и рядом не могу стоять.
- Вы, безусловно, разные. Но… Эта одежда… Я раньше не понимала, да и не задумывалась, насколько одежда, стиль, могут изменить человека и сделать похожим на другого. Ну что ж, я вполне довольна. Думаю, на Макса вы произведете самое неблагоприятное впечатление. И он этого вполне заслуживает!
Сказать, что на Макса я произвел неблагоприятное впечатление, значит, ничего не сказать. Когда он увидел огородное пугало на пороге, то не просто вздрогнул, он вытаращил на меня глаза и расхохотался во весь голос. Так громко и звонко, что отворилась соседняя дверь, и очень хорошенькая, веснушчатая девушка появилась на пороге, с не меньшим любопытством разглядывая меня, словно замшелый раритет. Это было уже слишком! Я всегда нравился хорошеньким девушкам. Я быстро проскочил в квартиру Макса и плотно закрыл за собой дверь.
- Я и понятия не имел, что у вас такой хорошо поставленный голос, - язвительно бросил я Максу в лицо вместо приветствия.
- Хороший психиатр просто обязан быть хорошим артистом. Согласитесь, с хорошим тембром голоса проще убедить пациентов. Кстати, у нашего общего друга Смирнова был довольно слабенький голос. Может, поэтому к нему меньше записывалось на прием.
Макс помог мне снять тяжеленное пальто. И я остался в не менее комичном наряде. В коротких брюках в елочку и таком же пиджаке с укороченными рукавами. Но Макс уже не смеялся, он с некоторой задумчивостью, довольно бесцеремонно разглядывал меня с ног до головы.
- Кстати, я пытался дозвониться по номеру, который вы мне оставили. И безрезультатно! – Макс вопросительно посмотрел на меня.
- Да, я теперь живу в другом месте… Снимаю комнату у Надежды Андреевны.
- Не скромничайте, не только, как вижу, комнату Смирнова вы арендуете, но и его одежду.
Черт! Я мысленно выругался. Какой мы допустили просчет! Действительно, как я мог заявиться в одежде покойного ученого к его другу! И как не сообразила такая сообразительная Надежда Андреевна! Или все-таки у нее были основания не сообразить. И с помощью меня сделать определенный вызов человеку, которого она, как я понял, просто ненавидела.
Что ж, если на мою долю выпало стать пугалом, я эту роль исполню с должным достоинством.
Я без приглашения бухнулся в мягкое белое кресло и вызывающе забросил ногу за ногу. Я чувствовал, что этот человек просто так в гости не приглашает, даже если кто-то и собирается писать книгу о его лучшем друге. Значит, я был нужен Максу. Только зачем?
Макс разлил кофе по маленьким чашечкам. Я чувствовал, он тянет время или просто не знает с чего начать.
- И как ваша книга? Продвигается? – начал он издалека и довольно неопределенно.
- В общем да, - не менее определенно ответил я.
- Я понимаю. Проще писать книгу о человеке, если живешь у него дома. Можно проникнуться атмосферой, в которой он существовал. Посидеть в кресле, в котором он сидел, прочитать книги, которые он читал, послушать музыку, которую он слушал. И даже, возможно, через одежду, которую он носил, есть возможность его глубже понять.
- Возможно, – уже невозмутимо ответил я.
- Но…- Макс запнулся и налил себе еще кофе.
Я молча ждал продолжения.
- Но… Вы понимаете, Виталий … Извините, забыл ваше отчество.
Я упорно молчал.
- Ну, хорошо. В таком случае и вы меня называйте просто Максом. Ведь Юра для нас обоих был просто Юрой, а не Юрием Евгеньевичем, разве не так?
Я тоже налил себе еще кофе и громко хрустнул печеньем.
- Да, так я, собственно, о чем…Я понимаю, что вы были друзьями, жили с его женой по соседству. В одном подъезде, если я не ошибаюсь? И Надя, возможно, многое может прояснить в судьбе мужа. Но вы поймите, - Макс явно начинал нервничать. А мне не терпелось узнать, что я должен понять. Но я по-прежнему молчал. Моя тактика была верной.
- Да поймите же, черт побери! – Макс не выдержал, вскочил с места, тут же опомнился и уже медленным шагом направился к балкону, распахнул его, словно ему было трудно дышать.
- Поймите же, - уже тихо и спокойно начал он. – Я друг Юры со студенческих лет. У нас одна профессия, у нас одно, можно сказать, прошлое, и я считаю своим долгом написать про него книгу. Более того, я заявляю, что лишь я имею на это право! И как коллега, и как друг. Вы же были просто другом. Которого он не видел годами.
Я растерялся, хотя и не подал виду. Вот оно что! Макс решил перетасовать карты и взять инициативу в свои руки. Но зачем ему это понадобилось? Я даже допускаю, что он по-своему любил Смирнова. И искренне сожалеет о его смерти. Но он не менее искренне считал его заурядной личностью, о жизни которого нечего и сказать. Он не ценил его трудов, считал их романтическими бреднями неудачника. И я решил сделать свой ход. Только он мог спровоцировать Макса на еще большую откровенность.
- Насколько я понимаю, вы нашли папку Смирнова? – резко спросил я, словно в упор выстрелил.
Макс поперхнулся холодным воздухом, закашлялся и закрыл балкон.
- Что вы такое… И почему? С чего вы вдруг это решили… Это же идиотизм! При чем тут папка!
- Насколько я могу понять, легче писать про Смирнова ни другу его жены, ни его коллеге, а человеку, который нашел открытие Смирнова. Разгадал его тайну, над которой он трудился, возможно, последние годы.
- Тайну? Открытие? – Макс расхохотался во весь голос. – О чем вы! У Юрки, если и были, как вы смеете называть, открытия, то на уровне умозаключений, интуитивной дедукции, а скорее - нелогичного созерцания действительности, которую он не вполне адекватно понимал!
Я почесал затылок. Я мало понял, что сказал Макс, но сдаваться не собирался.
- Но ведь вы не менее моего были заинтересованы в том, чтобы найти папку.
- Не менее, а более! Поскольку труды ученых, даже неудавшихся ученых, всегда представляют интерес. Никогда неизвестно, что может прятаться за незрелой мыслью. А тем более, это не может быть известно непрофессионалу, коим являетесь вы, да не в обиду будет вам сказано.
- Не в обиду. Но я не собираюсь эти труды превращать в научный реферат. Мне они необходимы лишь для раскрытия… художественного раскрытия образа ученого.
- В таком случае, в этой папке вы вряд ли найдете что-либо ценное, - довольно грубо ответил Макс, тут же осекся и нервно забарабанил пальцами по столу. – Я хотел сказать…
- Вы хотели сказать, что все же нашли папку, - опередил я его.
Он усмехнулся и развязно откинулся в кресле.
- Напрасно вы меня ловите на слове, молодой человек. Я всего лишь хотел сказать, что если бы там действительно было нечто уникальное, Юра никогда бы так легкомысленно с этой рукописью не поступил. Я не знаю, поймете ли, вы не ученый… Но каждый ученый слишком серьезно относится к своим работам. Не то чтобы он постоянно думал о смерти, но исключать внезапность ее тоже было бы неверно. Более того, у него наверняка имеются копии трудов. К тому же Смирнов всецело доверял своей жене и здесь не мог не ставиться вопрос, где бы он хранил папку.
- Но возможно, в этой папке было такое, что он бы не осмелился показать Надежде Андреевне.
Макс снисходительно улыбнулся, справедливо считая, что наш спор выигран им окончательно.
- В таком случае, о чем речь? И причем тут гениальное открытие? Если это всего лишь личные бумаги Смирнова, то вам тем более негоже их разыскивать так рьяно. Человек не хотел, чтобы они стали достоянием общественности. А вы что, собираетесь их обнародовать вопреки воле покойного ученого?
Ничего я не собирался. Но признал правоту Макса. Смирнова попросила меня разыскать эту папку, наверняка, в своих личных целях. Всего лишь используя меня. Даже если она мне доказывала - про личное можно ей не говорить,- сомневаюсь, что она была искренна. Но Макс не мог знать одного. Эта папка интересовала не только Смирнову, но и меня лично. В ней вполне могла уместиться тайная жизнь ученого, которая хоть как-то могла оправдать его случайное убийство. И все же, я до конца не понимал, зачем пригласил меня Макс. Если он так желает писать книгу про Смирнова, пусть пишет, не все ли равно, сколько книг про него выйдет. Тем более что я писать ничего не собирался.
Макс, окрыленный такой скорой победой в нашем споре, тут же по-деловому, беспристрастно, выложил карты на стол.
- Поэтому я и пригласил вас, Виталий.
- Для того чтобы я прекратил поиски папки?
- Да нет же, черт побери! – он махнул рукой. – К черту папку! Меня она совсем не интересует! Мне нет никакого дела до интимных тайн Юры, даже если он и был моим другом. А возможно именно поэтому. Я просто прошу, нет, более того, настаиваю, что книгу про него должен писать именно я.
- Ну и пишите! Я никакой договор не заключал, мы вполне можем писать одновременно.
- Вы так и не поняли, - Макс глубоко вздохнул и небрежно откинул назад вспотевшие светлые волосы. – Я, безусловно, могу написать его биографию, вспомнить по памяти его труды, перечесть опубликованные работы. Но мне это гораздо труднее будет сделать без его рукописей, дневников, которые именно вам передала Надя. Возможно, в них и не содержится сенсационных открытий, возможно, и наверняка, они ограничиваются полудетскими романтическими бреднями. И в них мало научных сентенций, но вы меня должны понять. Я профессионал, мне проще будет в них разобраться, систематизировать и проанализировать. Без них книга о Юре была бы неполной. А вы сможете их оценить лишь с точки зрения дилетанта.
Вот оно что! Максу понадобились неопубликованные труды Смирнова, которые я как-то начал читать и теперь начисто забыл про них. И, положа руку на сердце, продолжать их изучение мне было лень. К тому же я действительно не всегда догонял мысль Смирнова. И, безусловно, отдавал должное Максу. У него получилось бы лучше. Может, и впрямь отдать? Во всяком случае, это будет справедливо. Макс действительно на основе их сможет написать книгу о Смирнове. Я же, мало того, что убил ученого, теперь еще способствую убийству памяти о нем.
И я уже привстал с места, чтобы улыбнуться дружелюбно Максу, пожать ему руку и от чистого сердца заявить, что буду только счастлив, если он возьмется за такое благородное дело. Но вдруг Макс сделал роковую ошибку. Он так торопился убедить меня в необходимости передачи ему рукописи, что переоценил свои силы и не рассчитал мои.
Он вслед за мной поднялся с кресла и протянул руку. И торопливо, на одном дыхании, выдал.
- Безусловно, если вы уговорите Надю, что мне эти бумаги необходимы, я в долгу не останусь. И часть гонорара, большую часть, - подчеркнул он, - я выплачу вам. Более того, я могу теперь предложить вам щедрый аванс. Я вижу, вы в деньгах нуждаетесь, - он мельком пробежался взглядом по одежде, неуклюже и смешно сидевшей на мне.
Вот это была для меня новость! Предлагать деньги за рукописи, к которым я не имел никакого отношения.
- И сколько вы предлагаете?
Макс снисходительно похлопал меня по плечу.
- Мне нравится ваша деловитость. Сразу видно, вы прекрасный репортер. Ведь без честной сделки получить ценную информацию невозможно.
Макс тут же назвал сумму. Которая была щедрой лишь для человека в потрепанном фетровом котелке, старом костюме в елочку и дырявых ботинках. Если бы Макс только знал, сколько у меня на счету в банке, думаю, он бы даже сумел покраснеть. И все же эта сумма была немалой, учитывая, что она давалась за один разговор с женой ученого.
- А если я все-таки не сумею убедить Смирнову? Она вас не очень-то жалует, – я продолжал провоцировать Макса.
- Кстати, я и ей собираюсь предложить такую же сумму. Но, если все же, не удастся…
Макс задумался, на его большом лбу появилась глубокая красная полоса. Он откровенно посмотрел мне прямо в глаза.
– Я хорошо знаю Надю. Она вслед за мужем талантливо играла в честность, а, возможно, он вслед за ней… Я допускаю, более того, я почти уверен в подобном ходе событий. В таком случае… - Макс приблизился к стойке бара, вытащил бутылку минералки и разлил по стаканам. – В таком случае, я предлагаю удвоить сумму, если вы передадите мне рукописи Смирнова без ее ведома. Всего лишь на один день. Или на одну ночь, как вам будет угодно.
Я вслед за Максом залпом выпил бокал минералки. Я лихорадочно соображал. Поскольку уже отлично понимал, что в рукописях содержится некая информация, которая очень важна для Запольского. Но какая? Я кое-что читал, но мне трудно было понять, что интересного можно выудить из этих записей. Даже если я прочитаю от корки до корки, смогу ли понять, чего Макс боится или чего так жаждет. А возможно и то, и другое. Но категорично откажись я сейчас, это может спугнуть Запольского. И он окончательно для меня закроется. И я даже в случайной беседе ничего не смогу для себя извлечь. А на случайную оговорку я возлагал большие надежды.
Я поставил бокал на стол. Вытер рукавом пиджака мокрые губы, как и полагается человеку в моем сомнительном положении. И твердо сказал.
- Я подумаю.
- Подумаете, согласны ли вы на эту сделку? – в светлых глазах Макса появились недобрые огоньки.
- Нет, я подумаю, что можно для вас сделать.
Он расслабился, взгляд его потеплел. Он крепко пожал мою руку.
- Я знал, что вы достаточно умный человек, чтобы не совершать больших глупостей.
- Ну, для подобной сделки большого ума не требуется.
А про себя добавил, главное, чтобы не было большой совести.
На лестничной клетке я вновь столкнулся нос к носу с конопатой девчонкой. Она была в красном спортивном костюме, подчеркивающим ее стройную, спортивную фигуру, и кожаных шлепанцах. В своих руках она торжественно держала яблочный пирог, от которого исходил аромат ванили и корицы. Наверняка решила заглянуть к соседям в гости. Но едва заметив меня, девушка почему-то вздрогнула вместо того, чтобы расхохотаться. Похоже, мой вид ее уже не смешил, а пугал. Я спустился на этаж ниже и стал ждать. Она тоже выжидала, когда я уйду. Когда по ее мнению опасность миновала, я осторожно выглянул из укрытия и увидел, что она по-свойски открыла дверь Макса. Вскоре раздался ее веселый звонкий голосок. Ай да Макс! Не знаю, нужен ли был для меня подобный факт, но на всякий случай я записал его в своей памяти.

На улице наконец-то разгулялась весна. Солнце расплылось по небу яркими желтыми пятнами, вороны весело купались в лужах, и я с жадностью вдохнул воздух, пропитанный смоляными почками. Я решил прогуляться пешком до следующего метро. Окончательно я никак не мог привыкнуть к городскому транспорту, привыкнуть к толкотне, крикам и стойке на одной ноге оловянным солдатиком. Мне проще было ходить пешком. Но сегодня на меня весело поглядывали прохожие и я пожалел о своей пешей прогулке. Я привык, чтобы на меня оглядывались восхищенные поклонницы, а не любопытные зеваки. Пожалуй, все же следует сбросить этот маскарадный наряд.
Я даже не заметил, что прохожу мимо комитета по спорту. И только когда услышал испуганное:
- Талька?!
Я вздрогнул, но не обернулся, лишь от неожиданности замедлил шаг. И услышал за своей спиной веселый голос Лехи Ветрякова, обращенный к нашему запасному игроку, бывшему по совместительству большим почитателем моего таланта.
- Да ты чё! Чокнулся! Какой это Талька! Даже если небо упадет на Тальку, вместе с дождем и градом, он все равно отряхнется, почистит ботиночки и укатит на своем феррари под легкий джаз. Кем-кем, а бомжом он не станет.
- Он уже стал монахом.
Леха за моей спиной расхохотался.
- В таком случае, даю голову на отсечение, что он свою рясу носит, как лондонский денди!
Мне надоело выслушивать этот бред, я ускорил шаг, резко свернул в подворотню и перевел дух. Нет, все же не зря я прогулялся. Эта встреча меня окончательно убедила, что маскарадный наряд мне еще долго будет кстати.
Дома я подробно передал Надежде Андреевне наш разговор с Максом. Она возбуждено ходила по комнате, заламывая руки и чуть ли не причитая.
- Ах, какой подлец! Какой подлец! Кто бы мог подумать! Я много про него дурного думала, но это мне не приходило в голову! Чтобы предлагать деньги! За рукописи моего мужа! Какая низость! Как недостойно для ученого! В конце концов, для коллеги! И он смел еще называть себя другом Юры!
Я понял, что причитания в подобном тоне могут продолжаться сколько угодно и решил пресечь их.
- Надежда Андреевна! – на повышенном тоне сказал я. – Я полностью разделяю ваше негодование! Но сейчас не об этом речь! Сейчас главное нам с вами понять, зачем, зачем так срочно ему понадобились эти бумаги!
- Наверняка, чтобы ими воспользоваться! Возможно, опубликовать их, выдав за свои! Такое в науке случается.
Я мудро промолчал. Если честно, я сомневался, что ими можно воспользоваться. Более того, я был уверен, что Макс и грамотнее, и логичнее излагает свои мысли. И мыслей у него этих невпроворот. Тем более он был категорически против романтизации науки, в отличие от Смирнова. И я попытался осторожненько намекнуть на это Надежде Андреевне.
Она беспомощно посмотрела на меня и захлопала бесцветными ресницами.
- Вы думаете, здесь кроется что-то другое? Но я тогда не понимаю что. Я читала эти рукописи. И я не понимаю…
- Я тоже не понимаю. Мы с вами непрофессионалы и возможно нам трудно угнаться за мыслью ученых. Может, в каких-то утверждениях вашего мужа содержится нечто такое, что представляет огромный интерес для науки. Но в таком случае, почему Юрий Евгеньевич не обратил ваше внимание на это? Он ведь делился с вами всеми своими мыслями. Почему в этом случае он не перестраховался?
Смирнова недоуменно пожала плечами.
- Может, это я не обратила внимание? Его по-настоящему интересовали три темы. Тема счастья, это когда человек должен идти исключительно своей дорогой и не отказываться от предложенных судьбой неожиданностей. Вторая – это люди, окружающие человека. Вернее, умение отсекать ненужных людей, что наверняка обезопасит его жизнь по минимуму. И третья – это… Ну, вы знаете, то, что все люди в некотором косвенном роде являются убийцами друг друга.
Я вздохнул.
- Ни одну из этих теорий Макс не признавал. В таком случае, возможно, его интересуют совсем другие бумаги Смирнова? О которых мы не знаем? И он думает, что они у нас. И на всякий случай решил перестраховаться? И проверить, у нас ли они? Знаете, мне кажется, что Макс чем-то напуган.
- Я никогда не видела его напуганным. Ну, разве что перед операцией. Но это вполне естественно. Макса вообще в жизни по большому счету волнует лишь собственное здоровье. Он раб его, живет ради него, работает ради него, молится на него. Но… В этом случае его можно понять. Вряд ли бы кто-то оставался спокоен, если бы ему заменили сердце.
- Сердце? Это так серьезно? А по его виду не скажешь. Такое ощущение, с чем с чем, а с сердцем у него все в порядке.
- Это с совестью у него все в порядке. Поскольку ее нет. Он не признает ее как физический орган. А сердце… У него врожденный порок. И понадобилась операция по пересадке. Он бы с удовольствием и сердца не имел, но это уже не в его компетенции. Не он придумал анатомию.
- М-да, - протянул неопределенно я. – Но это нам, к сожалению, ничего не дает. Мы остались на месте.
Этим же вечером я открыл для себя Шопена. Его музыка, поэтичная и искренняя, уносила меня к берегам Франции. Где я был не раз и где, возможно, уже не буду. И я воотчию видел ее равнины и низкогорья, ее Альпы и ее Средиземноморье. И я помнил себя в порту Марселя и в аэропорту Орли. И я совсем не скучал по Франции, как раньше. Скучать по ней я предоставил право Шопену.
Этим же вечером я случайно открыл томик Достоевского. И открыл для себя Достоевского. И мне не хотелось бродить по извилистым каменистым улочкам Петербурга под моросящим дождем в белые ночи. И мне не хотелось плакать по униженным и оскорбленным. Не хотелось терять, находить и вновь терять границу между преступлением и наказанием. За меня это прекрасно делал Достоевский.
Когда Надежда Андреевна увидела меня, она была приятно поражена.
- А ведь это любимый писатель Юры. Нет, сказать любимый, ничего не сказать. Он его боготворил. Разве что они расходились в одном вопросе.
- В каком же, если не секрет?
- Понимаете, творчество Достоевского практически посвящено одной теме – преступлению и наказанию. Причем одно от другого он не отделял. Преступление обязательно, в любом виде, в рамках закона или через судьбу обязательно влечет за собой наказание. То Юра посвятил себя другой теме. Преступление без наказания. Он доказывал, что преступление чаще всего безнаказанно. Он не имел в виду суд. Он считал, что преступление может быть ненаказанным даже судьбой. Стоит только о нем забыть. И все.
- Так просто?
- Увы. Просто одни люди способны забыть. А другие нет. Те, что не забывают свои дурные поступки, те наказывают себя сами. Те, кто забывает, могут быть не наказаны никогда. Поэтому некоторым нужно помочь забыть.
- Он считал это правильным?
- Ни да, ни нет, он был ученым. Он просто хотел доказать это на практике. Что преступление без наказания возможно. Достоевский же всю жизнь положил на то, чтобы это опровергнуть. Но он был писатель, а не ученый. Его не интересовал физический аспект проблемы, а лишь моральный. Юра же считал, что физическое уничтожение неугодной памяти вполне возможно.
Я внимательно посмотрел на Надежду Андреевну.
- Это уже интересно. А в этих рукописях, что вы мне дали, он затрагивает эту тему?
Она вздохнула и поправила цветную наволочку на моей подушке.
- Увы. Это были всего лишь его словесные изыски. Возможно, если бы он остался жив… Если бы он остался жив…
Надежда Андреевна ушла, она, видимо, не хотела плакать при мне. А я остался с Шопеном и Достоевским наедине. Я был искренне счастлив, что у меня есть возможность и желание с ними сегодня познакомиться.

Утром я вновь ругался, что меня разбудил бессмысленный старик, подсунув под дверь бессмысленную газету. Боже, сколько еще в жизни происходит ненужных вещей! Но они почему-то происходят и никто этому не сопротивляется.
Я подбросил крошки птичкам-попрошайкам, как, наверное, это тысячу раз делал Смирнов, и, по приглашению Надежды Андреевны, пошел завтракать.
За завтраком мы мудро решили, что бумаги Смирнова все же нужно передать Максу. Это решение выглядело вполне логично. По реакции Макса на рукописи у нас был шанс определить те ли это бумаги, за которыми гоняется он. Для нас в этом никакого риска не было. Использовать рукописи ему бы не удалось ни в каком виде, слишком они хорошо были изучены Надеждой Андреевной. Я даже предложил Смирновой, что неплохо бы содрать за эту услугу у Запольского деньги.
- В конце концов, он не обеднеет, а вам эти деньги будут кстати.
- Да, мне деньги будут кстати, - резко оборвала мои доводы Надежда Андреевна. – Тем более, когда строится дача. Но только не эти деньги. И вы даже в шутку не смейте мне предлагать подобной сделки. Не все деньги бывают кстати.
Мне пришлось согласиться и сделать акцент на том, что это был неудачный юмор.
А через несколько часов мы встретились с Максом в центре. Он подъехал на блестящем рено и небрежным жестом пригласил меня сесть в машину. Запольский выглядел возбужденным сверх меры, суетливым и откровенно довольным.
Я молча передал ему папку.
- Замечательно, великолепно, - он похлопал широкой ладонью по рукописи. – Сразу видно, вы деловой человек.
Я невольно бросил взгляд на свое потрепанное пальто, точнее потрепанное пальто Смирнова.
- Что вы, - я нарочито смиренно сложил руки перед собой. – Сразу видно, это вы деловой человек.
Макс машинально поправил блестящий галстук, выглядывающий из-под черного с отливом пальто.
- Я на дней десять улетаю в Штаты, на симпозиум, - подтвердил мою мысль о деловитости Запольский и посмотрел на часы. – У меня как раз будет время ознакомиться с бумагами Юры. Но в любом случае вы сделали правильный выбор. Мне мысли Смирнова покажутся более внятными и доступными. Но уж никак не ожидал, что Надя так легко на это пойдет. Неужели у нее такое ахавое денежное положение?
Ах, как мне хотелось хорошенько врезать по этой холеной красивой роже. Было бы любопытно посмотреть, как он, с кровоподтеками и синяками, выступает перед американской аудиторией. И я со всей силы сжал кулаки.
- Кстати, в ваших руках оригинальные рукописи великого ученого, – невозмутимо ответил я, по-прежнему сжимая кулаки. – А в жизни, сами понимаете, всякое бывает. Вдруг самолет рухнет. Вас, конечно, жалко, но ваши-то произведения останутся целыми и невредимыми. А что будет с бумагами Смирнова?
Макс не разозлился. Даже весело и дружелюбно на меня посмотрел. Он ценил черный юмор.
- Я не боюсь самолетов. Мои самолеты просто так не падают. А на счет рукописей Смирнова будьте спокойны. Я сегодня же сделаю копию и завтра вам вернется оригинал, как и было обещано.
Да, похоже, он так обрадовался бумагам Смирнова, что от всей души плевал на мои карканья на счет удачного полета. Похоже, его самолеты и впрямь не падают. Я даже засомневался, правильно ли мы отдали ему рукописи. Вдруг Надежда Андреевна не умеет читать между строк. И тем более я. Но больше всего я сокрушался, что Запольскому настроение перед полетом испортить не удалось.
- Всего доброго, был очень рад с вами повидаться. - Макс протянул мне руку. – Завтра, как и было договорено, можете забрать оригинал.
Что подразумевалось: пошел вон, болван, завтра, идиот, придется вновь с тобой встретиться. В этом случае мне прочитать между строк удалось.
Я хотел было возразить. Но он поспешно распахнул дверцу машины, и мне ничего не оставалось, как бесславно ретироваться.

Следующим утром я уверенным шагом направлялся к дому Макса Запольского. Уверенности и беспечности мне придал мой внешний вид. Погода была отличная. Наступала настоящая весна. Я с радостью снял котелок Смирнова, и его страшненькое пальто сменил на более приличный плащ. Видимо, купленный четой Смирновых, относительно недавно. Конечно, вид у меня был по-прежнему забитый, но все же на меня уже не оглядывались как на огородное пугало. Хотя, похоже, что известный форвард, эстет и сноб Талик Белых во мне умирал на удивление быстро, охотно и почти безболезненно.
Накануне я и Смирнова уже успели пожалеть, что так необдуманно и поспешно отдали рукописи Максу. Вдруг он сумеет из них выудить то, что мы так и не заметили. Поэтому я торопился, хотя это было довольно глупо. Макс уже успел тысячу раз их отксерить, если не перечитать.
Я настойчиво и суетливо нажимал и нажимал на дверной замок. Мне не отвечали. Это было, по меньшей мере, странно. Даже если Макс и не чист на руку, он так откровенно не покажет свои нечистые руки.
Наконец дверь отворилась. Правда, не дверь Макса, а его хорошенькой рыженькой соседки. Она высунула свой остренький носик и поманила меня тоненьким пальчиком. Я нехотя приблизился к ее квартире. Не люблю, когда меня так фамильярно подзывают, но я находился не в том положении, чтобы обижаться на вольности.
- Ну и? – как можно небрежнее спросил я.
- Во-первых, здрасьте, - задиристо ответила она.
- А во-вторых, не здрасьте, а здравствуйте, Виталий Николаевич.
- А мне все равно, Виталий Николаевич или Николай Витальевич, - девушка протянула пакет с рукописями Смирнова, – мне велено передать, вот я и передаю. Больше меня ничего не касается, ни ваше имя, ни отчество.
- А жаль, мне например, любопытно узнать, как вас зовут. А еще любопытней, почему это вы, а не Макс передаете столь ценный пакет.
Девушка пожала плечами.
- А он улетел, на симпозиум, - она оглянулась, видимо посмотрев на настенные часы. – Вернее, уже прилетел.
Макс оказался осторожней, чем я думал. Вернее, суеверней, чем я мог даже представить. Черный юмор, как оказалось, он не понимал. И хотя его самолеты не падали, похоже, о времени полета он распространяться не любил. Наверняка, чтобы не сглазить.
Я бесцеремонно стал разглядывать девушку. Она волне могла быть моей фанаткой, той рыженькой и хорошенькой, с которой мне так и не пришлось встретиться наедине в день того рокового матча. И я вновь позавидовал Максу. Его самолеты не падают. И для соседских отношений эта девочка слишком молода. Пожалуй, мой взгляд был через чур развязен и навязчив, и слишком уж не подходил моему внешнему виду. Девушка фыркнула, точно попав в мои мысли.
- Зря вы так смотрите. На пожирателя девушек вы слишком уж не тянете.
Я вздрогнул и встряхнул головой.
- А на кого я тяну?
Он пожала острыми плечиками.
- Ну… Макс… Максим Станиславович сказал, что вы какой-то писатель. Поэтому видок у вас еще тот. В общем, экстравагантный писатель.
- Вы разочарованы?
- Да мне вообще все равно. Я читаю других писателей. И мне их вполне достаточно, только они давно не ходят по нашей земле. Они уже там, - она показала рукой вверх. - А если бы и ходили… Вряд ли бы были теперь писателями.
- Ну, для тех писателей, - я вслед за ней поднял руку, - вы слишком, пожалуй, беспечны и…
Я запнулся
- Наглы? Бесцеремонны? Неинтеллигентны? – продолжила она за меня.
- Да нет… Пожалуй, просты.
Девушка презрительно усмехнулась. Моя фраза явно задела ее за живое.
- А они не выбирали для кого писать. И попадали в каждого. А теперь все прицеливаются, да ни в кого не попадают, в пустоту разве. Холостой выстрел.
- Образно выражаетесь, случайно не в литинституте учитесь?
- Случайно нет. Может, поэтому образно и выражаюсь. Медику порой гораздо больше нужны метафоры, чем какому-нибудь писателю. Писателю лучше поучится анатомии человека. А нам образы помогают привыкать и к смерти, и к рождению. И то и другое печально.
- Ну, про первое я понял, но причем тут рождение?
- Оно еще более печально. Потому что приводит все равно к смерти. Мы можем тысячу раз говорить: какое счастье, что ты родился, малыш, но мы не добавляем: ведь и ты когда-нибудь умрешь. И вряд ли сможем утверждать, что жизнь будет прекрасной и небезопасной.
- Пожалуй, как медик вы говорите, по меньшей мере, преступно. В таком случае, жизнь вообще не нужна. И не стоит за нее бороться.
- А кто сказал, что она нужна? Но если она есть, бороться за нее стоит. Еще как стоит.
Я уже по-другому, не бесцеремонно, а с любопытством и даже некоторой грустью рассматривал эту девочку. Разочарование… Больше ничего нельзя было прочитать на ее румяном, слегка конопатом личике. Разочарование. Я это слово узнал совсем недавно. Я просто о нем не задумывался. Мне о нем не разрешала думать мама. Она так хотела, чтобы я никогда не разочаровывался, поскольку это путь к поражению. Алька… Она, потерявшая все в этой жизни, пожалуй, до конца дней в ней так и не разочаровалась. Возможно, я привел ее к поражению. Но я не хотел уже об этом думать. Алька могла разбиться, разочаровавшись лично во мне, а не во всей жизни. Это другое. Это более глубокое и бессмысленное. И, в конце концов, должны же существовать такие люди, как Алька! Хотя бы они дают право думать о жизни лучше, чем она есть. Но разве много осталось таких Алек? Вот, например, эта рыжеволосая симпатичная девушка, напоминающая Альку. Но только внешне. Не похоже, чтобы она страдала от бедности или неразделенной любви. Но все равно она страдает. Болезнь мира? Болезнь человечества? Интернациональная болезнь? И кто сможет излечить от этой болезни, какой врач, какой знахарь, какой колдун? И какой Интернационал?
Как ни странно, мне расхотелось уходить. И не потому, что привлекала девчонка, и даже не потому, что я хотел выудить сведения о Максе. Мне просто стало интересно. Любопытно. И чуть-чуть тоскливо. Три повода, чтобы не уходить.
- Знаете, - закашлялся я от неловкости, - а мне ведь нужно проверить эти бумаги, - я кивнул на пакет.
Она неожиданно рассмеялась и канапушки расплылись на ее остреньком личике.
- Так проверяйте, - девушка распахнула дверь, приглашая меня войти.
- Вы не боитесь?
- А зачем мне бояться друзей своего соседа?
Я пожал недоуменно плечами и вошел. Пока я добирался до комнаты, я успел вытереть ноги, вымыть руки и даже узнать имя девчонки.
- Ага, Тоня, - я взял со столика пустую бутылку пива. – Поэтому вы меня и впустили. Страха уже нет.
- Страха давно нет. Страх - самое бессмысленное чувство в жизни, потому что от него ничего не зависит.
- Но вы, возможно, боялись за полет через океан вашего… соседа?
- Да нет, - Тоня пожала плечами. – Его самолеты не падают.
- А вдруг?
- Конечно, может быть, вдруг, еще как может! Просто Макс… Он, по-моему, выбрал правильную тактику в жизни. В основном как бывает?
- Как?
- Ну, все перестраховываясь, крестятся и лепечут всякое и так далее. А он… Он, зная, что бывает всякое, уверенно утверждает: мои самолеты не падают. И правильно! Самолеты же не падают от того говорит он это или не говорит! Они падают совсем от другого! А люди… Ему сразу начинают завидовать, но, как ни странно, верят в его счастливую звезду, может эта вера и помогает не падать его самолетам?
- М-да, - протянул я, - странным способом он избавляется от врагов.
- Ну, не то чтобы от врагов, враги есть у всех, даже если мы о них не знаем. Просто таким способом он, скорее, избавляется от неудачи. Ведь уверенным на все сто на все сто и верят! А уверенным уже на 99 процентов верят на один лишь процент. И то в лучшем случае. А скорее всего, вообще не верят.
Тоня вытащила бутылку пива из холодильника, который находился в этой же комнате. И заговорщицки подмигнула.
Я неуверенно кивнул в ответ.
- Знаете, еще пару тройку месяцев назад я вообще не пил. Только не стоит утверждать, что когда-нибудь надо начинать.
- Не буду, хорошо, не буду. Но все же… Ведь когда-нибудь надо начинать, чтобы закончить? А? Так что – за рождение и смерть? Не так ли?
Мы расхохотались. И что я здесь делаю? И зачем? Скорее всего, меня влечет сюда тоска о прошлой жизни, о модных и хорошеньких девчонках, о том, на что я имею право. Но…
Но в то же время, как ни парадоксально, я чувствовал, что Тоня, эта милая рыжеволосая Тоня, которую еще пару месяцев назад я, не задумываясь, сгреб бы в охапку и жадно расцеловал, меня теперь не волнует. Я (но этого не может быть!) думал, нет же, нет, точнее тосковал (это вообще невероятно) о Смирновой. Об этой серенькой невзрачной женщине, такой же устаревшей в этом мире, как и ее быт, ее достоинство. Я словил себя на мысли, что ни сама юность, ни ее яркость, ни ее надуманные ранние разочарования меня не прельщают. Мне хотелось, как это ни грустно, старости, мне хотелось усталости и покоя. Так же, как совсем недавно я попрощался с хоккеем, со своим домом, с принцессой Дианой, с желанием победы и вершины Олимпа, так же сегодня я спешил расстаться с молодостью и поскорее закрыть на все замки за собой дверь. Чтобы меня не тревожили.
Эта юная рыженькая девчонка, словно явившаяся из моего прошлого, меня уже и впрямь не тревожила. И мне от этого ни капельки не было досадно. Пульс был ровным, голова ясная и рука твердая, когда я наливал очередной бокал пива.
- Ну что, теперь за наше общее дело – медицину? – мы звонко чокнулись бокалами. – Анатомия души и анатомия тела. И что важнее?
- Анатомия разума, - Тоня постучала себя по голове. – Я ведь будущий врач-психиатр. Это, пожалуй, самое бессмысленное ремесло в медицине. И результаты их труда менее всего заметны. Здесь уже не стоит вопрос спасут или не спасут. Здесь главное сделать человека более равнодушным. Равнодушие – главный принцип спасения в психиатрии. И главное лекарство. Так выпьем же за равнодушие! За залог долгой жизни любого человека.
Я задумчиво посмотрел на Тоню. Про равнодушие я уже проходил. Эти уроки мне успешно давала мама. И я сдавал экзамены на отлично.
Тоня меньше всего походила на мою мать. И меньше всего выглядела равнодушной. Хотя… ей ведь было всего двадцать. И сдать этот экзамен она еще успеет.
- Значит, уроки по равнодушию тебе успешно дает Макс. Любопытно, не слишком ли много психиатров на одну лестничную клетку?
- А у меня не было выбора. На кардиохирурга, как мой дядька, я бы просто не потянула. Не жалуют девушек в хирургии. И правильно делают.
Я вспомнил, как Смирнова упоминала об операции Макса на сердце. Что ж, похоже, очередная сделка Макса Запольского. Ему здоровое сердце от дяди, он – светлое будущее в психиатрии для его племянницы.
- Значит, не только в уроках по равнодушию преуспел ваш сосед. Уроки по психиатрии не менее безупречные?
- Безупречно можно только лежать и плевать в потолок. А Макс работает, и работает много. У таких людей я сочту за честь брать уроки.
Похоже, эта рыжеволосая чертовка, играющая в равнодушие, была и впрямь в него влюблена. Мне стало чуть-чуть досадно от этой мысли. Неглупая, симпатичная девчонка, острая на язык и этот напыщенный самодовольный тип, претендующий на гениальность. Но лишь претендующий, утешил я себя.
- Эти блестящие уроки вы берете со школьной скамьи? – не выдержал я, откровенно съязвив.
Тоня бросила уничтожающий взгляд в мою сторону.
- К вашему сведению, на школьной скамье я была отличницей. Сидела на первой парте, носила круглые очки и заплетала толстую косу. Но в то славное время я жила в другом месте и о существовании гениального Макса даже не подозревала. Что, впрочем, не помешало мне успешно сдать экзамен в мединститут. А вы, насколько я поняла, не такой уж и друг Максима. Впрочем, это не удивительно. При всей общительности у него, по-моему, так и не получилось с друзьями. И в этом случае он наверняка прав.
- Но зато вы, Тонечка, не во всем правы. И не все вы знаете про Максима. У нас с ним был общий друг. Может быть, вы слышали, он погиб. Я теперь пробую писать про него книгу. А на счет наших отношений с Максом, здесь вы, пожалуй, угадали. Общий друг вряд ли нас сможет сделать друзьями. Да это и не обязательно.
Тоня сморщила лобик. Изящно затянулась тоненькой сигареткой и выдохнула дым в сторону открытой фрамуги.
- Да, да. Я что-то слышала про эту нелепую смерть. Максим очень переживал. Он считает, что это именно его долг написать книгу про своего коллегу, - она запнулась и неуверенно добавила. – И друга.
- Вот видите, у нас одинаково развито чувство долга. Хоть погибший не был моим коллегой, а только другом, – уверенно заявил я и сам испугался своих уверенных слов.
Мне на секунду показалось, что Смирнов и впрямь был моим настоящим товарищем. И я периодически стал забывать о своем прямом участии в его смерти.
- Но, увы, в этом случае я вам ничем помочь не могу.
Тоня резко встала, хмель от пива прошел. Она откровенно посмотрела на часы, давая мне понять, что больше нам разговаривать не о чем.
– Я понятия не имею про этого человека. И ничего не могу вам про него рассказать.
- А ваш дядя? Если он знаком с Максом, вполне возможно он знал и Смирнова?
- А с чего вы взяли, что мой дядя знает Максима?
Я растерялся. Я бил вслепую. Мало ли какой врач мог сделать Запольскому операцию на сердце? Конечно, можно ответить, что они знакомы, только потому, что Тоня - соседка Макса, но я решил идти наугад до конца.
- А как же иначе? – я удивленно пожал плечами. – Ведь ваш дядя делал Максу операцию на сердце?
Я неотрывно смотрел на девушку. Она хладнокровно выдержала мой навязчивый взгляд.
- Вообще-то Макс предпочитал не распространяться на эту тему, но если вы знаете, - она пожала плечами. – Макс считает себя абсолютно здоровым человеком и умеет забывать прошлое, особенно, если оно столь неприятно. И потом… Не только Макс обязан дяде, тот в свою очередь тоже к нему обращался.
А вот это было для меня полной неожиданностью. Я без разрешения девушки налил себе еще бокал пива.
- Хирург к психотерапевту? Это что-то новенькое.
- Можно подумать, что у хирургов не бывает стрессов. Впрочем, я ничего не знаю об этой истории. По-моему, она слишком примитивна и попахивает любовной мелодрамой. Я от дяди не ожидала таких банальностей. Я считала его всегда незаурядной личностью. А тут… Он вдруг на грани нервного срыва. Кстати, Максу удалось ему помочь.
- Получается, что известного хирурга, э-э-э, - замычал я, словно припоминая фамилию.
- Маслов, его фамилия, если вы не знаете, но боитесь спросить. А мне скрывать нечего. Наоборот, я горжусь, что мой дядя – известный хирург Маслов.
- Известного хирурга Маслова посмела бросить девушка? – я изобразил на своем лице удивление.
Тоня в ответ на мою неудачную гримасу лишь усмехнулась.
- Во-первых, тогда он не был известным. А во-вторых, сколько я его знаю, он всегда был женат. У меня вообще такое ощущение, что он родился уже женатым, настолько привязан к своей семье. Вот и все объяснение. Любовь не всегда ко двору.
- Чаще всего не ко двору, а со двора, - я вдруг вспомнил Диану и скривился.
- Похоже, и у вас случались любовные разочарования?
- А вы можете назвать того, у кого они не случались?
Тоня звонко рассмеялась, встряхнув рыженькой челкой.
- Как ни фантастично звучит, но могу. Макс, к примеру.
Я не выдержал и зло бросил в ее разрумянившееся личико.
- А вот вы, к примеру, его безжалостно бросите, и ему даже ни капельки не станет грустно?
Румянец мгновенно пропал, Тоня побледнела, сжала кулачки и даже бросила взгляд на пепельницу. Я даже подумал, что она вот-вот ею в меня метнет. И невольно отбросил голову назад. Но девушка набрала воздух и тут же его выдохнула.
- А знаете, ему не станет грустно, если я его брошу. Но, как ни странно, и мне тоже, если он бросит меня. Удобная любовь, не правда ли? Любовь, которой не нужно бояться.
-Да, пожалуй, удобная, – я поднялся и направился к выходу. – И хотя мне тоже было чертовски удобно на вашем диване, пора и честь знать. Особенно когда ничего другого не остается.
Проходя мимо светлого комода, еще сохранившего запах сосны, я случайно задел локтем фоторамку. Фотография, как бутерброд, упала изображением вниз, я машинально поднял ее и поставил на место. С фото победоносным, слегка пренебрежительным взглядом на меня смотрел Макс, положив руку на плечо пожилому человеку с круглым, слегка румяным и крайне положительным лицом.
- Это мой дядя, - Тоня ткнула пальцем в кругленького человека.
- Симпатичный он у вас. Довольно редко лицо выдает характер.
- Напротив, довольно часто. Слыхали, наверное, лицо – зеркало души.
- Вообще-то это про глаза сказано, но смысл уловили верно. Особенно, глядя на Макса. Твой дядя знаком с ним гораздо больше, чем я думал.
- А зачем об этом вообще думать. Ну, знакомы и знакомы. Если хотите знать, дядя вообще ярый сторонник нашего брака.
- Понятно, - ответил я, хотя далеко на все понимал. – И поэтому вы их двоих и заключили в общую рамку. Два самых дорогих человека в одном кадре. Правильно. И экономно к тому же. Зачем две рамки покупать?
- Угу, и лишнее место в квартире занимать. Она у меня и так маленькая. На них хватит и одного комода.
Я внимательно посмотрел на девушку. Она стояла, небрежно облокотившись о косяк двери одной рукой, а другую держала в кармане спортивных брюк. Носик был задиристо вздернут, в глазах прыгали насмешливые огоньки. Я с облегчением подумал, что ошибался. Не любит она вовсе этого напыщенного самодовольного типа. Слишком она умна, чтобы его любить. Я вновь бросил злорадный взгляд на изображение Макса. Разве можно любить эту слащавую улыбку, это безупречное гладковыбритое лицо, этот колючий высокомерный взгляд, этого сверх благополучного человека, который уверен на все сто, что его самолеты не падают, поскольку всегда знает, когда и кому вовремя заплатить.
Я нахмурился, более внимательно вглядываясь в фото. Упиваясь уничижающими словами для Макса, я поначалу не обратил внимания на задний фон фотографии. Там, оказывается, находился еще один человек. Он опустил низко голову, словно что-то старательно искал на полу, и лица я его не мог разглядеть. Только блестящая залысина на макушке.
- А это кто, Тонечка? – тревожно спросил я.
- Понятия не имею, - девушка удивленно пожала плечами. - Я сама впервые заметила. Но какое это имеет значение? Уж мне-то поверьте. Он не самый мой дорогой человек, - она иронично улыбнулась и тут же весело воскликнула, ткнув пальчиком в незнакомца. – Ой, а у него плащ такой же, как у вас. Такой старомодный, с погончиками…Вот и даже пуговица в том же месте оторвана, извините.
- Не за что тебе извинятся, - я тепло улыбнулся, – все нормально. Ну, пока, Тонечка.
Я потрепал ее по пышным рыжеватым волосам, как маленькую, как задиристого, слегка вздорного ребенка. Не больше и не меньше. Я сегодня понял, что повзрослел окончательно. Пожалуй, я сумел безболезненно перескочить порог, разделяющий инфантильную юность от зрелости. Миновав переходный этап. Но грусть по прошлому еще меня не отпускала, совсем чуть-чуть не отпускала. И я, отдав дань своему удачному прошлому, не выдержал и уже у самых дверей спросил как можно небрежнее.
- Тонечка, а я вам никого не напоминаю?
Мы стояли в проеме двери. Яркие лучи весеннего солнца падали из окон коридора прямо на мое лицо, безжалостно его освещая. Я вызывающе смотрел на девушку, прекрасно зная, что рискую. И не боялся риска. Мне этот риск был необходим. Мне еще хотелось нравиться. Мне еще хотелось узнать, походил ли я на того шикарного парня, за которым фортуна следовала по пятам, и наступала на пятки, и подгоняла в спину. И я еще плохо осознавал, зачем мне это было нужно. Ведь меньше всего на свете я сегодня хотел любви.
Тоня недоуменно пожала плечами.
- Странный вопрос. А на кого вы можете быть похожи? Впрочем… У вас, извините за откровенность, такое незапоминающееся лицо. Но если хотите – классическое. Все классические лица довольно стандартны. Вы можете быть похожи на кого угодно, и в тоже время вас никто не сможет узнать. Еще раз прошу прощения, но про таких говорят при встрече: «Ба! Кого же ты мне напоминаешь, старик!» вместо того чтобы сказать «Ба! Это ты!»
- Ты хороший психолог, Тонечка. И милая девушка.
- Так вы пришли к психологу или девушке?
- Думай, Тонечка, думай.
- А тут и думать нечего. Как психолог я сразу же просекла, что как девушка я вас не интересую.
Мы вновь одновременно рассмеялись. Похоже, это уже входило у нас двоих в привычку.
Спускаясь по лестнице, я не мог избавиться от чувства досады, что я девушке даже издалека не напомнил известного хоккеиста Белых. Как легко забываются люди, если их уже нет. Как легко их можно заменить. Впрочем, Тоню возможно, вообще не интересовал хоккей? Разве я знаю в лицо артистов балета? Или музыкантов? Эта мысль меня слегка утешила. И уже на улице, шагая по мостовой, вдыхая теплоту весеннего воздуха и запахи набухающих почек, чувство досады покинуло меня окончательно.

Этим же вечером мы с Надеждой Андреевной прогуливались по маленькому скверику, расположенному неподалеку от нашего дома.
«Вот я уже говорю нашего», - усмехнулся я, словив себя на этой мысли. Моего в этом мире уже ничего не осталось. Эти молоденькие деревца, посаженные вдоль дороги, просыпались от зимней спячки. И мне тоже, как им, так хотелось когда-нибудь проснуться. Но я по-прежнему пребывал в какой-то летаргической прострации. Это, впрочем, не помешало мне изложить Смирновой подробности нашего разговора с Тоней.
- Да, и наконец, главное – заключил я, оставив важную новость на конец, чтобы финал выглядел эффектным. – На фотографии был ваш муж! Я, конечно, не уверен на все сто, но очень, очень похоже на это. Девчонка даже этот плащ узнала. (Я потрепал ворот плаща). Она умненькая девочка, остренькая на язык, но в силу своего юного возраста еще очень наивная. Поэтому у нее много можно выпытать.
Я был уверен, что Надежда Андреевна удивится этой новости, ухватиться за нее и выжмет из нее все возможное. Но она вдруг некстати спросила.
- А она хорошенькая?
- Кто? – не понял я.
- Ну, эта ваша девушка…
- Точнее, девушка Макса. А Макс не любит дешевые вещи и дешевых людей.
Смирнова скривилась, еще больше ссутулилась и носком старого сапога машинально подбросила стаканчик от мороженого. Я сообразил, что ляпнул что-то не то.
- Но у Макса плохой вкус. Не всякая дорогая вещь выглядит красиво и эстетично.
- Вы так говорите, словно разбираетесь в красивых вещах.
Еще бы! Я не просто разбираюсь! Этому меня долго и настойчиво учила мама. А она безупречно разбиралась во многих вещах. Я был законодателем моды в команде. На мне не только заграничные костюмы, но и даже солнцезащитные очки сидели с особым шиком и элегантностью! Как ни на ком другом! Я хотел быть не просто лучшим, а самым лучшим. При этом очень тонко и ненавязчиво подражая звездам Голливуда.
Теперь я, шаркая старыми ботинками, понуро брел по дороге рядом с бесцветной женщиной. И если еще вчера нас могли посчитать чуть ли не за сына и дочь, то сегодня мы выглядели волне достойной парой.
Самое страшное – меня это уже почти не пугало. И не угнетало. А порой я с каким-то вызывающим садомазохизмом радовался своему смирению, своей усредненности и серости. Словно кому-то доказывал: вот он, мой должок, позвольте рассчитаться, сколько я на этот раз должен? Я с удовольствием отстегну еще один недешевый кусок моей прошлой жизни. Как когда-то без борьбы заплатил любимой работой, не очень любимой любовью, не очень дорогим мне, но дорогим домом. Теперь так же без борьбы с тайным наслаждением платил красотой и молодостью. Оставаться красивым и молодым я категорически отказывался. И словно кто-то потакал моим желаниям быстро и успешно.
Тем же вечером, выпив после чинной прогулки благородного чая за круглым столом, мы включили телевизор. Я сощурился, вглядываясь в мутный экран.
- Что-то я плохо стал видеть, расплывчато как-то, - сказал я почти равнодушно, зная, какой за этим последует ответ.
И он незамедлительно последовал. Через пять минут Смирнова протягивала мне круглые очки в пластмассовой безвкусной оправе.
- Примеряйте Юрины. Они вам должны подойти.
Я покрутил очки в руках. Их невозможно было носить элегантно. Да у меня уже и не возникло такого желания. К тому же это было нереально, даже с моими способностями. И я покорно нацепил очки на нос. Они действительно подошли идеально.

Так я попробовал жить в идеальном мире. Мой идеал в одночасье стал другим. Без большого спорта и большого мира роскошных вещей и чванливых людей, желающих завоевать весь мир или хотя бы большую его часть. Напротив, мой мир стал тихим, уютным, умещающимся в площадь 46 квадратных метров с кухней в 8 «квадратов», где пыхтит алюминевый чайник и по утрам в окно стучат голуби. И мне нравился мой идеал. Мне нравилось быть сгорбленным, разбитым и забитым очкариком, растворившимся в толпе.
Раньше я бы наверняка назвал подобное пребывание в мире существованием – жалким и убогим. Но теперь с гордостью и неким вызовом (неизвестно кому) называл это полнокровной и достойной жизнью, где не нужно лгать, изворачиваться, подставлять других, интриговать против тех, кто тебя подставил или еще собирался подставить.
Я вдруг осознал парадоксальную вещь. Только растворившись в толпе можно почувствовать себя личностью. Только растворившись в толпе можно от этой толпы не зависеть. Зависим тот, кто над толпой возвышается. Ведь ему всегда нужно угождать другим, чтобы не свалиться вниз. Именно они зависят от чужого мнения, прислушиваются к нему, повторяют его, перефразируют и навсегда забывают о своем. Как когда-то и я. Теперь же именно в гуле, крике и однородности толпы, я, как никогда в жизни, имел свой голос. Потому что уже не зацикливался на собственной исключительности. Не задумывался о том, что я личность, что хочу быть свободным. Не задумывался, чтобы выделятся из толпы. Я уже ничего не боялся. Чувство зависимости от известного вопроса - «быть или не быть?» - меня не пугало. Мне нравилось быть в толпе, мне нравились банальные и очень простые вещи и фразы. Поэтому я и был личностью, был свободным и поэтому, не выделяясь из толпы, этим и выделялся.
Мне уже не хотелось быть лидером, я был свободен и от этого желания. Мне уже не хотелось быть молодым. И старости я уже не боялся. Победа над этим страхом далась легко, почти легко, что не каждому удавалось. Скорее удавалось единицам, которые поняли то, что понял я. И, конечно, Смирнов. Жаль, что он не был моим первым учителем. Но последним, похоже, стал. Посмертно. Ведь именно благодаря его жизни, или вопреки его смерти, я стал быстро познавать мир. Не тот, который мне навязывала мама, скорее – от любви, чтобы уберечь. Высокомерный, кичливый, наглый, в котором навечно поселилось чувство страха: не успеть, не допустить, чтобы обогнали другие. Я уже не успеть не боялся. Я всегда успевал. Впрочем, и торопиться было некуда. Пусть меня тысячу раз обгоняют и на тысячу километров перегоняют другие. Это у них нет времени. У меня времени стало навалом. Даже дни и ночи стали длиннее.
Мой мир в 46 кв. м. вмещал в себе и голубя на подоконнике, и старый проигрыватель, и томики Достоевского, и ранний звонок в дверь с доставкой бессмысленной рекламной газеты, и ароматный чай за круглым столом с Надеждой Андреевной, и многое-многое другое.
Как-то я даже решил, что пора успокоиться по поводу поиска злосчастной папки. Но обещание позвонить Маслову в клинику не выполнить я не мог. Надежда Андреевна, как всегда, ненавязчиво но упорно убеждала, что встретиться с профессором крайне необходимо. Она недоумевала, почему ее муж скрывал о том, что знаком с таким знаменитым человеком. И не понимала, каким образом он был с ним связан. Безусловно, все могло оказаться случайностью, но случайности исключить мы не могли, особенно если они способны были приоткрыть завесу тайны, за которой так гонялся Макс. Готовый без промедления выложить за нее кругленькую сумму. Хотя он меньше всего походил на своего парня.








Я все же дозвонился в кардиологическую клинику. Но меня ждало разочарование. Маслов давно уже пребывает в Германии, благополучно читает лекции в тамошних университетах и будет лишь к лету.
Если честно, в глубине души я почувствовал облегчение. И расследование по поводу некого открытия Смирнова, не по моей воле, зашло в тупик. Это даже подтвердил Макс, который вернувшись из Штатов, тут же позвонил мне.
- Виталий Николаевич? Позвольте вы для меня станете наконец-то просто Виталием. Слишком долго произносить отчество.
- Безусловно, Максим. У вас так мало времени. К тому же в Штатах вас, наверное, обучили обращению без отчеств.
- Если точнее, в Штатах учил я, а не меня. И они остались вполне довольны моими блестящими познаниями. Чего не скажешь о трудах Смирнова. Которые я посмел предложить.
- Без нашего ведома, - съязвил я.
- Вы хотите сказать: без вашего ведома? - в ответ еще более грубо съязвил Макс. – А для Нади это не новость. Я всегда с согласия Юры предлагал его труды на Западе, некоторые даже были опубликованы, кстати, за приличное вознаграждение.
- Так почему же этим не повезло?
- А потому, что я полностью согласен с зарубежными коллегами, что эти труды – не научны, а скорее литературны. И через чур наивны. Юра никогда не отличался прагматизмом, но эти опусы, увы, превзошли все ожидания.
- Значит, ничего интересного вы в этих записях не нашли?
- Честно говоря, нет. Я ожидал открытия… Если не открытия, то… Впрочем, это не важно. И не имеет никакого значения. И никоим образом не исключает нашу деловую сделку. Я человек слова. Значит, сколько я вам должен.
Ох, как мне хотелось назвать кругленькую сумму, чтобы расстроить хоть на минуту этого энергичного дельца. Я был уверен, что он жаден, что у него на счету каждая копейка.
- Вы ничего нам не должны. Ни я, ни Надежда Андреевна не отличаемся деловой хваткой. Мы ни разу не были в Штатах, - тут я слукавил. И не без грусти вспомнил одну из своих замечательных поездок в Лос-Анжелес и катание на «русских горках» с одной очаровательной русской эмигранткой. У нас захватывало дух, а на самых крутых виражах я умудрялся целовать ее в губы. Она визжала и затыкала уши. Ветер унес ее шелковую косынку, мигом растворившуюся в душном лос-анжелевском небе. Как это было давно. Слава Богу, что это было давно. Когда-нибудь я вообще безжалостно забуду, что это со мной было.
- Почему вы молчите? - Макс закашлялся. – Подсчитываете, сколько будет стоить ваша услуга?
- Я не услужлив, и в официантах не ходил. Могу лишь подсчитать, сколько могут стоить ваши мозги, и допускаю что на Западе дорого, но для меня они не тянут ни на грош.
- Потому что вы и гроша не имеете.
Макс, как ни странно, не обиделся. Он прекрасно знал себе цену. И с моей не считался. Ему вообще было глубоко плевать на меня. На нищих не обижаются.
Тут я чуть было не спросил о профессоре Маслове. Но вовремя остановился. Шестым чувством поняв, что встретиться с профессором желательно без участия этого, довольно недалекого авантюриста. Хотя он и побывал далеко.

После разговора с Запольским я окончательно решил, что с Масловым непременно встречусь. А пока у меня было уйма свободного времени. Которое я решил посвятить себе.
Я читал запоем. Чтение меня не на шутку волновало и наводило на философские размышления. А вечером я подкрадывался к тайнику Смирнова, где он прятал спиртные запасы, и запивал свои волнения и философствования дешевым вином или водкой, смотря что умудрился прикупить накануне. Как правило, после работы Смирнова находила жалкие остатки спиртного и безжалостно выливала их в раковину, укоризненно качая головой.
- Вы прямо, как ребенок, так ведь недалеко и спиться.
Я был уверен, что в подобной же манере, неторопливой и печальной, она корила своего мужа, разве что говоря ему «ты».
Я неистово познавал мир. Совсем другой, чем тот, который мог уместиться в желтенький феррари, где я небрежно одной рукой сжимал руль, другой - мобильник. И не тот, в салоне бизнес-класса великолепного «Боинга», несущего меня со скоростью света из одной страны в другую. И не тот, пахнущий изысканным ароматом сигар, омарами и терпким вином в дорогом ресторане, куда я частенько заглядывал с Дианой. И не тот, ленивый и бессмысленный, в моем особняке, заключенном в толстенный забор… Мой новый мир, из открытой книги, был гораздо богаче, реальнее и, как ни странно, доступнее. Потому что в нем я фактически жил. Я перебегал из одной строки на другую, из одной страницы на другую – и был счастлив. Мою прежнюю жизнь я уже видел из далёка, словно сквозь затемненные стекла авто, толстые иллюминаторы и бойницы высоченного забора.
Мои новые открытия помогали мне понять труды ученого Смирнова. И человека Смирнова. И я ловил себя на мысли, что он был совсем другим, совсем не похожим на свою философию и свой образ жизни. Словно он и его мировоззрение находились на разных берегах. И однажды он решил провести эксперимент на себе. Примерив эту философию на свою жизнь. Он был настоящий ученый и имел права на подобные эксперименты. И как настоящий ученый рискнул на себе первом провести опыт. Сам же он был совсем другим. Он был бесшабашнее что ли, безалабернее. И совсем не хотел заключать свою жизнь в рамки. И не желал, чтобы его путь был математически просчитан. И, наверное, мечтал, чтобы его жизнь состоялась совсем по другим законам. И рискнул своей жизнью. Чтобы осчастливить человечество, не понимая, что человечество само не желает быть счастливо. Смирнов же хотел предоставить людям выбор – как жить. Просчитывать свою судьбу, зажать ее в твердый кулак или отпустить на волю, чтобы она летела в любую сторону, полагаясь на хорошую погоду, удачу и направление ветра.
Конечно, я не спешил высказывать свои мысли вслух. Вряд ли бы их приняла Надежда Андреевна. И вряд ли бы им обрадовалась. Наверняка она предпочитала верить, что ее муж жил так потому что это был уклад именно его жизни, а не какой-то эксперимент ученого. Тем более, она не была бы счастлива узнать, что его опыт на себе провалился. Что он проиграл как ученый и, возможно, как человек. Ведь если бы он отпустил свою судьбу на произвол судьбы, принимая все провалы, ошибки, беды, несчастья, у него оставался бы шанс прожить еще лет сто… Нет, ей это знать не обязательно. Тем более что и я этого не мог знать наверняка.
В эти дни я думал столько, сколько не думал за всю свою жизнь. И однажды, машинально проведя расческой по волосам, почувствовал легкое покалывание. Я ощупал свою голову. В моей ладони остался клок волос. Я заметил залысину.
- Вот и вы лысеете, - грустно улыбнулась Надежда Андреевна. – Прямо как мой Юра.
Этот факт меня ни капельки не расстроил. Хотя совсем недавно я так гордился своей густой шевелюрой. Что ж, я дожил до того, что придется гордиться лысиной. В конце концов, если таково горе от ума, то это вовсе и не горе.
А однажды у нас испортился лифт, и мне пришлось подниматься по лестнице. По старой привычке я побежал, перепрыгивая через несколько ступенек. Но нечаянно оступился. Моя нога хрустнула, как ветка. Так пару недель пришлось проваляться в гипсе. Нога неудачно зажила. И мне вынесли однозначный приговор: хромота.
- Ничего не поделаешь, теперь придется купить трость, - виновато сказал я. – Зато буду похож на лорда Байрона.
- Ничего покупать не придется, - не менее виноватой улыбкой ответила Надежда Андреевна. И протянула мне трость, которую прятала за спиной. – Это Юрина. Я же говорила, он слегка прихрамывал.
Теперь уже слегка прихрамывал и я.

Так я стал не просто лысым, хромым и сутулым очкариком. Каждый день из зеркальной глубины на меня смотрел очень, очень старый и небритый человек. Я себя с трудом узнавал. Это мог быть кто угодно, только не я. Меня бы даже родная мать не узнала. И вряд ли бы таким приняла. Зато меня принял другой человек. С распростертыми объятиями.
- Боже, как же вы похорошели за это время, - Надежда Андреевна всплеснул руками. И даже промокнула глаза носовым платком. – Как же вы впрямь похорошели.
Я слегка поразился ее восторгу. Но лишь слегка.
- М-да, - неопределенно протянул я, пригладив рукой залысину, поправив очки в роговой оправе и опираясь на трость. - Я и впрямь похорошел.
Надежда Андреевна несколько минут благоговейно смотрела на меня, затем воскликнула.
- А знаете, вам необходимо купить новый костюм!
Я ответил равнодушным взглядом. Я, без конца менявший шмотки, выбирая их по цвету и стилю, как баба, вдруг окончательно понял, что меньше всего хочу красиво одеваться.
- Не нужно.
- Вы прямо, как Юра!
Я стряхнул пылинку со своего старенького пиджака в елочку (от Юры), поправил на носу очки (от Юры), пригладил жиденькие волосы (от Юры) и оперся на трость (от Юры). Я весь был скроен от Юры. И, наконец, Надежда Андреевна успокоилась. Успокоился, наконец, и я. Все долги были оплачены. Или почти все. Еще осталось найти открытие от Юры. Или придется совершить его мне самому.

Однажды, когда лифт снова не работал, а лампочки горели через этаж, мы медленно с Надеждой Андреевной поднимались по лестнице, как пожилая дружная пара. Вдруг из соседней квартиры выскочила старушка-соседка. У нее было сморщенное личико и ярко накрашенные губы. В своих руках он держала авоську с пустыми молочными бутылками (откуда она их только выкопала?). Столкнувшись со мной лицом к лицу, она громко вскрикнула и проворно перекрестилась.
- Юрка!
Я даже не вздрогнул. Мне показалось, так звали именно меня.
- О, господи! – она разглядывала меня, словно в микроскоп. – О, господи, вроде Юрка, а вроде и нет. И тут же обратилась к Надежде Андреевной. – Надь, это брат его, что ли?
Надежда Андреевна хотела было возразить, но тут встрял я.
- Ага, близнец. Разве что на два часа старше.
- Ну да, - успокоилась старушка, - а я-то подумала… Вроде он, а вроде и нет. Но если на два часа, тогда все понятно. И чего тут не понимать? Два часа это много. Вроде он, а вроде и нет. Теперь сразу видать, что ты старший брат.
Мы поспешили скрыться за дверьми своей квартиры. Если бы в подобной ситуации рядом находился кто-то другой, я бы расхохотался. Но при Смирновой я не посмел это сделать. Она нахмурилась еще больше.
- Юре бы это не понравилось, - сухо отрезала она.
- Мне бы тоже. Если бы я не был так похож.
- А вы похожи? – искренне удивилась она.
- Ну, в общем не знаю… Но некоторым так кажется.
- Кажется, - скривилась Надежда Андреевна. – Полуслепым старухам так кажется. Разве можно… Можно вас сравнивать…
Она закрыла лицо руками и громко всхлипнула. Я вновь бросился виновато ее успокаивать. Не преминув подумать, что нас можно запросто, без зазрения совести сравнивать. Но наши мнения со Смирновой не совпадали. Когда-то я был настолько о себе высокого мнения, насколько теперь она мелкого мнения обо мне.
Вдруг меня осенила не самая свежая мысль. Только любовь может унизить человека или возвести его до небес. Не желая понимать, человек низок или высок на самом деле. Самая необъективная вещь на свете - любовь. Меня не любили, не любил и я. И мы не сожалели об этом.

Я полюбил гулять вечерами. Один. И не потому, что вечером меня было проще не узнать. Я уже смирился, что признать во мне гениального форварда невозможно. Просто вечером легче было смириться с тем, что и я сам себя, настоящего, признавать наотрез отказываюсь.
Сгорбившись, втянув голову в плечи, опираясь на трость, в который раз я брел под моросящим дождем. Наблюдая сквозь запотевшие очки, как навстречу бодро шагали веселые молодые ребята. В спортивных трикотажных шапочках и разноцветных шарфах они вызывающе размахивали флагами нашего клуба и громко выкрикивали знакомые кричалки, название моей команды и имя нового кумира. Который уверенно и смело занял мое место.
Громче всех кричала рыжая, веснусчатая фанатка. В ее тоненькой ручке на ветру развевался белый платочек, который она когда-то обещала подарить мне. Вместе с поцелуем.
Ее юное сердечко уже принадлежало новому чемпиону, наверное, более удачливому, не способному на ошибки в жизни и промахи в спорте. Его шайба всегда попадала в ворота. В это слепо верила юная болельщица, как когда-то слепо верила в меня.
Возможно, сегодня она будет поджидать нового форварда у выхода. И горячо поцелует его в губы и промокнет его вспотевший лоб белым платочком. Не знаю, будет ли он сегодня победителем на ледовой арене. Но его победа или провал уже заочно целиком принадлежат этой рыжеволосой девчонке. Как и принадлежит сегодняшняя, еще не наступившая ночь.
Мое сердце бешено колотилось. Струи дождя, словно слезы, стекали с поношенной кепки. Невыносимо ныла нога. Меньше всего я был похож на человека, способного на вызов. Но я был способен.
Я резко развернулся на середине дороги, правда, умудрившись при этом ступить в лужу. И грязные брызги осыпали меня с ног до головы. Но на мой вызов это не повлияло. И я, ковыляя и спотыкаясь, двинулся за толпой фанатов.
Ледовый дворец, который я когда-то называл своим домом, кишел болельщиками. И сердце не вздрогнуло при виде его, такого холодного и чужого. Этот дом я уже окончательно потерял.
Безусые юнцы на ходу отхлебывали пиво и одновременно размахивали флажками. Когда-то они были готовы носить меня на руках. И я этому был безмерно рад. Теперь мне было все равно, кого они схватят на руки.
Но вызов, маленький беспомощный вызов и им, и рыжеволосой фанатке, и ледовому дворцу и себе самому я решил оставить за собой.
Я отошел от толпы и захромал к соседнему входу на трибуны, правда, закрытому турникетом.
Как назло, там стоял мой знакомый охранник. Который не раз бахвалился дружбой со мной (что было преувеличением) и во всеуслышание называл меня своим дорогим приятелем.
Сейчас он презрительно оглядел меня с ног до головы.
Раньше я не замечал у него таких презрительных взглядов. Да и не знал, что он умеет презирать.
- Билеты проверяют там! – он кивнул в сторону, где толпились фанаты.
- У меня нет билета! Я его давно потерял! – вызывающе ответил я. Сдвинул на затылок кепку и посмотрел ему прямо в лицо. Я еще надеялся на чудо. Но чудо не произошло.
- Ах, нету! Тогда вали отсюда! И поживей! Подобру-поздорову! – сквозь зубы процедил он, уже не сдерживая себя.
Я раньше никогда не замечал за ним грубого тона. Он всегда вежливо и слащаво вел беседы со мной.
- Может быть, вы сделаете исключение и пропустите меня без билета? Как ветерана хоккея?
- Ветерана! – он издал звук, похожий на смешок. - А может, мне еще у тебя попросить автограф, ветеран!
Я вспомнил, как не раз он умолял меня дать автограф и для себя, и для соседа, и для своей подружки, и для своего механика. Мало ли для кого. Всех не упомнить. И я почти никогда не отказывал небрежно черкнуть на журнальной своей физиономии пару ласковых фраз.
- Почему вы со мной так разговариваете? – я еще пытался воззвать его если не к воспоминаниям, то к элементарной вежливости.
Это взбесило его еще больше. И он замахнулся на меня резиновой дубинкой.
- Слушай, ты! Алкаш недобитый! У меня и без тебя сегодня работенки невпроворот! Не самой приятной на свете! Разборки с этими придурковатыми недоумками! – он кивнул в сторону болельщиков. – Так что вали, да поживее! Там, за углом забегаловка. Вот там и поболеешь! Только гляди, не перебери с допингом!
Он грубо схватил меня за плечо и толкнул вперед.
Трость выскочила из моих рук, и я свалился прямо в лужу. Он даже не помог мне подняться. Впрочем, в его помощи я не нуждался.
Я никогда не замечал за ним, чтобы он распускал руки. Он мне даже когда-то нравился. И мы умели находить с ним общий язык, горячо обсуждая результаты игры. А однажды я даже привез из Осло настольный хоккей для его племянника. Помню, как мы, не замечая времени, до поздней ночи играли в настольный хоккей. И как-то он выиграл. Помню, он радовался как ребенок, что выиграл у чемпиона. Как смеялся до слез, что победил у гениального форварда. И ему некоторое время казалось, что он выиграл не на пластмассовом поле с пластмассовыми игроками. А на настоящем льду, рука об руку с настоящими хоккеистами. Я искренне был счастлив за него. И каким милым он мне тогда казался.
Впрочем, мы ценим людей лишь по тому, как они к нам относятся. Мы не видим и не желаем знать их в других обстоятельствах и другой обстановке.
Сегодня во второй раз, как тогда, в тот вечер, когда мы играли в настольный хоккей, я проиграл. Я медленно поднялся с лужи. Стряхнул с себя грязь. Спорить с охранником не имело смысла. Я принял свое поражение и свой неудавшийся вызов. И был в глубине души горд своим смирением.
Я медленно побрел под моросящим дождем, опираясь на трость. И все же не выдержал и оглянулся.
Он стоял, подперев руки в бока, гордо подняв голову вверх. И презрительно смотрел мне вслед. За ним возвышался ледовый дворец. Его ледяная защита. Маленький победитель на маленьком искусственном поле нашей маленькой искусственной жизни.
- Вы по-прежнему выигрываете в настольный хоккей? – бросил я ему в самодовольное лицо.
Он подался вперед, выпучил глаза, его спесь, как рукой, сняло. Ведь эту тайну знали только мы вдвоем. И он не понимал, почему ее знает еще этот сгорбленный хромой очкарик. Он так ничего и не понял. Или отказывался понимать.
А где-то неподалеку рыжеволосая фанатка отчаянно размахивала белым платочком и громче всех кричала имя нового форварда, предвкушая с ним ночь любви. Любви, так похожей на игру в настольный хоккей. Где ненадолго можно стать победителем. И ненадолго в это поверить.

Потом наступило лето. Жаркое, бесшабашное, кричащее красками и стреляющее солнечными лучами, по утрам в окно. И самое мимолетное из всех пор года. Хотя по времени длилось не меньше. Лето, которое когда-то я так любил, хотя и занимался самым зимним видом спорта. И не менее, а, возможно, более любил зиму. Лето, которое я сейчас почти презирал. Я считал его бессмысленным в жизни каждого. Ведь каждый от него слишком много ждет. Но заканчивается оно для всех одинаково. Отпуском. Я уже не хотел, чтобы меня отпускали. Я хотел короткого светового дня. Чтобы пораньше наступал вечер. Я ловил себя на мысли, что свет я почти не любил. В темноте я чувствовал себя увереннее. Словно лишь темнота могла меня спрятать от всего мира и от себя самого. Летом же я был словно раздетый, на виду у всех. Мне казалось, что вся моя жизнь, словно на ладони. И я стыдился своей жизни. И не мог понять, какой из них. Прошлой или настоящей. Впрочем, наверное, ни там, ни здесь я так и не сумел стать собой.
Как и было заявлено, профессор Маслов к лету вернулся из Германии. Похоже, этот человек был пунктуален и умел держать слово. Я был записан к нему на прием в первый же день его работы. Это был один из самых дорогооплачиваемых врачей. Мне пришлось выложить немалую сумму, что, конечно, я утаил от Надежды Андреевны.
Я пришел в клинику, ближе к вечеру. И хотя темнело довольно поздно, этот вечер выдался дождливым и сумеречным. Тучи обволокли небо, и мир стал казаться гораздо меньше и компактнее, словно с низкими потолками, узкими стенами и скользким, не мытым полом.
Медсестра не очень симпатичная, и, похоже, не очень удачливая в личной жизни, провела меня к кабинету Маслова и распахнула широко передо мной двери.
- Пожалуйста, пациент Круглов, – она торжественно объявила мой номер, словно на сцене. Я уловил в ее голосе легкое кокетство.
Вот я уже и пациент, усмехнулся я про себя. Хотя по жизни никогда не болел. Правда, пациент не той клиники.
Я переступил порог кабинета. Было тускло и мрачно, горела настольная лампа, но пахло почему-то не микстурами и спиртом, а дорогой туалетной водой Gucci. Уж в чём-чём, а в туалетной воде я разбирался безошибочно и, словно дегустатор, мог точно определить фирму. Конечно, только известную и элитную.
Профессор стоял ко мне спиной и рылся в документах на стеллажах.
- На что жалуетесь, - не оборачиваясь, бросил он дежурную фразу.
Я плотно прикрыл за собой дверь. Она предательски хлопнула. Маслов резко обернулся.
Если бы я не увидел воотчию, то не поверил бы, что лицо человека может в один миг стать белым, как снег. Румянец на круглых щеках мгновенно сменился смертельной бледностью, мне даже показалось, что губы слегка посинели, его пухлые руки откровенно задрожали, и папка выпала из рук, громко хлопнувшись о пол.
- Это вы? Вы! Я знал, я чувствовал, что слухи о вашей нелепой смерти слишком преувеличены! Это все ваши штучки! Вы хотите заманить меня в ловушку! Но вам это не удастся! Я не намерен повторять, что для вас это может обернуться тяжелыми последствиями! Я не пугаю, но слухи о вашей смерти могут оказаться не слухами в один прекрасный день!
Свой эмоциональный монолог он выпалил на одном дыхании и на одной истеричной ноте.
- В один прекрасный день, все мы умрем, - спокойно ответил я и вышел как артист, на середину комнаты.
Если бы я не увидел воотчию, то не поверил бы, что лицо человека в один миг может вспыхнуть алым пламенем. Пылали щеки, уши, руки, глаза, даже губы. Казалось, его в один миг поглотит огонь и превратит тело в пепел. И образное выражение сгореть от стыда, казалось вот-вот превратиться в реальность на моих глазах.
Наконец, он, осознав, что ошибся, стал приходить в чувство. Даже деловито уселся в кресло, покрутился в нем, как космонавт, и уверенно постучал ручкой по столу.
- На что жалуетесь? – сухо спросил он, явно желая выставить меня поскорее за дверь.
Он даже не извинился, что принял меня за другого. Скорее всего, решил, что я пациент, у которого нет других проблем кроме сердца. И я не обращу на этот инцидент внимания, тем более что завишу целиком от воли врача. Но в том-то и дело, что пациентом я не был.
- Я ни на что не жалуюсь, Егор Николаевич. Ну, разве только на отсутствие информации.
- Я вас не понимаю.
- Разъясню. Я – журналист, пишу книгу о покойном, слухи о смерти которого, кстати, нисколько не преувеличены. О покойном ученом Юрии Смирнове, который был моим другом.
- А я тут причем? – Маслов весь напрягся, но нужно отдать ему должное, уже не бледнел и не краснел.
- Мне бы хотелось знать, что вас связывало?
- Вы пришли только, чтобы задать этот вопрос?
- Нет, еще чтобы получить на него ответ.
- В таком случае, ничем помочь вам не могу. Вопрос, на который нет ответа, бессмысленен. Я понятия не имею о таком ученом.
- Но от дружбы с Запольским вы не отрекаетесь?
- При чем тут Максим Станиславович? Он жених моей племянницы.
- Кстати у вашей племянницы я видел фотографию, где был запечатлен и Смирнов.
Маслов встал, приблизился к окну, распахнул фрамугу и вдохнул воздух, словно ему нужно было набраться сил с ответом.
- Вы поймите, я врач! Каждый день перед моими глазами проходят десятки, иногда сотни людей, разве всех можно упомнить.
- Он не был вашим пациентом. Возможно, вы были его пациентом?
Я не думал, что эта фраза взорвется в воздухе бомбой. Похоже, я метнул верно, наугад попав прямо в цель.
Маслов резко повернулся ко мне. Его губы и руки вновь задрожали. Может, он и был прекрасным кардиологом, но нервишки имел никудышние.
- Что? Что вы сказали? Я – его пациентом? Как вы смеете! В психиатрах я никогда не нуждался!
В этом я уже искренне сомневался.
- Значит, вам все же известно, что Смирнов был психиатром!
- Вы блефуете! – закричал Маслов. – Вон из моего кабинета! И чтобы никогда… Слышите, никогда не посмели переступать мой порог! Даже если у вас вот-вот остановится сердце! Ищите другого врача!
Похоже, этот человек не умел держать себя в руках. Или его положение было настолько серьезно. Мне ничего не оставалось, как поспешно покинуть кабинет, даже не попрощавшись.
На улице я неожиданно столкнулся нос к носу с медсестрой, которая провела меня к Маслову. Она вновь кокетливо на меня посмотрела. И мгновенно в моей голове пронеслась дерзкая мысль, что ей срочно хочется выскочить замуж. Иначе с чего она бы со мной так фамильярно себя вела. Видок у меня был еще тот! Я тут же сообразил, что кроме нее, выудить информацию, у меня нет претендентов.
- Встречать хорошеньких незнакомок второй раз – хорошая примета.
- Неужели? – она мило улыбнулась. – Только я не незнакомка, а медсестра. И меня можно встретить и в третий раз, и в четвертый, и в пятый.
- Давайте начнем с третьего.
- А что, вас еще раз пригласили на прием к доктору? Или вы ложитесь на операцию?
- Я откровенно вам признаюсь, что у меня абсолютно здоровое сердце. И поэтому третий раз наша встреча может состояться только вне стен этого больничного монастыря. Но боюсь, что вы, такая эффектная женщина, откажетесь составить мне компанию поужинать в «Праге».
Ресторан «Прага» ее добил окончательно. Правда, при этом она невзначай и с большим недоверием взглянула на мои потоптанные ботинки. Но тут же поспешно отвела взгляд, вдаваться в подробности она не хотела. Поскольку спешила замуж.
Мы договорились о встрече сегодня же. И она не преминула меня попросить, слегка смутившись.
- Только я попрошу…
- Да? Просите о чем угодно!
- Мне бы не хотелось, чтобы о нашей встрече узнал профессор Маслов. Понимаете, по этике медперсонал не должен… Ну, вы понимаете. А я так дорожу этим местом.
- Я прекрасно вас понимаю! – радостно воскликнул я, поскольку это было и в моих интересах. – Никакие профессора и академики ничего не прознают! Они всезнайки в других науках. Вы согласны?
Она улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй.
Этим же вечером я надел свой дорогой английский костюм. Моя физиономия уже позволяла это, ее вряд ли кто мог узнать. Я даже покрутился возле зеркала. И остался вполне доволен своим видом, хотя костюм стал несколько маловат. Сказывалось отсутствие тренировок в моей жизни. Я стал резко полнеть. Залысина и очки придавали мне вид бизнесмена, клерка, ботаника, кого угодно, но не хоккеиста. Однако медсестра меня не знала другим. Поэтому для свидания мой вид был бесспорен.
- Вы, похоже, идете на свидание? – Надежда Андреевна не скрывала своего раздражения.
- На деловое свидание, - поправил я ее. - И это касается нашего общего дела. Вечером я все расскажу. Похоже, будут новости.
Она вздохнула и поправила ворот моего пиджака. Она мне не поверила.
- Юра не любил такие изящные вещи. Он считал их признаком дурного тона для мужчины. Он говорил, что мужик должен одеваться так, словно не разбирается в моде, даже если он в ней прекрасно разбирается. Равно как и женщина должна скрывать, что умеет прибивать гвозди, даже если она и умеет.
- Знаете, ваш Юра был тысячу раз прав, - искренне согласился я с ней. – В конце концов, что-то должно нас различать. Хотя, увы, этих различий все меньше и меньше.
Я не опоздал на свидание, но медсестра меня уже ждала у дверей ресторана. Мне это понравилось. Она не играла в гордыню, и не пряталась за углом, чтобы я не заметил, что она опередила меня. И я только здесь понял, что мы даже не представились друг другу. Она, похоже, поняла это тоже. И первая исправила ошибку.
- Меня зовут Зоя.
Я назвал ей свое имя. И, взяв под руку, провел в ресторан. Мы заняли удобный столик с краю, я сделал заказ на свой вкус, как попросила Зоя. При вечернем свете она показалась гораздо симпатичнее. Или просто косметика и нарядное, хоть и не очень дорогое платье, придали ее лицу миловидность. Она, похоже, не менее удивилась моему костюму.
- А вы, оказывается, плут.
- Это почему же?
- На прием к врачу так скромненько нарядились. Чтобы прибедниться? Надеялись, что с вас меньше возьмут за лечение?
- Вы проницательная девушка.
- Но не надейтесь, тариф у нас одинаковый. Скидки бывают лишь в самых редких случаях.
- По самому большому блату?
- А вот это профессиональная тайна. К тому же, какой сегодня блат? Все можно купить, абсолютно все.
- И даже сердце? – я постучал по своей груди.
- И даже сердце, только это ничего не меняет. Лучше человек от этого не становится. Впрочем, и хуже. Он остается тем же. Хотя на эту тему множество споров. Да и люди с чужим сердцем тяжело это переживают. Им нужна психологическая помощь. Им почему-то кажется, что с чужим сердцем что-то измениться в их жизни, но ничего не меняется.
Я налил полный бокал вина. Зоя пригубила и поставила на место, с аппетитом поглощая курицу в кляре и с киви. Я чувствовал себя негодяем. Мало того, что не собирался ухаживать за девушкой, мне непременно нужно было, чтобы она хорошо выпила и язык у нее развязался. Хотя сдержанностью она и так не отличалась.
- Нет, Зоенька, так не годится! Первый бокал только до дна. За наше случайное знакомство! Хотя, что в жизни бывает случайным?
- Увы, но почти все. Поначалу всегда думаешь – это судьба. А это всего лишь нелепая случайность. Но я все равно выпью за это.
Мы выпили по бокалу вина. Лицо Зои зарделось, и она еще больше похорошела.
- Так вы говорите, людям с чужим сердцем нужна психологическая помощь, - я вернулся к нашему разговору. – И она в вашей клинике оказывается?
- Более того, впервые в мире! Именно в нашу клинику были приглашены лучшие психотерапевты для оказания подобной медпомощи. И кстати, это новшество ввел ни кто иной, как Маслов, у которого вы сегодня были на приеме. Он в некотором роде гений! Так что вы можете гордится, что познакомились с таким человеком!
- А почему только в некотором роде. Я слышал, что он просто гений.
- Ну, как вам объяснить. Мне иногда кажется, ему что-то не хватает до звания гения. Что-то мешает. Может быть, сам характер.
- У него тяжелый характер? Многие гении этим страдали.
- Нет, что вы, он очень милый человек! Но я не знаю… Иногда кажется, его что-то мучит. А иногда кажется, он сам отказывается от того, чтобы достигнуть самых высоких вершин. Хотя куда уже выше? Я ведь давно его знаю. Он всегда был прекрасным врачом и честнейшим человеком, но ему не везло. Он не умел бороться, его всегда отодвигали на задний план. Впрочем, он этим не тяготился. Он любил работать, и не важно, в каком звании. А потом вдруг ему повезло. Хотя тут тоже нельзя говорить о простом везении. Ему должно было повезти, он – блестящий врач и делает блестящие операции на сердце. Он один из первых в нашей стране успешно использовал стволовые клетки, и пересадка сердца удалась! Кстати, что поразительно, сделал он ее бесплатно, возможно, поэтому и удалась? Но еще более поразительно, именно после этой операции он и пришел к выводу, что центр психологической помощи необходим. И возглавил его, знаете кто? В жизни не догадаетесь! – Зоя сделала торжественную паузу. - Счастливый пациент, которому Маслов спас жизнь!
Я настолько опешил, что машинально налил себе полный бокал вина, тут же выпил, и налил еще.
- Извините, Зоенька, ваша информация настолько меня потрясла, - я налил девушке. И мы вновь чокнулись. Я, безусловно, сразу же сообразил, кто этот счастливый пациент, но на всякий случай спросил.
- И кто этот счастливчик, возглавляющий центр психотерапии?
- Максим Станиславович Запольский, – коротко ответила она. Я ожидал, что последует характеристика, но ошибся.
- Он, наверное, на себе испытал, что значит иметь чужое сердце?
- Он достаточно сильный человек. И не думаю, что переживал после операции. По-моему, он принял это как должное. Жив, и, слава Богу. Понимаете, людям свойственно преувеличение. Им кажется, что чужое сердце стучит по-другому, думает по-другому, мечтает по-другому. Им становится страшно, и они зачастую впадают в депрессию. Им кажется, что они должны прожить чужую жизнь. Но чужую жизнь они проживать не умеют, да и не хочется. Но Запольский сам врач, он прекрасно разбирается в анатомии, особенно, что касается строения головного мозга. Может быть, поэтому его эти вопросы не волновали. Но центр он согласился возглавить.
- Я плохо знаю психотерапевтов, хотя… Погодите, в трудный период жизни один мне помог. Как же его фамилия… нет, не помню. Простая такая. Чернов, Белов, ах да, Смирнов! Такой чуткий человек. Он случайно не работает в вашей клинике?
- Нет, первый раз слышу. В нашей клинике подбирают только известных врачей. Это самый дорогой центр в нашей стране.
Мы выпили еще вина, я заказал мороженое, пражский торт и 25О грамм коньяка.
- Ой, мы же напьемся!
Мне это было необходимо. Я должен приступить к главному вопросу. Личной жизни доктора Маслова.
- К мороженому подходит только коньяк, Зоенька. Он придает ему изысканный и неповторимый вкус. Терпкий коньяк, обжигающий тело и сладкий лед, разве это не чудесно? Кстати, мороженое, нейтрализует действие алкоголя, так что не волнуйтесь, под моим контролем вы не опьянеете, разве чуть-чуть.
- Поверю, Виталик, вам на слово, - Зоя шутливо пригрозило мне пальцем.
После коньяка с мороженым, Зоя еще больше покраснела и опьянела. Мои прогнозы не сбылись. Но ей это, похоже, уже нравилось.
- Ну что, Зоенька, выпьем за докторов, которые спасают жизнь людям. И за медсестер, которые это делают не в меньшей степени.
- Давайте, за доктора Маслова! За меня выпьем отдельно!
- Вы чудесная девушка, - я даже чмокнул ее в пылающую щечку. Чем растрогал девушку окончательно. Теперь она была готова на все. Я на все был не согласен, только на получение нужной информации.
- А мне Маслов показался довольно тяжелым человеком, хотя вы на все лады расписывали его доброту, - я, как можно беззаботнее, разложил торт по тарелкам, сделав ненавязчивую паузу.
- Он действительно добрый. Просто он уже другой, чем был. Словно его мучит что-то.
- Ну, люди при успешной карьере быстро меняются. Не он первый.
- Это не про Маслова. Он никогда не был карьеристом. Хотя, конечно, теперь он привык ко многим хорошим вещам. Это раньше он все время отдалживал деньги. Он так переживал за семью! Он очень любит свою семью. И, похоже, не так рад своим положением, сколько возможностью делать все, чтобы его семья жила «на отлично».
- Ну, Зоенька, вы меня обезоружили. И гениальность, и доброта, и совесть, и безграничная верность семье, просто какой-то человек без ошибок! Это уже настораживает. Согласитесь, врач-идеал, врач-совершенство слегка пугает. Это уже какая-то машина, не правда ли? А машине так не хочется поручать свое сердце. Или все проще? Вы боитесь потерять свое место из-за одного неосторожного слова?
- А если и боюсь? – Зоя надулась и слегка отодвинула от себя тарелку с тортом. – А если и так, что тут особенного? Я нигде не найду такую престижную работу и с такой зарплатой. И потом… Маслов и впрямь почти такой. Здесь нет ни слова неправды. Просто вы как-то все прямолинейно понимаете. Мы же в целом говорим о человеке. И плохой человек иногда себе позволяет игру в благородство. А добрый, совестливый, честный семьянин может себе позволить иногда срывы, двусмысленные поступки и, возможно, увлечения. Но хуже от этого он не становится.
- Увлечения – чем? Марками, домино, картами?
Зоя расхохоталась, и вновь придвинул себе тарелку с тортом, сорвала с верхушки вишенку в креме и аппетитно ее проглотила.
- Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю.
- Судя по внешнему виду Маслова, в жизни не поверю, что он способен на подобные увлечения. У него на лбу отпечатан штамп верности.
- Все может быть, все может быть, - неопределенно протянула Зоя.
- Значит, может быть и любовное увлечение?
- А может быть совсем наоборот. Я, честно говоря, понятия не имею, только все с Женькиных слов.
- Какого-такого Женьки?
- Не какого, а какой. Медсестры, подружки моей, Женьки Кудрявцевой, - Зоя неожиданно промокнула глаза носовым платком и отвела взгляд, – она погибла. Пару лет назад.
Мы помолчали. Я видел, что Зоя искренне переживает смерть подружки и решил первым не нарушать молчания. Как положено в таких случаях, разлил по рюмкам коньяк. Мы так же, молча, выпили.
- Она хорошая была Женька. Такая красавица. И такая нелепая смерть. Но понимаете, ей было свойственно все преувеличивать. Я и тогда не всему верила. Конечно, возле нее всегда вертелись парни. И пациенты, и врачи, и наши шоферы. Но все равно она преувеличивала! Вот, например, кто-то бросит лишь на нее взгляд, а она тут же заявляет: влюбился! Кто-то ей скажет пару лестных слов, а она утверждает: он хочет на мне женится! Кто-то приобнимет ее в коридоре, а она уверена, что ради нее он завтра готов бросить жену и детей!
- Это вы про Маслова?
- В том-то и дело, что я ничего, ничегошеньки такого не замечала! Маслов всегда был с ней сдержан, может это ее и бесило? И она всегда мне говорила, что он умирает от любви и страсти, и еще требовала от меня клятву, что я буду держать язык за зубами!
- И вы держали?
- Еще бы! И не потому, что такая верная клятвам, уж мне поверьте. Просто не хотела ни себя, ни ее выставлять на посмешище. К тому же не дай Бог такие слухи дошли бы до Маслова. Он бы нам никогда не простил! А теперь… Понимаете, теперь это уже не имеет значения. К тому же после ее смерти, я почти на сто процентов уверена, что она все сочинила. Она так была падка на все эти мелодрамы! Все из-за нее травились, вешались, но при этом все оставались живы. Правда, был парень, который ради нее был готов, ну, если не убиться, то убить точно. Не раз ее возле нашего центра подкарауливал. Такой красавец!..
Зоя мечтательно закатила накрашенные глазки.
- Но такой же, как и она, одержимый. Глазищи горят, и такое ощущение, что он всегда нож за пазухой держит. Вообще они подходили друг дружке, по характеру. Но разве что-нибудь с одинаковых характеров выходит путное. Поубивали бы друг друга точно! Такие бешеные! Даром что Витька-автогонщик! Чуть с ума после ее смерти не сошел…Конечно, мы все переживали ее смерть. Это так страшно! Такая молоденькая, хорошенькая, жизнелюбивая! Маслов, как и все, ходил мрачнее тучи, даже мне показалось…
- Показалось, что он все же был влюблен?
- Может, если только тайно. Просто я один раз случайно заметила на его столе заявление об уходе, как раз, когда и произошла трагедия. А потом это заявление уже разорванным валялось в мусорной корзине. Но понимаете, смерть любимой девушки так не переживают, в смысле так быстро не переживают. А первые дни мы все были в шоке и ходили мрачнее тучи. Кстати, Маслов оправился быстрее всех. Именно потому, что она была для него всего лишь медсестрой, не больше и не меньше. Очень скоро он опять стал веселый, пожалуй, веселее обычного, какой-то уверенный в себе, дела его пошли в гору. Эта успешная операция, высокое назначение, награды. Это был уже другой человек, не растяпа и неудачник. Это был, ну корифей, что ли. Он этого заслужил. Правда потом, уже где-то через полтора года, в нем, мне кажется, вновь что-то надломилось. Нет, он по-прежнему все делал блестяще! Но просто с каким-то уже раздражением или усталостью, что ли. Иногда мне казалось, словно с оглядкой. А я вот смерть Женьки до сих пор тяжело переживаю. Потому что она мне была очень близка.
- А почему она погибла?
- По дурости. Она всегда хотела быть лучше всех! И добивалась это любыми путями. Она даже с парашюта прыгала! Вот так! Вообще она отчаянная была. Поэтому и купила себе машину, а может Витьке Матюхину хотела доказать, что гоняет покруче его. А ей это было противопоказано! Витьку даже потом милиция затаскала, но у него – железное алиби. Да и вообще в случае с Женькой смешно винить кого-то в смерти! Такие как она сами ищут смерть! Ведь она не просто ездила, а носилась – как угорелая! Она же и по больничным коридорам не просто ходила, а бегала! И разговаривала быстро, словно скороговоркой!.. Знаете, если бы в случае с парашютом все от нее зависело, она бы и там быстрее всех спрыгнула. Она же одержимой была! Все быстро, быстро, быстро! Вот так же быстро и умерла…
Зоя вновь вытащила носовой платок из сумочки, расшитой бисером, и вытерла слезы.
– Только права получила, а уже ночью куда-то неслась за городом, машина в дребезги, прямо с обрыва! Вот такая мгновенная смерть. Впрочем, в ее духе.
- Мгновенная смерть, возможно, это самое лучшее.
- Только не в таком возрасте. Да и вообще спорное заявление! Если бы вы знали, сколько я видела умирающих людей! Сколько тяжелобольных, разбитых, такие мучения и ужасы переживают! Через ад проходят! И никто из них не хочет мгновенной смерти. Они хотят жить… даже в аду.
К нашему столику приблизился официант. И я рассчитался.
- Странный получился вечер, - грустно улыбнулась Зоя, – такой вкусный и такой печальный. Обо всем говорили, о Маслове, о Женьке, о смерти. Как все бессмысленно. Зачем? Со мной всегда так бывает, болтаю, болтаю, и все не о том, и время мгновенно пролетает. И оказывается напрасно. Все слова трачу на других, может, поэтому другим уже для меня не хватает слов? И все получается напрасно.
Еще как не напрасно! Я и сам не ожидал, что за один вечер стоимостью в 150 баксов смогу столько узнать!
- Нет, Зоенька, не напрасно. Знакомство людей и состоит из таких вот на первый взгляд ненужных вещей. Рассказов о случайных людях, ситуациях. Как ни странно пространные разговоры помогают узнать человека лучше.
- И что вы обо мне узнали?
- Что вы очень хорошая девушка. И наверняка блестящий профессионал в своем деле. Я всегда буду гордиться знакомством с вами.
- Как-то звучит подозрительно.
Мы вышли на улицу. По-прежнему моросил дождь, слабый свет фонарей отражался в луже. Зоя раскрыла зонт и взяла меня под руку. Мы двинулись к ее остановке. На душе у меня скребли кошки. Я не знал, что дальше делать. Подав девушке столько надежд, я не мог просто так их разбить безжалостно.
- А вот о себе вы ничего не сказали, кроме того, что вы журналист, я так про вас ничего и не узнала.
- Это будет в следующий раз. Когда я вернусь из командировки.
Зоя неожиданно остановилась. И звонко расхохоталась.
- И конечно, эта командировка, будет очень длительной, не так ли? Я так и знала! У меня всегда так! Все заканчивается командировками, из которых не возвращаются.
- Зря вы так, Зоенька,- я нежно сжал ее локоть, - я ведь не соврал про свою профессию. И потом, я всегда надеюсь на возвращение.
- Не нужно ничего говорить! Я, как вас увидела, все про вас поняла! И про себя тоже! Знаете, я даже буду с вами откровенна. Когда что-то возникает между мной и мужчиной… ну только еще вначале, я про себя думаю, есть ли шанс на продолжение. И знаете, у меня всегда один ответ: да! Хотя все оказывается - нет. А вот я про вас сразу решила: нет! Поэтому не очень вы меня сейчас и обидели. Я прекрасно знала, что нет. Просто я тысячу лет не была в ресторане. Сегодня редко мужчины приглашают в ресторан. И разве я могла отказаться? И не ошиблась, все так было вкусно! И так бессмысленно.
- Но почему, все же, про меня вы решили: нет? Неужели я такой урод?
- Напротив! Вы – вылитый мой кумир! Такой известный хоккеист Виталий Белых! Вас и зовут так же! Я в него столько лет была влюблена, даже письма ему писала, правда не отсылала, они у меня до сих пор в столе хранятся. И только я вас увидела в коридоре, сердце мое замерло.
Сейчас замерло и мое сердце. Этого я меньше всего ожидал, и даже от волнения отпустил локоть Зои. Чушь какая-то! Маслов меня принял за Смирнова, Зоя приняла за Белых. Не может же быть у меня раздвоение личности. Или уже пора обращаться к блестящему психотерапевту Запольскому за подмогой?
- Ерунда, Зоенька. Я помню такого хоккеиста. Он не был лысым, толстым, хромым очкариком! – настойчиво заявил я.
- Как вы плохо разбираетесь в людях! Допустим, не был! Но у него есть все шансы им стать! Слегка пополнеть, испортить зрение, и будете вылитый вы. Но мы этого, увы, не узнаем. Говорят, он ушел в монастырь.
- И Бог с ним!
- Бог теперь точно с ним, не волнуйтесь. И я уже так не волнуюсь. Лучше, если бы он женился. Я так всегда переживала, когда у него появлялась девушка. Куда уж мне! Теперь уже не переживаю. Он для меня всегда останется недосягаемой и может, скажу вам по секрету, единственной любовью.
- В таком случае, я не понимаю, если я на него чуть похож, почему вы сказали: нет?
- Потому что, Виталий, кумиров любят издалека, иначе все бессмысленно. Вблизи они далеко не кумиры.
- Издалека семью не создашь. Вы должны расстаться с кумирами, Зоенька, и тогда вам обязательно встретится на пути отличный парень. Вы этого заслужили. И он абсолютно ни на кого не будет похож.
- Может быть. Одно я знаю, на хоккеиста Белых он точно похож не будет. К тому же я уже давно не увлекаюсь хоккеем.
Автобус подошел к остановке, Зоенька легко впрыгнула в него и послала мне воздушный поцелуй.
Если бы я мог, я бы, пожалуй, в нее влюбился. Она была настоящей девушкой. И с ней так было легко. Но влюбиться я уже не мог.
Я одиноко брел под моросящим дождем, опираясь на трость, не замечая луж и грязи. На душе было тоскливо. От Зоеньки повеяло настоящей жизнью, хотя она права, слишком много мы сегодня говорили о смерти.
Эх, Зоенька, Зоенька, если бы пару лет назад… Я даже остановился. Пару лет назад я бы даже не обратил на нее внимания. Но разве я мог требовать от себя невозможного? Я был совсем другим. И тому, кем я был когда-то, такие, как Зоенька, были не нужны. И совершенно напрасно.

Дома я появился за полночь. И, словно неверный муж, чувствовал на душе неприятный осадок, и даже подбирал правильные слова для Надежды Андреевны, словно был в чем-то не прав.
Я шел по дороге, окруженной фонарями, к подъезду. И вдруг заметил справа от себя тень, следующую непрестанно за мной. Оглядываться было неудобно. Мало ли кто мог идти вслед за мной от метро. И все же у самой двери подъезда не выдержал и резко обернулся. Какой-то человек в плаще, с наброшенным на голову капюшоном, испуганно отпрянул и бросился в кусты. Я, было, ринулся за ним, выскочил на дорогу, испуганно оглядываясь по сторонам. Но безуспешно. Незнакомца и след простыл. Мне стало не по себе. Зачем понадобилось за мной следить? И откуда, от какой точки следили? Или это случайность? Впрочем, я мало верил в случайности.
Надежда Андреевна, как верная жена, не спала. Она открыла мне дверь. И я увидел, как она встревожена, и даже этого не скрывала.
- Вы знаете, как опасно сейчас на улицах. Такое неспокойное время! И путь от метро у нас не очень приятный. Сквер, где в это время ни одной души! Я бы вам не советовала…
- Не волнуйтесь, Надежда Андреевна. От метро шло много людей в нашу сторону.
Она укоризненно покачала головой.
- Вы прямо, как Юра. Не волнуйтесь и все! А как мне не волноваться! А если не дай Бог что! Вы хоть предупреждайте!
- Извините, это моя оплошность. Следующий раз я обязательно буду звонить.
- Надеюсь, следующих разов будет не много,- сухо отрезала она настолько безапелляционным тоном, что я поежился. Так, наверное, когда-то ежился и Смирнов.
На кухне, на подоконнике я заметил пустую чашку от чая. Значит, Смирнова поджидала меня у окна, вглядываясь в пустую ночь. И тут меня осенило. Я обернулся.
- Надежда Андреевна, вы случайно не видели человека в окне, ну, он еще побежал и скрылся в кустах.
- Не понимаю, - Смирнова пожала плечами. – У меня нет привычки, как у старушки, сидеть у окна.
- Жаль, жаль, - протянул я. – Просто у меня такое ощущение, что за мной следили.
- Следили? – Смирнова вздрогнула. – Да, да, я припоминаю, я только на секунду подошла к окну, на секунду, и тут же заметила человека в длинном, по-моему, черном, или темно коричневом плаще. Уж очень подозрительно он притаился в кустах, когда вы выбежали на дорогу.
- Ну а потом, потом, может вы заметили, куда он побежал? Или разглядели, как он выглядел? Фонари-то светили.
- Нет, я же открывала вам дверь. Поэтому я и была встревожена. Тут столько шатается подозрительных личностей. И не каждый из них просит лишь закурить. Но почему вы решили, что он за вами следил? Может это просто какой-то хулиган или воришка?
- Все может быть, все может быть, - я закурил сигарету.
Вообще я стал все больше и больше курить. И Надежда Андреевна уже позволяла мне это делать в кухне, как когда-то Смирнову.
- В таком случае, если что-то беспокоит, вы мне сейчас же расскажете! – потребовала она.
- Меня многое беспокоит, Надежда Андреевна. Очень многое. Но дальше беспокойства дело пока не идет. Не хватает самого важного – фактов.
За все это время я наконец-то откровенно посмотрел на Надежду Андреевну. И мне показалось, что в ее облике произошла перемена. Помолодела она, что ли, похорошела? Ах, да, подстриглась!
- Вам идет эта стрижка, - улыбнулся я, хотя внутренне напрягся. С чего бы это ей молодеть?
- Наконец-то вы обратили внимание! – Надежда Андреевна взъерошила короткие волосы. – Знаете, с Юрой и времени не было за собой следить. Все время ему посвящала.
Мне показалось, что впервые за наше знакомство имя своего мужа она упомянула с раздражением. Но я отогнал эти мысли. Наверняка показалось.

Мы сидели в кухне, под настольной лампой, и я пересказывал весь сегодняшний вечер. Стараясь не пропустить самого важного и не обозначая те эпизоды, непосредственно касающиеся Зои. Также, на всякий случай, я опускал ассоциации, эмоции и чувства. Это Надежде Андреевне знать было не обязательно.
- Да, странная история, - Надежда Андреевна пожала плечами. – И с чего бы это профессору Маслову, такому уважаемому человеку бояться Юры? Если хотите знать, у меня такое ощущение, что Юры вообще никто не боялся. Он настолько был безобиден.
- Но возможно… Возможно, это как-то связано с гибелью той девушки – Жени?
- Глупости! Откуда Юра мог знать какую-то Женю! Я с трудом верю, что он и Маслова знал! Может, профессор вас принял совсем за другого человека? Я не хочу вас обидеть, но вы льстите себе, когда утверждаете, что похожи на моего мужа.
Я пропустил ее колкость мимо ушей.
- Вполне возможно, что вашему мужу Маслов или Запольский предлагали работать у них в клинике?
- Ну, это я бы точно знала! А я даже понятия не имела, что Макс там работает! Впервые слышу! У него частная практика – это точно. И знаете, Виталий Николаевич, у меня такое ощущение, что это ваше расследование зашло в тупик. И вообще нет смысла его продолжать. И что мы ищем? Возможно, Юра вообще сжег эту папку? А возможно в ней ничего и не было важного! Понимаете, эта вся история, словно болото, тянет меня назад. А я вот впервые захотела что-то изменить в жизни. И вот начала со стрижки! И, знаете, получилось!
Она даже встала с места и покрутилась перед моим носом.
- Скажете, нет?
- Не скажу, - пробубнил я, слегка растерявшись.
- Не думаю, чтобы Юра был бы счастлив, узнав, что я заживо себя похоронила, и с утра до вечера копаюсь в его бумагах, дабы выяснить то, чего нет! В конце концов это его теория: чтобы жить дальше, чтобы двигаться дальше, нужно уметь многое вычеркивать из памяти. Только память тянет нас назад!
Похожие слова мне говорила и мама. И к чему привела такая амнезия?
- Вы поймите меня правильно, - Надежда Андреевна вдруг поникла и села на место, она даже слегка покраснела, словно устыдилась своих заявлений.- Я не говорю, что нужно забывать человека. Это кощунственно! Но многие обстоятельства, точнее - выборочные обстоятельства, их, все же, вычеркивать следует. Я вот, например, даже опасаюсь, что мы можем найти в этой папке? Хотел ли бы Юра, чтобы мы что-то нашли? Вначале брало любопытство. А теперь… Теперь только страх и уже нежелание, что-либо менять. Юра мертв. А я жива. И этот факт я не признать не могу.
И, словно в подтверждение своих слов, Надежда Андреевна покрутилась у зеркала, любуясь новой стрижкой. Она как никогда была жива.

В эту ночь я уснул только под утро – не давали покоя слова Смирновой. Мне всегда казалось, что она помешана на своем муже. Что она гораздо глубже и тоньше для банального желания не ворошить прошлое. Что она жила и всегда будет жить памятью. Памятью… Которая действительно жить мешает.
Если бы одним разом вычеркнуть из памяти тот смертельный матч, когда шайба попала в голову Смирнову. Разве бы я здесь находился? Я бы, наверняка, по-прежнему волочился по богемным тусовкам под руку с лже-Дианой, по вечерам вместе с ней злобненько обмывал кости нашим знакомым, перелетал из одной страны в другую, и в перерывах между игрой суетливо мотался по магазинам в поисках новомодных шмоток. Только, если бы я потерял память.
Но, как ни странно, я не хотел уже ее терять. Меня устраивало теперешнее положение. И в отличие от Надежды Андреевны, я собирался продолжать расследование. Я чисто физически ощущал свой долг перед Смирновым. И собирался его вернуть.
Однако, что могло случиться со Смирновой? У меня закралась коварная мысль: не дай бог, она в меня влюблена? Не хватало! Но не мог не признать, что только любовь способна на подобные метаморфозы. И позднее в этом убедился.
Этой ночью я читал Смирнова. В частности, о том, что только память, словно болото, может затягивать. Тянуть назад. Что из этого болота нет шансов выбраться…

Утром как по будильнику я проснулся от привычного звонка в дверь. Взял рекламную газету, тут же, не глядя, бросил ее в мусорное ведро. И эта бессмысленность ранних пробуждений, и этот невидимый старик с собакой по-прежнему раздражали. Но я привык к своему раздражению. Это было частью моего утра, моей жизни. Как и привык к голубям за окном, утреннему кофе, сигарете и омлету с колбасой, который искусно готовила Надежда Андреевна.
Правда, сегодня он слегка подгорел, потому что Смирнова непривычно долго и мило с кем-то щебетала по телефону. Закончила она разговор, когда одна моя нога была уже за порогом.
- Куда вы? – спросила Надежда Андреевна, и в ее голосе я уловил страх.
- Попробую поискать этого парня, автогонщика. Конечно, сомневаюсь, чтобы он что-либо прояснил, но как знать…
- А я думала, мы с вами съездим на дачу, там уже все закончили, даже беседку сделали.
- Съездим, Надежда Андреевна, обязательно съездим, - я ободряюще улыбнулся. – Еще тысячу раз съездим. Просто нужно решить дела.
- Это мои дела, - отрезала Смирнова.
- Нет, Надежда Андреевна, это и мои дела.
Я прикрыл за собой дверь. У меня закралось предчувствие, что совсем скоро это станет лишь моим личным делом. Как-то в один миг меня вдруг перестала мучить совесть перед Смирновой за то, что я отнял у нее мужа. Перед человеком, отказывающимся от памяти, чувство вины пропадает. Но это не означает, что вина исчезает совсем. Она существует независимо от моего желания или воли. Она материализована в пространстве и может умереть только со мной. Даже, если я ее тысячами изощренных способов сумею загладить. И даже если ее, по логике уголовного закона, нет совсем.

Разыскать Матюхина оказалось проще, чем можно было ожидать. Правда, для этого мне пришлось заглянуть в общество автогонщиков, представившись вновь журналистом, но уже из спортивной газеты. Лысоватый очкарик в хорошем костюме не вызвал подозрения, и хорошенькая белокурая секретарша в приемной даже не заглянула в список. А мило мне улыбнулась, скорее не мне, а куда-то вдаль, видимо, при этом представляя лицо Витьки. И мечтательно протянула.
- Матюхин известный парень! Шебутной очень! А так мог бы большую карьеру в спорте сделать. Но не захотел. Очень уж любит на рожон лезть. Странно, что вы про него решили написать. Хотя… Возможно вы и правы. Положительный герой сегодня неинтересен.
- А он герой отрицательный?
Секретарша наморщила узенький лобик, словно мой вопрос поставил ее в тупик. Но тут же нашлась с ответом.
- Скорее, он просто герой. Если хотите, герой скандалов, – она печально вздохнула, видимо, вспомнив свои встречи с Матюхиным. – Не люблю скандалистов (видимо, из встреч с Матюхиным ничего не получилось).
- Вот и не верю! - я шутливо погрозил ей пальцем. - Какая девушка не любит скандалы, и какой парень не любит быстрой езды?
- Ну, тогда вам действительно по душу Матюхина. Он обожает и быструю езду, и скандалисток, - и она протянула адрес автосервиса, где в перерывах между бешеными гонками коротал свое время Матюхин.
Этот парень оказался точь в точь, каким я его представлял в своем воображении. Невысокого роста, крепкого сложения, с бандитской скуластой рожей. Как и положено, для полного завершения образа, под глазом виднелся свежий синяк. Но это ничуть не лишало его обаяния.
Он сидел на корточках, ко мне спиной, и копался в моторе «Жигулей».
- За тачкой явился? - не оборачиваясь, спросил он низким хрипловатым голосом.
- Да нет, по твою душу, - я мгновенно сообразил, что с ним не стоит играть в игры про журналистов. А лучше поскорее перейти к делу.
- А к чему тебе моя душонка понадобилась? – он медленно поднялся с корточек и повернулся ко мне лицом.- Уж не для покупки ли? Много тут охотников купить мою душу, да не получится, во!
Он бесцеремонно показал фигу.
- У меня на лбу написано – «Не продается!».
- И под глазом у тебя тоже это написано.
Он машинально притронулся грязной ладонью к синяку. Тот почернел еще больше.
- Говори – чего надо, очкарик! А то засвистишь пулей! А если опять бабки начнешь мне пихать за сбавку скоростей, то знаешь, с какой скоростью с этими бабками я тебя вышибу!
Я вдруг вспомнил, сколько мне денег предлагали за сомнительные сделки на хоккейной площадке, и я спокойно, без всякого зазрения совести на это шел. Да, еще полгода назад мы бы с Матюхиным вряд ли нашли общий язык. Но теперь, похоже, у меня был шанс. Я уже играл на его стороне.
- В этом я не сомневаюсь. Поэтому сразу скажу. Вернее спрошу. О девушке твоей… Жене.
В один миг Матюхин как-то поник, сгорбился, стал меньше ростом, вся его бравада улетучилась. И он тщательно стал вытирать мокрой тряпкой руку, словно поскорее хотел ее отмыть.
- Женя, - тихо повторил он. – При чем тут Женя? Я не понимаю. Жени больше нет. И не будет. Никогда не будет.
Он говорил медленно, нараспев, так, словно каждое слово давалось ему с невыносимой болью.
- Я знаю, - в унисон ему тихо ответил я.
Реакция Матюхина была непредсказуема. Он вдруг побагровел, сжал кулачищи и бросился на меня. Но я еще умел отражать удары. И только когда он мне въехал по колену, я вскрикнул от страшной боли, и опустился наземь.
- А говорили, что играешь честно.
- Ты чего, чего! – он подскочил и помог подняться. Когда я, хромая, сделал пару шагов, он все понял.
- Ты это, очкарик, прости меня! Я же и понятия не имел, что ты подстрелянный. Я и впрямь честно играю. И чтобы в больное или запрещенное место. Да ни в жизнь!
- Вот и хорошо, - я, опершись о трость, сделал еще пару шагов, чтобы убедиться, что с ногой все в относительном порядке. А заодно окончательно воззвать к совести Матюхина. – Вот и замечательно. Значит, у нас получится честный разговор.
- А о Женьке я могу говорить только честно. Так всегда было. Или честно говорил или молча бил. Но тоже честно.
- Вот и прекрасно, честный парень. Где мы можем спокойно все обсудить?

Вскоре я ждал Матюхина в кафе, на углу перекрестка, неподалеку от автосервиса. Я занял место у окна и мрачно наблюдал, как перед моим носом мелькают машины на огромной скорости. Они изворачивались друг от друга, ловко перегоняли друг друга, пыхтели, кряхтели, мычали и злились. Мне показалось, что кто-то играет в компьютерную игру, умело переставляя их с одного места на другое. Иначе бы они наверняка врезались друг в друга, иначе бы наверняка на дороге воцарился бы хаос.
Из открытого окошка повеяло запахом бензина и гари. Я недовольно поморщился. Мне вдруг до боли захотелось почувствовать запах сосен, потоптаться по траве, вдохнуть прохладу летнего утра. Мне вдруг до боли захотелось тишины. Я ругал себя, что сегодня утром не уехал на дачу с Надеждой Андреевной. Мне уже тяжело было переносить эту гарь, визг тормозов и бешеную чужую скорость. И куда они все торопятся? И зачем? Я не мог уже этого представить. Мне оставалось лишь их пожалеть.
Витька явился, когда уже принесли заказ. Картофельное пюре, венские сосиски и пиво. Он успел переодеться, но выглядел так же - в рваных джинсах, вытертой майке и яркой бейсболке он еще больше походил на хулигана.
- Классное место выбрал! – он кивнул за окно и даже глубоко вдохнул прогорклые ароматы улицы. – Обожаю машинные запахи! Аромат бензина… Вот это кайф! Нет, ну ты скажи, пацан, что может быть вкуснее! Я как в лесу побываю, так сразу и дурею! Аллергия на чистый воздух! Все какое-то сладенькое, свеженькое. Ужас какой-то! Как люди живут в деревнях? Там же задохнуться можно! А от тишины вообще сдохнуть! А тут… Красота! Ты погляди, как классно они носятся! Вот житуха! Я бы кажется, вот так, в машине и жизнь свою всю прожил, если бы такое было возможно. Кажется, вот так бы всю жизнь мчался, мчался, мчался. Но, увы, такое невозможно. Иногда приходится ходить, и даже, ужас какой, – стоять на месте! И вообще, упаси Боже – просто лежать. Мне скорость нужна, ты понимаешь, я без скорости, как рыба без жабров! У этих, уличных, правда, ее маловато! Но под сосиски и пиво и так сойдет.
Скорость ему и впрямь была необходима. Это я сразу заметил. Даже когда он просто сидел и говорил, создавалось ощущение, что он все время находится в движении. Он без конца ерзал на стуле, размахивал руками, подпрыгивал на месте. Создавалось ощущение, что он вот-вот сорвется и помчится неизвестно куда.
Я неторопливо разлил пиво по кружкам. И прямо спросил:
- Мне, Вить, нужно узнать о Жене. Ты ведь, кажется, ее любил?
- За «кажется» я бы тебе, знаешь, как въехал? Ну да ладно, очкарик, ты мне симпатичен. К тому же хромой, бедолага. И лысина на макушке. Так и быть, живи. Только ты ответь прямо, зачем тебе Женька? Нет ее уже, усек, нет!
Он сжал кулаки и покачнулся на стуле.
- В общем, не про жизнь ее я хочу узнать, а про смерть.
- Ты чего, тоже к ней клеился?!
- Не клеился. И не мог клеиться. Потому что просто ее не знал. Узнал о ней только вчера. И тоже скажу прямо, ее смерть может быть связана со смертью одного моего друга. Случайно связана.
- Не врубаюсь я чего-то.
- А ты хочешь врубиться?
- Если честно, нет, - Витька посмотрел на огромные часы на руке и нетерпеливо затряс коленями. – Да и времени не так уж у меня много. Верю я почему-то тебе, очкарик. Да и не в Женькином ты был вкусе. Ботаников она терпеть не могла, ты уж не обижайся.
«Ботаников она терпеть не могла». Эта фраза меня не особенно обнадежила. Маслов мало чем отличался от ботаника, если не сказать большее, к тому же был гораздо старше Женьки. Но с другой стороны, по всей логике именно Витька должен был быть ее идеал. Но она его забраковала. Не ради ли закостенелого ботаника? Пусть и светила науки. И разве в жизни все поддается логике, разве все идет не наперекор ей? Но Витек этой философии знать не мог, и не хотел.
- Скажи честно, Витя, тебе ничего не показалось странным в Жениной смерти? Ну, может, ты что вспомнишь?
- Странным? – Витька почесал за ухом. – Если честно – нет. Как жила, так и померла. На бешеной скорости. Так и я, наверное, помру. Что тут странного. Одни на подушках и простынях умирают, другие на войне, третьи от водки. Четвертые от скорости. На четвертой скорости. Мы – от скорости. Всё от желания зависит. Человек живет, как хочет, и помирает, как хочет. Вот такая моя философия. Просто мы вместе должны были погибнуть.
Витька выпил залпом пива, и в его глазах появились слезы. Он их не стеснялся.
– Ты веришь, очкарик, вместе! А она захотела раньше! И в одиночку. Зачем?
- Ты так говоришь, словно она решила покончить с собой.
- Не понял ты меня, очкарик, не понял. Она бы в жизнь с собой не покончила. Не тот человек! Она жизнь до одури обожала, чем и поплатилась. Просто, как тебе втолковать… Просто, если бы она была со мной, может, мы бы так промчались по жизни еще годков десять, а то и весь четвертак, а потом разом – и в яму. Так нет… Не захотела, дура! – Витька в отчаянии стукнул кулаком по столу, бокалы задребезжали. – Дура, дура!
И Витка заплакал.
- Ты успокойся, Вить. Просто я не понимаю. Если вы с ней так понимали друг друга. Почему она не захотела с тобой быть?
- А чего тут понимать? Не в одиночестве же она решила по жизни мотаться. – Витька вытащил не первой свежести платок и промокнул им лицо.
- Значит, у нее кто-то появился?
- Если бы просто появился! Не уверен, насколько она влюбилась, но вцепилась, как кошка, в него когтями. Иначе бы все выболтала! Она же болтливая до ужаса была. А тут – гробовое молчание.
- С чего бы это?
- Вот и я думаю – с чего? Значит, он приказал! А почему приказал? Значит, был не свободен! А может, на должности какой высокой, кто его знает.
- А может и то, и другое, – неопределенно протянул я. – Но ведь это могут быть твои домыслы? Ты же его ни разу не видел?
- Не видел. Зато видел, как она к нему в машину заскакивает. Вся расфуфыренная, размалеванная, как теперь помню, в своей беленькой шубке. А шубку эту она надевала в исключительных случаях.
- А машину ты не запомнил? – не подумавши, ляпнул я.
- Здрасьте! Ты меня уже вообще за идиота держишь! Это я людей не запоминаю, для меня все на одно лицо. А моторы просто фотографирую, вот здесь, - он постучал по лбу. – серебристый форд. Я уже и Женькино лицо стал подзабывать, а эту тачку как живую перед собой вижу, усек?
- А не мог это быть какой-нибудь ее коллега по работе?
- Черт его знает! Вряд ли! Чего греха таить, следил ведь я за ней не раз, за углом у работы подкарауливал, до бешенства ревновал. Но она всегда одна выходила. А вот уже потом, из дому в этого форда частенько садилась. А потом сама тачку купила. Назло мне. Но - как оказалось – себе…
- Все-таки странно это, Витя. Ты говоришь, назло тебе. Если бы она к тебе равнодушна была, разве вообще бы что-либо назло тебе делала?
- Чего-чего? – Витька откинулся на спинку стула, покачнулся, чуть не упал, но успел вовремя вцепиться в него. И неожиданно громко расхохотался. – Равнодушна! Ну, ты, очкарик, даешь! Ой, не могу! Равнодушна! Да она влюблена в меня была по уши! Она только таких, как я, и могла любить! Но я был всех круче! Поэтому любила только меня! Зазубри это на своем очкастом носу, ботаник.
- Тогда я не понимаю, - я пожал плечами и разлил по бокалам пиво.
- Конечно, не понимаешь! Куда тебе! Судя по тебе, ты вообще ни черта в любви не кукарекаешь! Любила Женька точно меня. Но интерес имела другой. Я и сам до конца не усек. Почему, почему другой интерес? А потом меня осенило! Наверняка, была о-о-чень уважительная причина! Человек был другой, чем я, понимаешь, совсем другой? Может это ее и подмаслило? Вокруг нее ведь всю жизнь бесшабашники крутились, навроде меня. А тут… Тут видимо, какая-то сверх любопытная карта выпала. Может даже козырная.
- Но эту карту ты так и не угадал.
- Да, признаю, проиграл. Может, таились они слишком. А может, я в глубине душонки был уверен, что она все равно мне все выболтает. Она и выболтала бы. Да не успела.
- Ты, говоришь, следил. А тогда… В тот страшный вечер… Тоже следил?
- Еще бы! Не просто следил! Я к ней домой ворвался! И не пучи глаза. Да, ворвался. Решил, так сказать, точку нашим сложным отношениям поставить. Но вскоре поставила точку она. И не просто отношениям, а своей жизни, да и моей.
Витька вновь, в который раз смахнул слезу с подбитого глаза. Но при этом поерзал на стуле.
– Так вот. Как теперь помню, охапку жасмина надрал возле кинотеатра. Запах одуряющий! Мне чуть дурно не стало! А она со злости меня едва меня этим жасминовым веником не погнала, но потом открыла форточку, ее окна на шоссе выходят, и вроде нам полегчало. Жасмин на балкон вынесла, чтобы не вонял в квартире, а сама стала прихорашиваться возле зеркала. А красивая какая была, до одури! Вроде вид подростка, мальчишки. Стрижечка, фигурка худенькая, глазищи на пол лица – красавица! Краситься она не любила, считала пошлятиной, дурным тоном, в общем деревенщиной. А тут… Полкило туши, яркущая помада, фу, пудры в три слоя. Ну, я на нее и заорал. Говорю, колхозница ты! С ума уже совсем чокнулась! Ну и она мне соответственно: пошел вон, болван, тупица, три класса образования, безграмотность россейская и все в том же духе. До драки, правда, дело не дошло, как раньше, поскольку она боялась за свое короткое узкое платье и краску на лице. А вот до поцелуя дошло.
- Даже так? – впрочем, я уже не особенно удивлялся. Глядя на этого чумазого, неврастеничного парня с фингалом, мог запросто представить и его подружку.
- А чего ты удивляешься? Хотя конечно, ботаник, тебе невдомек. В общем, как положено, страстно поцеловались, ух как! И она тут же сообщила, что это поцелуй прощальный. А глазищи в слезах, сама трясется, руки от стыдобы деть некуда! Но нет, стоит на своем, мол, все, прощай навсегда, люблю другого. Я ни единому слову не поверил! Когда любят другого, так не целуются! Ну, в общем, я ей дал время на размышления до утра. Если нет – пристрелю обоих. И приказал, мол, пусть катиться к черту, к этому хмырю, и ему навсегда дает от ворот поворот. Иначе худо и впрямь будет. Иначе… В общем, не было иначе. Было, как есть. И ничего уже не поправить. Это машину легко поправить, даже самую безнадежную, это я запросто. А вот то, что было…Не-а, на это я оказался не способным.
- Значит, она не одна была в машине?
- Как не одна? Было же следствие, как пить дать одна. Просто, понимаешь, не только я принес я ей этот жасминовый веник. Вернее, только я. А того хмыря не было, но вроде, как бы и был, как бы и появился. Но не сам, а по телефону. Ты слушай. Выпили мы с ней, как полагается, при бурных разборках. А у нас принцип, железный принцип – не водить машину пьяному! Ни в жизнь, ни я, ни она бы за руль пьяными не сели. Чего за руль! Ни в жизнь бы с парашютом пьяными не спрыгнули!
- Ну, ну, - я даже подался вперед. - А ты говоришь, Витя, значит, она не могла вести выпившая машину!
- Ну да! Не могла! Но повела, - он тяжело вздохнул, опять поерзал на стуле, даже зачем-то заглянул под стол. И нервно забарабанил пальцами. – Понимаешь, очкарик, я бы тоже рад кого обвинить или пристрелить. Но только я собирался смотаться, тут звонок по мобилке. Наверняка, этот хмырь звонил. И она так после звонка расстроилась, ну чуть не плакала, хотя плакать не любила, не из тех была. И тушь потекла, и помада размазалась, и пудра осыпалась. Я говорю, давай останусь, утешу, мол. Она ни в какую! Мол, оставь! Пошел к черту! Мне нужно одной побыть, все осмыслить! Я, если честно, и ушел со спокойной совестью. Подумал, наверняка, этот хмырь в кусты шуганул. И она за ночь одумается, а там мы с ней и потолкуем. А потом заживем душа в душу, вернее, душа в душу помчимся по бескрайним дорогам… Но ошибочка вышла. Упрямая она была и гордая слишком. Видать, назло ему села пьяной за руль и все! Там-тарары! А червяк этот засушенный где-то живет, жрет, спит, скотина! Но не мог я его пристрелить! Если честно, даже не пытался вычислить, кто это! Тогда наверняка бы беды наделал. Но, если разобраться, может он и виноват в смерти, но по логике, ведь не виноват, а? Ты – умный, очкарик, скажи? Ссоры у каждого бывают, но не каждый пьяным за руль. Это она от злобы. От злобы, может быть, и я бы пьяный. Да чего говорить… И себя виню. Потому и не пристрелил этого хмыря. Я виноват не меньше, а, может, и больше. Ведь видел - в отчаянии, видел - нетрезвая, знал, что у нее тачка. Но ушел. От той же злобы, злорадства ушел. Пусть, мол, помается. А она взяла и отмаялась. И судить меня нельзя. Виноват, а нельзя. От этого еще хуже.
Я вспомнил Альку. Ее рыжие волосы. Ее конопатое румяное личико. Я ее не убивал. И мама мне об этом сказала. И чувство вины испарилось, исчезло под логически выстроенными мамиными фразами. И я покатился на бешеной скорости дальше, по бескрайним дорогам. Пока не провалился вниз. Но если бы я не вычеркнул это из своей памяти, не уничтожил, может быть, все было бы по-другому?
- Эх, если бы только можно было уничтожить эту проклятую память, – вздохнул тяжело, совсем не по-хулигански, Витька. – Может, жить было бы легче, ты как думаешь, очкарик?
- Думаю, может ты благодаря этой памяти и живешь. И выживаешь, может. Чувство вины – единственное что и держит нас на этой земле, - тихо пробурчал я, но, по-моему, Витька не услышал.
Мне еще хотелось спросить. Вернее, уточнить. Вполне возможно, что Женька все же встретилась со своим другом, вполне возможно, что именно он был за рулем, но я передумал. Витька был не тот парень, которому нужно высказывать дерзкие предположения. Такие, как Витька, любые предположения готовы с горяча принять за факт. А уже потом вытащить пистолет. Мне это было не нужно. Поэтому я встал, похлопал Витьку по плечу и очень дружелюбно сказал.
- Ну, пока, Витя, возможно, еще увидимся. И спасибо. Ты мне многое прояснил.
- Многое? – он сощурился и потер ладонь об ладонь. – А может, ты не все понял? Может, я тоже хочу найти виноватого? Может, мне тоже было бы от этого легче? И может, вовсе и не Женька была за рулем?
Он, похоже, умнее и хитрее, чем я думал. И он был мне очень симпатичен. И чтобы не подвигнуть его на подвиги, я уверенно заявил:
- Женя, Женя. Я в этом уверен. Следствие доказало.
Видимо, я ему был симпатичен не меньше.
- Ты хороший парень, очкарик. Хоть много темнишь, я это сразу скумекал. Но мне твоя темнота по вкусу. Есть шанс душонку свою успокоить и кого-нибудь таки пристрелить. Кстати, через недельку соревнования, может, приползешь? Приятно будет думать, что ты на трибуне. А я непременно выиграю.
- Я не уверен, что приползу. Но уверен, что выиграешь, Витя, – я протянул руку. Он в ответ крепко ее пожал. Тут же глубоко вдохнул запах машинной гари.
– Здорово все-таки, когда скорость. И умереть не страшно. В скорости умирать не страшно, запомни, очкарик, смерти боятся те, кто в замедленном движении, им есть время думать. Нам – нету. И Женьке не было страшно. Я в этом уверен. Но тебе не понять. Сразу видно, что спорта ты в жизни не нюхал. И я тебя оттого жалею. Так и помрешь на подушках и простынях. А я… Если бы подушки и простыни, я бы сразу же повесился, или отравился. Нет! Лучше застрелился! Пуля тоже имеет скорость, - он шутливо приложил к виску воображаемый пистолет. И покачнулся на месте…

Он не повесился, не отравился, и не застрелился. Уже позднее, случайно я узнал (из рекламной газеты, которую подбрасывал под дверь полуслепой старик по утрам), что он, тяжело раненный, лежит в реанимации. Сорвался на финише, когда пришел первым. И как обещал – победил. И его победа застыла с ним навсегда в стерильных простынях и подушках. Приговор врачей был непоколебим. Неподвижность. Неподвижность для человека, который обожал скорость и жил в скорости. Или быстрее ее. Но как оказалось, можно жить и так. Отсчитывая секунды и перелистывая дни. Можно жить и без скорости. Не гоняя по бесконечным дорогам, а лежа на простынях и подушках. И даже с подобной жизнью согласиться.
Витька согласился. Я в этом его не упрекал. Ведь жизнь в скорости или в покое, в бешеной скорости или в бешеном покое остается во времени одна и та же. И течет для всех одинаково. И отсчет у всех один. У жизни – одна скорость. Не зависимая от наших желаний и капризов. От нашего благородства или подлостей. И никто не способен ее изменить.
Однажды я навестил Витьку. Он нехотя со мной разговаривал, что понятно. Доказывал, что малодушен, и должен тысячу раз умереть.
- Малодушие – это когда умереть по собственной воле, - перечил я ему. – Это самое простое. А найти силы и мужество жить… Это не сравнится ни с каким спортом, Витя. И ни с какой победой. Возможно, у тебя спорт только начинается. И победа еще далеко впереди. Но она обязательно будет. Если ты захочешь жить.
- Я захочу. А знаешь, ты мне сразу понравился, очкарик. Может быть, потому что я совсем другой. И никогда не мог жить вот так, как ты. В тепленькой квартирке, в очках, с лысиной на макушке и чтением умных книжек. А теперь и у меня такой шанс появляется, ты как думаешь? Я думаю, что ты откроешь какую-то тайну. Такие очкарики всегда что-нибудь да открывают. У них много времени для этого. Может, про Женьку чего поймешь. Она этого достойна. И она теперь счастливее меня. Но я все равно победил. Ведь ей ничего не нужно преодолевать, доказывать. А я победил, потому что мне это нужно и я докажу…

Но этот разговор с Витькой случился позднее. А этим вечером дома я застал Надежду Андреевну, сидящей на полу, по-турецки, вокруг нее небрежно валялись кипы раскрытых глянцевых журналов. Она даже не заметила, как я вошел. И только когда нарочито громко кашлянул, повернула ко мне голову и радостно воскликнула:
- А, это вы, Виталий! Вы сегодня рано! Это даже кстати!
Я поднял наугад журнал, небрежно пролистал его. Это был журнал мод. С блестящих страниц улыбались большеротые длинноногие красавицы. Меня слегка замутило, повеяло прошлым, чем-то сладким, приторным, так напоминающим духи Дианы. Но причем тут эта серенькая невзрачная женщина, сидящая на полу?
Надежда Андреевна потянула меня за рукав, и я бухнулся рядом.
- Здорово, правда? А знаете, кто мне больше всего понравился? Вот! – Она бесцеремонно ткнула пальцем в смеющееся лицо Дианы, сжимающей в ладошках яркий желтый мандарин. – Нет, но вы только посмотрите, сколько вкуса! Сколько изящества! Кака-а-ая девушка! (мечтательно протянула Надежда Андреевна.) Мне никогда так не удастся, никогда. Как я ей завидую! Чтобы так одеваться, так потрясающе выглядеть, нужен настоящий талант!
Вульгарно накрашенные губы Дианы были, как всегда, соблазнительно приоткрыты, вульгарно накрашенные глаза томно прикрыты. Яркие розовые сапоги на шпильках, разукрашенные немыслимыми золотыми звездами, по ее мнению, стильно сочетались с короткой золотой юбкой и вызывающе красной прозрачной блузкой. Господи, и что я так долго делал рядом с этой женщиной! Мне даже стало немножко неловко перед самим собой, что я вообще с ней связался. Чтобы так безвкусно одеваться, так пошло выглядеть, действительно, нужен талант, ровно умещающийся в маленькую глупую головку Дианы.
А Надежда Андреевна продолжала охать и ахать по поводу несравненной красоты Дианы.
- С такой девушкой любой парень чувствовал бы себя счастливым. Сразу видно, такая умная, тонкая девушка. Правда, Виталий Николаевич?
Куда уж правдивее, подумал я, вспомнив, как Диана ловко торговала своей внешностью, как заправская базарная баба. И надо ей отдать должное, могла ловко обвести вокруг пальца самых матерых продюсеров.
Чтобы не отвечать на неестественно возбужденную трескотню Надежды Андреевны, я включил телевизор на всю громкость. И здесь меня ожидал еще один сюрприз. В виде Саньки Шмырева. Поначалу я его даже не узнал. Волосы с помощью геля гладко прилизаны. Элегантный костюм – точно как у меня. Даже такая же рубашка в тонкую полоску. И очень похожие на мои, темные очки. Правда, так изящно небрежно, как я, он носить их еще не научился. Санька вообще мало кумекал в моде, плевал на все шмотки и ни разу за границей не забежал ни в один магазин. Только однажды купил в подарок шелковый платок своей матери. Так потом над ним вся команда смеялась, громко читая вслух название московской фабрики. Он единственный умудрился отыскать русский платок за границей.
Сейчас передо мной предстал другой Санька. В слизанном образе от меня. И я его поначалу не узнал, вернее, не мог согласиться, что узнал. Только когда он заговорил своим низким грудным голосом, мне пришлось смириться, что я вижу своего бывшего товарища, бессеребряника, романтика, свято уверовавшего когда-то, что благородство существует в природе равно как сама природа. Благородство, которое теперь и для него оказалось всего лишь игрой, как хоккей.
Саньку представили как спортивного менеджера, продвигающего (то есть продающий) наших хоккеистов за границами Отечества, в основном в НХЛ. Он от неловкости кашлянул. Но достойно и умно, как подобает настоящему дельцу, ответил на все вопросы. Не забыв упомянуть, что спорт – это государственная, почти национальная идея и этим должны руководствоваться все без исключения спортсмены и спортивные функционеры. Санька ни на секунду не забывал, что он честен и непогрешим.
Но следующего вопроса он не ожидал. Когда его спросили о бывшем хоккеисте-виртуозе Виталии Белых, он, казалось, вечность смотрел с экрана на меня, словно умоляюще спрашивал, что делать? Я ему ободряюще подмигнул. Он виновато вздохнул, не отводя от меня беспомощного взгляда, а потом взял себя в руки и уверенно ответил.
- Да, он когда-то был моим другом. Но, к сожалению, он всегда отличался непринципиальностью. И в спорте думал, скорее, не о своих товарищах, не о чести своего клуба и сборной, своего государства, а лишь о себе. Непринципиальность в любом деле приводит к поражению. И то, что с ним произошло – конечно, случайность, но случайность закономерная. Рано или поздно, он все равно бы упал.
Браво, Санька, браво! Впрочем, в чем мне его упрекать? В целом, он сказал правду, как всегда. Но от этой правды уже веяло нездоровым душком. Я помнил этот навязчивый запах. От которого трудно устоять на ногах. Запах денег и славы. Эта правда была перевернута с ног на голову. Эта правда была насмешкой над правдой. И надо мной. И над Санькиной честностью. Что ж, он продолжает играть в благородство. Но уже по инерции. От этого остались лишь голые фразы и копия честных глаз. Эта игра уже напоминала откровенное шулерство. В котором когда-нибудь уличат и самого Саньку.
Только через пару дней я случайно узнал, что Санькин тесть является не кем иным, как одним из спортивных начальников. И я вспомнил наш последний разговор со Шмыревым. Он тогда еще пытался спастись и просил спасения у меня. Ни то, ни другое ему не удалось. Шмырев сам сделал свой выбор. А мне оставалось лишь развести руками. Я ни в чем не мог его упрекнуть. Быть честным до конца жизни не каждому удается. Возможно, это даже подвиг. Особенно, когда жизнь поворачивается спиной, и ты от нее получаешь лишь пинки и пощечины. Санька, как и многие-многие другие, оказался не героем. Не способным на подвиг. А, может быть, как и многие-многие другие, он не мог ответить, кому нужен этот подвиг и зачем? На это не мог ответить и я. Но жить, как Санька, уже не хотел.
Шмырев еще что-то пытался высказать по поводу моей сомнительной негосударственной личности. Но вдруг Надежда Андреевна резко выключила телевизор.
- Я ничего не хочу знать о человеке, который убил моего мужа, - сухо отрезала она.
- Извините, Надежда Андреевна, я как-то не подумал…
- А этот, - она кивнула на экран, где только что мелькала физиономия Шмырева, - так говорит, словно это убийство. Допустим этот Белых – негодяй. Допустим. Но ведь подобное могло случиться и с благородным человеком, и с героем. Причем тут государственная идея? Бред какой-то! Вы согласны со мной?
Я пожал плечами в ответ. Я ответа не знал. Но мне почему-то казалось, что эта трагедия могла произойти только со мной. Словно она была мне нужна, необходима. Словно кто-то там, наверху, знал, что время Смирнова уже кончается, но хотел, чтобы его часы остановил именно я. От этих мыслей я поежился. И тут же решил перевести разговор на другое. Мой взгляд упал на раскрытые глянцевые журналы. Они мне показались в этот момент гораздо реальнее и Саньки, и смерти Смирнова, и национальной идеи.
- А зачем вам все это, Надежда Андреевна, - я кивнул на фотографии разукрашенных девиц. – Я думал, вы совсем этим не интересуетесь. Это на вас так не похоже.
Смирнова, еще несколько минут назад со своей грустной философией говорившая о муже, вновь в один миг преобразилась и стала другой.
- Ах, да! Виталий… Знаете, давайте отбросим к черту все эти церемонности и отчества! Вы согласны? Знаете ли… Вот подумала – я ведь совсем не старая! Раз моя жизнь изменилась, мне захотелось измениться самой! Разве я этого не достойна?
Она кивнула на журнал мод.
- Вы достойны лучшего, Надежда Ан… Надежда.
- Бросьте вы это! Что для женщины может быть лучше? Я думала, вы поможете мне…
- Я совершенно не разбираюсь в моде, - искренне сказал я, бывший законодатель моды в команде.
- Ну, вы прямо, как мой Юра! – она всплеснула руками. – Это уже какой-то фантом! Ему тоже ничего, ничего не было нужно! И я должна была соответствовать этому спокойному, бесцветному, уравновешенному образу жизни! Такое ощущение, что мы, как поженились, на второй же день стали пенсионерами! И каждый день – одно и то же, скука, тик-так, однотонный, пресный, молчаливый день.
- Но вы упустили одно. В этом дне было много любви.
- Прекратите вы это! Что вы знаете! Это я, я любила его! Боготворила! Старалась ему соответствовать! А он…
- А он?
- Он уже до меня был очень сильно, по-настоящему влюблен. И женился на мне, когда свое отлюбил. Когда все, все чувства истратил! И выбрал именно меня. Знаете, та, другая женщина… Это же была фурия! Я один раз ее видела. Вот как эти с журналов, только более опасная, более яркая, что ли, нервная. Вот с ней бы была у него жизнь! Взрыв, а не жизнь! Бешеная скорость! С которой они мчались бы навстречу друг другу. И на повороте наверняка бы разбили друг о друга головы! И Юра сам от всего отказался…
- Он испугался, наверное. Таких женщин стоит опасаться.
- Знаете, Виталий, не думаю, что испугался. Просто… Такое ощущение, что он решил прекратить этот мелодраматический спектакль со страстями и разрывами сердца от любви. Но прекратил для того, чтобы стать режиссером совсем другого спектакля. Может, не такого талантливого, но добротного, качественного. За который приз не получишь, но который надежно обеспечивает хорошую кассу. Вы же читали его записи. Он хотел доказать, что такое долгая жизнь. И поэтому отказался от той женщины, от той жизни. И в этом спектакле на роль жены ученого выбрал меня. Хотя я ничего не играла. Я всегда так жила и жить собиралась, жить скучно, зевая, но спокойно. Как видите, его спектакль с треском провалился. Может, с той фурией он мог бы прожить до ста лет! В вечных разборках и истериках. Вы так не думаете? А со мной его век оказался таким коротким. И после этого провала, вы хотите, чтобы я не попробовала наконец-то что-либо изменить?
- Но в таком случае теперь уже вам придется играть. А вдруг окажется, что жизнь проживают долго только те, кто в жизни ничего не играет. Кто бывает всегда самим собой. И кто ничего изменить, поломать не хочет. Если это так, то и ваш спектакль обречен на провал.
- Все может быть. Ну, а если я хочу, жажду все поломать, если я жажду провала! Но зато, какая это будет игра! И какой провал! Я его запомню надолго!
- Боюсь, что у вас ничего не получится. Вы гораздо умнее.
- Но согласитесь, глупым прикинуться гораздо проще, чем наоборот?
- Я так не думаю. Умных быстро вычисляют, а глупцов порой не поймать вообще.
- Это все голые фразы!
Надежда Андреевна быстро ходила взад-вперед по комнате, нервно мяла руки, глаза ее возбужденно блестели, лицо покрылось нездоровым румянцем. Она так изменилась за последнее время. И я повторил про себя ее мысль: это все голые фразы. Безусловно, она была права на счет мужа. Я раньше ее понял, что он был совсем другим и просто провел над собой эксперимент. Но чтобы она решила делать опыты на себе, в этом я очень сомневался. При чем тут какой-то спектакль, игра в роковую женщину, модные журналы? Только во имя любви. Ничего больше, никаких опытов, спектаклей, экспериментов! Это на лице пятнами было у нее отпечатано. Это светилось в ее глазах, это прослеживалось в ее нервной походке. Во всем виновата любовь!
Мне оставалось молиться, чтобы не я был партнером в ее спектакле. Но молитвы тут не помогут. Я огляделся. Кроме меня никого не было. Я лихорадочно стал соображать, что дальше делать. Куда бежать, переезжать, прятаться? Это не входило в мои планы. Это рушило мои планы. Это было до ужаса обидно, тем более, что я стоял на пороге раскрытия тайны ее мужа. Которого я уже уважал. И которого убил. И мог поклясться всеми богами, меньше всего на свете я хотел, чтобы его жена в меня влюбилась. Но разве я мог рассчитывать на другое, если полностью вошел в образ этого нелепого, хромого ученого?
Сославшись на головную боль, я попытался улизнуть, но Надежда Андреевна решительно схватила меня за рукав.
- Виталий, вы так и не сказали – вы что-нибудь выяснили?
Я только было собирался подробно рассказать о встрече с Витькой Матюхиным. Но что-то меня удержало. И я просто спросил:
- Вы случайно не знаете… В общем, может быть, у ваших знакомых или родственников есть серебристый форд.
- А причем тут это? – Надежда Андреевна искренне удивилась. - Знакомый с хорошей машиной у нас только один – Макс.
- Ну, понятно. Это я так, в общем, это к делу не относится.
- Знаете, Виталий, у меня такое ощущение, что вы занимаетесь всем чем угодно, только не ищете папку. Я не знаю… Возможно, вам просто нечем заняться. Возможно, во всем виновата безработица. Но ведь я просила лишь об одном. Найти синюю папку. А теперь даже и об этом не прошу. Потому что это бессмысленно, наверное, муж ее уничтожил. А, возможно, и скорее всего, в ней ничего не было ценного. Поэтому… Поэтому давайте больше не искать того, чего в природе не существует. В природе и так много интересного. Вы согласны?
Я задержал взгляд на ее лице. И окончательно понял, что сегодня потерял своего союзника. И только потому, что союзник имел неосторожность в меня влюбиться. Теперь ей было наплевать и на папку, и на тайны мужа, и на его прошлое. Ей было важно не разбить по неосторожности такое хрупкое настоящее. И любой шаг в сторону она считала рискованным. И любой шаг назад казался ей опасным. И неизвестно чего можно было ожидать от любого шага вперед. Она предпочитала стоять на месте. Единственное (как она думала), что способно сохранить надежду на будущее.
Я, как можно правдоподобнее, скривился в гримасе и схватился за голову.
- Не знаю, что такое! Адская головная боль!
Надежда Андреевна растворила аспирин в стакане с водой. И протянула мне, укоряюще заметив:
- А все потому, что забиваете голову ерундой. Вместо того, что бы съездить на природу, такая чудная сейчас погода! Ведь вы и так для меня и для мужа столько сделали! Наша совесть перед Юриной памятью чиста. Труды его выйдут, Макс непременно этому поспособствует.
- Значит, его совесть тоже чиста.
- А знаете, есть только один человек, кого может действительно мучить совесть.
Я вздрогнул. И поднял тяжелый взгляд на Смирнову. Голова вдруг и впрямь резко заболела и готова была развалиться на части.
- Кто же это, Надежда Ан… Надежда?
- Этот несчастный хоккеист. И его больше всего жаль. Жить с таким грузом, хотя, по сути, и не виновен.
- А если бы вам пришлось с ним встретиться? - мой голос предательски дрогнул. И я процедил сквозь зубы. – Что, что бы вы ему сказали?
- Я? – казалось, Смирнову ошарашил этот вопрос. И мы несколько секунд, молча смотрели друг другу в глаза. – Ну, я… Я бы просто сделала вид, что его не узнала. Это лучшее, что я могла бы сделать и для него, и для Юры, и для себя.
Не говоря больше ни слова, я тяжело поднялся с места и ушел в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Включил по традиции старенький проигрыватель, поставил вальс Грибоедова и попытался решить что делать дальше. И с тайной Смирнова, и с любовью Смирновой. И с самим собой. Но ни один из этих вопросов так и не разрешил. Сильная головная боль лишила меня возможности думать. И я провалился в глубокий сон.

Как ни странно, утром я проснулся в отличном настроении. Даже подумал: может быть, Смирнова права? Что я в конце концов пытаюсь найти? От мысли, что ученый Смирнов – просто-напросто негодяй, которого и убить не жалко, я, безусловно, отказался. Этот человек вызывал искреннюю симпатию. Тогда что? Его труды, в которых я мало что смыслил и в которых гораздо профессиональнее и успешнее сможет разобраться Макс. Еще что? Какое-то мифическое открытие, которое все ждали от Смирнова, но которое вполне возможно он и не совершал… Ни одной ниточки, ни одной зацепки, превращающие домыслы в факт и реальность, не было. Не все ученые совершают гениальные открытия, но при этом они не перестают быть учеными. Похоже, таким был и Смирнов. Чувство вины перед ним меня никогда не покинет.
Но перед его женой я себя виноватым уже не чувствовал. Не так уж долго она носила траур по нему. И потом, я все что мог, для нее сделал. Я даже на ее счет перечислил очень большую сумму, и она теперь гораздо богаче меня. Совсем скоро она об этом узнает. Если я захочу, то уже сегодня. И тогда окончательно смогу быть свободным. И мне непременно следует решить, как дальше строить свою жизнь. Я и понятия об этом не имел. Но, безусловно, эта жизнь не будет похожа на мою прежнюю. И на нынешнюю у Саньки Шмырева она тоже не будет похожа.
Из учений Смирнова ясно вынес одно. Долгую и спокойную жизнь можно организовать. И я ее обязательно организую и сумею достойно прожить.
Этим солнечным утром чувство свободы настолько опьянило меня, что я даже громко замурлыкал джазовую мелодию из Дюка Элингтона.
Надежда Андреевна постучалась в мою комнату и тут же без приглашения заглянула. Она была уже одета. Старомодное ситцевое платьице под поясок, босоножки на широком каблуке. И только игривая стрижка молодила ее.
- Приятно видеть вас в таком хорошем настроении, – приветливо улыбнулась она. – Я ни разу не слышала, что вы поете. И вот уж не предполагала, что любите джаз.
- Я люблю классику, Надежда Ан… А джаз я пою.
- И какие планы на утро? Если не секрет?
- Не секрет. Потому что сам понятия о них не имею.
- Не иметь планов это тоже признак счастья. Если бы я не все про вас знала, то непременно бы решила, что вы влюблены!
Я напрягся. Смирнова была тоже в превосходном настроении. Глаза ее сияли, даже губы были подкрашены. Я уже знал почему. Мне же это было меньше всего нужно.
- Дело не в любви, Надежда Ан… Просто у меня такое настроение, потому что я жду встречу с природой, - неожиданно для себя заявил я. – Вот решил проведать, как там ваша дача поживает, и все ли там благополучно?
- Я вам давно говорила, бросьте эти глупости и отдохните, подышите воздухом, приведите себя в порядок! А то вы прямо, как мой Юра! Ведь вы еще совсем молоды и если бы захотели, очень даже могли бы привлекать внимание женщин, - кокетливо подмигнула она.
Я собирался замахать руками, закричать, что не хочу никакого внимания. И вообще, моя мечта – прожить жизнь в одиночестве. Но не успел. Она тут же скрылась за дверью. Я отчетливо услышал, как стучат ее толстые каблуки по лестнице. Я облегченно вздохнул и вытер пот со лба. Ну что ж. Идея поехать на дачу и все решить окончательно на свежем воздухе, не так уж плоха. Летний солнечный день к этому явно располагал. Я громче и громче напевал джазовую мелодию Элингтона. Хотя меньше всего уже походил на джазмена, на модного мальчика, влюбленного в джаз и, тем более, на суперхоккеиста, кичащегося познаниями в джазе. Больше всего я сегодня хотел походить на свободного человека.

Через часа три я приехал на дачу. Последний раз я был здесь весной. Когда приходилось пробираться по слякотной дороге, и даже чистый воздух и шум сосен не спасал от невыносимой тоски. С тех самых пор все стало неузнаваемо. Дачный поселок вырос, окреп, посвежел и похорошел. И погода, задорно стреляющая солнечными лучами, и природа, кричащая многоголосьем птиц, шелестом зеленых веток, мягкой сочной травой, усыпанной белыми ароматными цветами, достойно и весело вписывались в интерьер всего нашего не слишком достойного и не слишком веселого мира.
Я даже поначалу не узнал дачу Смирновых. Во всяком случае, не зря я выделил на это кругленькую сумму. Строители не подкачали. Дом был не низок, не высок, но очень уютен и красив. Красный кирпич, белая веранда, на втором этаже балкон, перила которого украшали вырезанные узоры. Все утопало в густой траве и цветах. Могучих деревьев еще, конечно, не было, они просто за такой короткий срок не смогли бы вырасти, но маленькие саженцы яблонь и рябин были разбросаны повсюду вокруг дома.
- Эй! Есть тут кто! – громко закричал я, зная, что рабочие достраивают сарай за домом. – Эй, чего молчите! Мужики!
Наконец из-за фасада дома появилась здоровенная фигура рабочего с золотым зубом. С ним я несколько месяцев назад успел познакомиться, и даже чуть было не подрался. Он, лениво раскачиваясь, шел мне на встречу по дорожке, усыпанной красным гравием. В одной руке держал бутылке молока, в другой толстую краюху хлеба, которую периодически откусывал.
Он так и не сумел ко мне вплотную приблизиться. За пару десятков шагов застыл на месте, как, вкопанный. И вскрикнул:
- Хозяин! Воскрес! – он проворно перекрестился, бутылка с молоком выпала из его рук, и молоко тонкими струями полилось по розовому гравию.
- Мертвые не воскресают, - сквозь зубы процедил я и близко подошел к нему. - И мертвые не разговаривают.
- Это уж точно, - он облегченно вытер пот со лба, приторно улыбнулся, вызывающе блеснув золотым зубом. – Ошибочка вышла. Хотя, может, и не ошибочка вовсе.
- Вы о чем? – я нахмурился.
- Ты, пацан, и впрямь изменился за эти несколько месяцев. И как видимо, не просто стал походить на хозяина, но хозяином, поди и заделался.
- А вот это не ваше дело! – резко ответил я.
- Уж конечно не мое. Хозяин может, всю жизнь мечтал о своем домишке. А ты, можно сказать, его мечту воплотил в жизнь. Можно сказать, по его мечте жить и будешь.
- Я здесь жить не собираюсь. Теперь это воплощенные мечты хозяйки. И не более.
Золотой зуб тоненько захихикал.
- А я бы так не сказал, скорее наоборот. Все мечты хозяйки и бывшего хозяина – для вас!
Вообще, этот наглый бугай разговаривал так, словно он сам хозяин. Мне даже захотелось предложить ему свое место, только бы не ввязываться в любовную историю.
Мне захотелось тотчас уйти. Похоже, покой на сегодняшний день не может мне даровать даже природа. К тому же, какая это природа, если в центре ее не деревья, цветы и птицы. А здоровенный нахальный мужик с золотым зубом. Нет уж, пусть такая природа достанется кому-нибудь другому. Я резко развернулся, не желая продолжать этот бессмысленный диалог.
- Эй, мужик, погоди! Так не пойдет! Вначале погляди, все ли тебя устраивает, чтобы потом претензий от хозяйки не было! Она и так, бедненькая, так волновалась, когда беседку для тебя мы сооружали. Чтобы и побелее была, и виноградом увешана, даже по спецзаказу мебелишку притащили, чтобы тебе удобнее, так сказать, творилось. Чтобы муза, как она говорит, тебя почаще посещала. Я-то сперва не просек, что за муза такая? При живой-то хозяйке. Но я не дурак. Потом покумекал, прикинул, вспомнил школьную программу. Эта муза всех чокнутых писателей посещала. Они говорили – образ. А я заявляю – чушь! Образ не может привидеться! Муза всегда живая. И тело, и ножки, и глаза. Вот они перед женами и оправдывались, кто на что горазд. У них, так сказать, официальное объяснение посещениям муз есть. И это нормально почему-то. Если бы я своей Тамарке заявил: мол, чтобы выстроить этот дом¸ нужно сперва с музой пообщаться! Ох бы, мне она и врезала! А этим нет, все сходит с рук. Придумали же, негодники, для себя! Умники! Оказывается образованным можно с музой общаться? А не очень умным нет? Несправедливо получается, мужик. Ох, как несправедливо. А я за равноправие.
- Ради бога, – мое терпение подходило к концу. – Ну и общайтесь сколько угодно! И Тамарке вашей объясните, что муза, действительно, нужна всем!
- Ага, дуру нашел! Так она и поверила! Я вот кумекаю, что в этих муз их бабы верили, может, потому что не очень умные были? Не любят образованные мужики умных баб! Умные тоску нагоняют! Им и без того тяжело, а если еще умная подружка, того гляди, и повеситься можно.
- Они, к вашему сведению, и вешались.
- Вот я о том и говорю. А моя Тамарка не дура. Хоть дураку и досталась. Зато на муз я ничего не спихиваю. А пашу, как вол. Иди, погляди, чего я соорудил! Тут любой музе по вкусу придется!
Я недоуменно пожал плечами и, нехотя, двинулся в дом. Вообще он настолько умел подавлять своей нахальностью, что сопротивляться не было сил.
Мы поднялись на второй этаж по деревянной, прочной, покрытой красным лаком, лестнице. Еще пахло краской и свежей древесиной. Золотой зуб важно распахнул дверь, приглашая войти. При этом успел мне сально подмигнуть.
Я переступил порог комнаты. Это оказалась спальня. У меня перехватило дыхание. Розовые стены, розовые занавески, розовые покрывала и подушки на широкой кровати розовый персидский ковер. И белый-белый комод в обрамлении золота, такое же трюмо и стулья. И в довершении законченного счастья бело-розовая хрустальная люстра с золотыми подвесками. Мне показалось, я сейчас начну задыхаться. Я даже набрал в рот воздух и тут же громко выдохнул.
- Ага, от счастья уже и задыхаешься, - хохотнул золотой зуб.
- Да уж. Большего счастья и представить нельзя.
Эта комната была копией нашей с Дианой спальни, ну разве в два раза поменьше. Похоже, Смирнова полюбила те же журналы, что и Диана. Вот уж чего я не мог ожидать от Надежды Андреевны. Что угодно, но только не подобной маразматической безвкусицы. Неужели на такое способна любовь? Я не знаю, любил ли я когда-нибудь по-настоящему, но примерно мог представить, что могла означать любовь. То, над чем я раньше мог презрительно смеяться. Звезды, космос, цветы на полях. Остановка неровного дыхания. Стихи, конечно. Конечно, тихая музыка. Возможно, бунтующее море. Где-то наверняка белый парус. Возможно, пустыня. И зыбучие пески, в которых тонешь. Возможно, мандарины за углом, которые продает продавщица в шапке-ушанке. Или железная скрипучая кровать со старым матрацем. А на заснеженном подоконнике - снегирек. То, что я когда-то называл банальностью и примитивом. Но разве любовь может быть банальной? Даже если она повторяется тысячу раз. Даже если она говорит тысячу раз повторенными фразами. И даже если она в тысячный раз глухо рыдает в подушку. Пусть! Только не эти розовые стены, только не эти пошлые занавески и люстра! Лучше уж пусть любви вообще не будет на свете! И я над этим готов поставить свою подпись!
- Ну, ты, я гляжу, совсем опупел! – зуб ударил меня с размаху по плечу, и от неожиданности я покачнулся. – Но вот я чего скажу! И мы с Тамаркой не лыком шиты! У нас точь такая ж спальня, только все раза в три поменьше и подешевле! А я до тебя одному олигарху дворец строил, так и у него точь такая ж спальня! Только раз в двадцать подороже и побольше! Но все одно! Знаешь, мужик, достигли мы-таки равноправия! Ей-богу достигли! Чего-то боролись, чего-то душу на куски рвали, а все так просто! У всех равноправие! И у всех такие спальни! И у строителя и у олигарха! И мозги у всех в одинаковом направлении движутся! Вот так!
- Да, пожалуй ты прав, - устало сказал я. – Наконец-то достигли. Я даже смею думать, что твоя Тамарка одевается, как жена олигарха, точно так же, разве что из стока.
- А как ты усек? Молоток! Еще бы она хуже одевалась!
- Но я еще смею предположить, что она гораздо красивее.
Золотой зуб радостно похлопал себя по толстому животу. И в его кроличьих пропитых глазенках мелькнуло подобие теплоты. Похоже, я начинал ему нравиться.
- Еще бы! Если иметь такой живот – точь как у олигарха.
И такую же наглость, уверенность в безнаказанности, безграмотность и тупость, равнодушно подумал я про себя. И, конечно, такой вкус, и такое сердце.
- Знаешь, мужик, ты мне уже нравишься, идем я тебе еще беседку продемонстрирую! – зуб, уверенный в своей значимости и неотразимости Тамарки, двинулся из дома. Я покорно и вяло шагал за ним.
Беседке я уже не удивился. Вычурная, белая, с серебренными вкраплениями в виде звезд, мягким, ярко васильковым диваном и кривоногим столиком в стиле Людовика XIV, явно купленным на базаре у проходимца в пять раз дороже. Столик был пуст. За ним пока никто не работал.
Безусловно, музы могли посещать и эту беседку, и эту спальню, и этот дом, но только когда хозяйки не было дома. Смирнову в облике музы я представить не мог. Возможно, Достоевский не расхохотался бы, увидев все это, поскольку видел многое. Но вздохнул бы печально точно.
Подражая Достоевскому, вздохнул и я.
- Да уж, тут не только передохнуть, но и свободно вздохнуть можно, - мечтательно, насколько свойственно его красной морде и налитым глазкам, сказал зуб. И тоже вздохнул.
- Но эта беседка предназначена для работы, - и зачем я с ним пререкаюсь.
- Еще бы! Особенно если работа – сплошной отдых! Сиди себе, чиркай на здоровье всякую чушь, которую никто и даром читать не будет! Красота! Разве это работа?
- Да уж, сомневаюсь.
Я неожиданно протянул золотому зубу руку. Не потому, что хотел поблагодарить. Просто мне хотелось поскорее отсюда убраться. Природа мне сил и радости сегодня не придала. Не получилось. Оказывается, даже природа от нас целиком зависит, и возможности ее не велики. Я правильно оценил обстановку. Нужно прощаться первым, и как можно уважительнее. Иначе от этого бугая не избавиться. Золотой зуб с радостью пожал мне руку в ответ. Он, безусловно, еще хотел удержать меня для интеллектуальной беседы, но внутренним звериным чутьем понял, что этикет этого не позволяет. А уж что такое этикет, полагаю, он понимал лучше меня. Недаром начитался гламурных журналов, насмотрелся идиотских киношек и настроил дворцов с розовыми спальнями для нуворишей. Нужно отдать ему должное, схватывал он все на лету.
И только в лесу я вздохнул по-настоящему свободно. Все же – чистый воздух, несмотря на окружающие особняки, шум подъемных кранов и цементную пыль. Возможности природы не велики, но прекрасны.

Уже темнело, когда я подходил через лесную тропу к дороге. Стал накрапывать мелкий дождь. Даже показалась треть месяца, напомнившая яркий, фосфорный знак запятой. Я подумал, что моя жизнь состоит из одних запятых. Я что-то делаю - запятая, что-то узнаю - запятая, о чем-то мечтаю - запятая. И что же дальше? Точки я пока не хотел. Знак вопроса меня вводил в тупик. Запятая была лучшим знаком, придуманным нашей орфографией и пунктуацией. За ней обязательно скоро последует новое слово… И оно незамедлительно последовало.
Я шел по узкой дороге, вокруг шумели и гнулись под ветром мощные деревья. Все последующие события случились в одну секунду. Я даже не успел опомниться и потом долго благодарил судьбу, что когда-то серьезно занимался спортом. Моя реакция, несмотря на очки, лысину и хромоту, оставалась такой же отменной. И чувство ощущения опасности меня не покидало.
Внезапно позади меня истерично взвизгнула машина. Я обернулся – и она ослепила фарами. Доли секунды мне хватило, чтобы резко прыгнуть в сторону. Автомобиль на большой скорости промчался мимо, и я только успел заметить марку и его цвет – серебристый форд.
Я тяжело поднялся, растирая больную ногу. Отряхнулся, хотя это было бесполезно. Земля была сырой и грязной. К тому же я неудачно приземлился лицом вниз. Осторожно потрогал вспухшую губу и ссадины на лице. Похоже, видок у меня был еще тот.
В первую минуту я подумал про пьяного водителя за рулем или разгулявшихся подростков. Но цвет автомобиля не давал мне покоя. Серебристый. Форд такого цвета был и у таинственного ухажера медсестры Жени. Неужели совпадение? Мало ли в городе серебристых фордов?
В совпадения я не верил, к тому же мысли после пережитого удара начали приходить в норму, и уже в электричке я попытался сопоставить факты и кое-что припомнить. Безусловно, некоторое время, машина тихо кралась позади меня. И я не придал ее шуму значения, поскольку отнес его на работающий кран. Пьяный водитель не ехал бы медленно, словно крадучись. Он наверняка бы с шумом выскочил на дорогу, и его мотор я услышал бы гораздо раньше – и спокойно отошел в сторону.
Нет, это было запланированное покушение. Машина тихонько подкралась и, дождавшись удобного момента, резко бросилась на меня. Если бы не моя реакция вряд ли сейчас я просчитывал в электричке все возможные и невозможные варианты моей благосклонной судьбы. Это определенно было покушением на мою жизнь. Только кому моя сомнительная жизнь понадобилась? Или я все же сумел разворошить чье-то осиное гнездо? И кто же там пасечник?
Подозреваемых определенно мало. Поэтому ничего не оставалось, как начинать следует с наименее приятного и наиболее похожего на роль убийцы - Макса. С ним я больше всего общался в последнее время и, пожалуй, общался довольно откровенно. Конечно, еще существует Маслов. Но о нем пока не хотелось думать. Ситуация, когда светило науки, словно разбойник с большой дороги, пытается меня сбить в лесу, была довольно сомнительной. Потому нужно поспешить к Максу. Он, безусловно, в некотором роде тоже ученый, но почему-то в роли разбойника его вообразить я мог. Конечно, разбойника в белых перчатках. Впрочем, у него другой автомобиль, но вполне возможно он воспользовался чужой машиной. Да и неплохо бы застать его врасплох.

Мне стоило немалых усилий, чтобы добраться до дома Макса. Боль в ноге усилилась из-за падения, и я хромал еще сильнее. На мою разукрашенную рожу искоса поглядывали в автобусе, и мне ничего не оставалось, как прикинуться пьяным. Все сразу же успокоились. Вид пьяного разукрашенного мужика никого не пугал.
Я с трудом доковылял до квартиры психотерапевта и стал беспрерывно трезвонить в дверь. Никто не открывал и мои подозрения лишь усилились. И я решил подождать его этажом выше. Долго, к счастью, ждать не пришлось. Низкий, хорошо поставленный голос Макса послышался еще в лифте. Похоже, на сей раз, он добирался домой не один. Неужели с милой девушкой Тоней они промышляют разбоем на дорогах?
Дверь лифта открылась, и первым вышел Макс. Как всегда, уверенной походкой он двинулся к своей квартире, вальяжно подбрасывая связку ключей. Но когда я увидел его спутницу, подобострастно семенившую за ним, у меня в прямом смысле перехватило дыхание. Я почувствовал дрожь в ногах. Мысли путались, скакали из стороны в сторону, вверх-вниз. Мне показалось, что я сейчас начну шумно задыхаться и выдам себя.
Хотя в подъезде было не очень светло, эту фурию я бы узнал, даже если бы ослеп окончательно. Запах приторных духов навязчиво бил по носу. Это была никто иная, как моя принцесса Диана. В розовых высоких сапожках-батфортах, украшенных золотыми звездами, на шпильках, в короткой золотой юбке, прозрачной ярко красной блузке, она словно только что вышла с обложки гламурного журнала мод, который мы только вчера рассматривали с Надеждой Андреевной. Похоже, это был ее фирменный наряд, спецодежда, которую она наверняка стащила из Дома мод. Она мелкими шажками семенила за Максом, успевая при этом его пылко обнимать и горячо целовать то в толстую шею, то в красное ухо. А он уворачивался от нее, словно от назойливой мухи. Похоже, такая навязчивость не пришлась ему по вкусу. Но Диана, как всегда, уверенная в себе, этого не замечала. Они скрылись за дверью. Я видел, как Макс пытался бесшумно прикрыть дверь, но Диана вызывающе хлопнула ею. И тут же из соседней квартиры показалась рыжая лохматая головка Тони. Она уже собиралась побежать за Максом и даже сделала рывок в его сторону, но я громко зашипел, приложив палец к губам, и вышел из своего укрытия.
- А, привет! – она растерянно заморгала ресницами. – Ты тоже к Максу?
- К сожалению, уже нет.
- А я, к счастью – да! – она вызывающе вздернула курносый носик.
- И ты нет, Тонечка, - я почти силой впихнул ее в квартиру и включил в прихожей свет.
Похоже, вид у меня совсем не походил на джентльменский. И Тоня даже не успела разозлиться на то, что я ее так грубо толкнул в дверь. А громко расхохоталась.
- Ты что, Виталик, теперь на дорогах промышляешь? И многих ты уже укокошил?
- Да нет, пока я только жертва. Но еще чуть-чуть и точно кого-нибудь прибью.
- Надеюсь не меня? – Тоня по-прежнему веселилась, глядя на мой потрепанный, побитый вид. – Запомни, я сильная. Макс меня многим приемчикам научил.
Тоня мигом скрылась в ванной и вскоре вышла с аптечкой. Профессионально продезинфицировала раны йодом на моем лице. А потом щеткой аккуратно почистила грязь на моей одежде. Чище она от этого не стала, но, все же, я стал выглядеть более-менее пристойно. Просто как подравшийся в пьяной драке.
Потом мы пили холодное пиво и закусывали сушеными кальмарами.
- Ты что, ко мне пришел зализывать раны? – весело спросила девушка. - Мне так нравилось, что она легко и давно, без излишних церемоний перешла на «ты».
- Ты это делаешь профессионально. Как настоящий врач. Дядя может тобой гордиться! – громогласно заявил я.
- Еще бы! Хотя такие раны способен залечить любой первоклашка. Уроки ОБЖ все проходят. А вот раны на сердце, - Тоня пафосно прижала руку к груди. – Это под силу лишь психиатру.
- Вот я и шел к Максу.
- И почему не дошел? Я же только учусь, а он профессионал с большой буквы! Отдышись, и пойдем вместе.
- Нет, Тонечка, мы к нему не пойдем. Сегодня во всяком случае.
Мне не хотелось расстраивать девушку. Но выбора не было. Хотя она и психиатр, свои раны на сердце залечить труднее всего.
- Почему не пойдем?
Тоня вскочила с места, упрямо топнула ножкой. В красном спортивном костюме, облегающем ее стройную фигурку, она была необычайно хороша. И напоминала капризного подростка, на двойку пробежавшего стометровку.
– Почему это не пойдем, ну же, Виталий, говорите! Почему!
Я тяжело вздохнул. Я пытался оттянуть время. Вдруг она сама о чем-нибудь догадывается? Мой расчет оказался верным.
- Та-а-ак… - протянула неожиданно грустно она, вновь усевшись на диван и, скрестив ноги по-турецки. – Так я и знала.
- Что ты знала, Тонечка?
- Ты что-то видел? Ну же, отвечай! Отвечай сейчас же! Ты ее видел! Она сейчас у Макса! Да?!
- Увы, - я развел руками.
Тоня вновь вскочила с дивана и большими шагами стала быстро измерять комнату.
- И ты считаешь, я не должна пойти туда? Да? Ты считаешь, я должна выглядеть полной идиоткой, да? У меня за спиной, вернее за стеной, неизвестно что происходит! Меня водят за нос, как круглую дуру. А я должна молчать, да?
- Пока да, Тонечка, пока да.
И она неожиданно расплакалась. Я усадил ее на диван и прикрыл мягким желтым пледом. Я не умел утешать влюбленных девушек. У меня не было опыта. Алька сама когда-то отказалась от моего утешения. А Диана в утешении не нуждалась. Ее в любой момент мог утешить кто угодно. К тому же я не был психиатром. Поэтому мне ничего не оставалось, как налить полный бокал пива и протянуть девушке.
Она с какой-то жадностью, словно пытаясь заглушить боль, залпом его выпила.
- Мне так тяжело теперь не идти туда. Ведь мне бы легче стало, если бы я устроила скандал.
- Да, Тонечка, легче, но лишь на время. И потом, давай разберемся здраво, ты же умная девушка. Ты сама говорила, что у вас с Максом вполне удобная любовь.
- Мало ли что я говорила.
- Хорошо, пусть. И все же, мне кажется, если ты любишь, этим скандалом его лишь оттолкнешь. Поэтому, идти туда не стоит. А если тебе всего лишь кажется, что любишь, тем более затаись на время. И просто разберись в своих чувствах.
В глазах девушки вновь вспыхнули задорные огоньки.
- Господи, какой бы из тебя дрянной психиатр получился! Такие банальные вещи болтаешь.
- Может, и банальные. Но иногда мне кажется, что банальности нас успокаивают больше всего. Вот видишь, уже и ты улыбаешься. И даже ямочки на щеках показались.
- Ты уйдешь, и я все равно буду реветь, - Тоня упрямо, по-детски надула губы.
- Потому что так положено, Тонечка? Реветь из-за любви?
- Из-за неразделенной любви, - уточнила она.
- А кто тебе это сказал?
- А то я сама не замечаю! У него другая!
- А ты видела эту, другую?
- Это ты видел. А я просто знаю. Если хочешь знать, чувствую. Запах другой любви чувствую на расстоянии, как собака. И вообще, Макс совсем стал другим.
- Он всегда был другим, Тонечка, просто ты не замечала. И придумала себе замечательного Макса. Он далеко не замечательный, и это мягко сказано.
- Любят, Виталий не обязательно замечательных, - по-взрослому вздохнула девушка и по-взрослому опрокинула еще один бокал пива. – Любят очень разных. Хотя не знаю, есть ли у тебя опыт в любви.
- В моем возрасте у меня любой опыт. Но причем тут любовь и Макс? Это тоже самое, как самопожертвование и Макс. Как спорт и Макс. Он лишь себя любит в спорте, и в любви любит лишь себя. И, если жертвует, то лишь собой для себя. Это так мало. Поэтому, моя хорошая¸ можешь успокоиться. С кем бы он ни был, на любовь он не способен. Так что соперниц у тебя просто не может быть. И, скажу правду, ты тоже ни для кого не можешь быть соперницей. Вам соперницей может быть лишь Макс. И ревновать вы можете только его к нему же самому.
В глазах девушки зажглись любопытные искорки. И мне показалось, она впервые на меня посмотрела другими глазами.
- Это уже ближе к психологии. Мне, пожалуй, следует записать - для курсовой. Ты не прочь, если я украду парочку твоих мыслей? Или это уроки не очень замечательного Макса сказываются? Не за этим ли ты к нему так часто повадился в гости? И, что любопытно, всегда без приглашения. Словно это ты, а не я, жаждешь его застукать в неприглядном виде.
- Может и хочу. Но уроков он мне не преподает. А вот ему следует преподать, хотя бы один. Слишком шикарно живет. И девушки две, а у меня ни одной. И работы две, а я безработный. И машины две, а я все пешком.
- Ну, на счет девушек и работ, это ты прав. Кстати, у него еще две дачи, это я так, на всякий случай, для сведения. Но вот чего врать не буду, машина пока одна. Или он вновь от меня скрыл?
Я пожал плечами, приблизился к окну, открыл форточку и закурил. И не оборачиваясь, так, между прочим, словно меня не касается, мимоходом заметил:
- А разве серебристый форд не его?
Для убедительности своего безразличия я высунулся в форточку и выдохнул дым прямо на улицу, под моросящий дождь. Сквозь шумы и истерики улицы до меня донеслось лишь последнее слово Тони.
- … мой.
Я с треском захлопнул фрамугу и резко обернулся. Пожалуй, вид у меня был грозный, и Тоня в испуге поставила на место бокал.
- Что - мой?
- Мой бокал! – вызывающе встряхнула она челкой и демонстративно вновь поднесла полный бокал к губам.
- Я не претендую на твой бокал, Тонечка, - я говорил торопливо, словно боялся, что она передумает и ничего мне не скажет. – Что ты говорила до этого, когда я высунулся в окно.
Она наморщила лобик и тут же по нему себя стукнула.
- Ах, да! Серебряный форд! Он же мой! И Макс тут вообще ни при чем! Только… Погоди… Но ты откуда знаешь, что у меня есть машина? Нет, не то! Почему ты решил, что это форд Макса? – ее голос тревожно зазвенел в тишине. – Ты что… Ты видел, как он и эта… Да еще на моей машине? Глупость какая-то! У него прекрасный автомобиль, не то, что моя развалюха. Нет, этого не может быть!
- Но возможно, его просто испортился?
- Ничего не испортился! Макс сегодня сам меня подвозил на своем бентли в больницу, на практику.
- Но ключи от твоей машины были у Макса?
- Еще бы! И от машины, и от гаража, и от квартиры. Я сама их отдала. Потому что все теряю. А Макс ничего никогда не теряет. И мне так было спокойнее. Чтобы дубликаты хранились у него. У него все надежно, как в швейцарском банке.
- Надеюсь, деньги ты у него не хранишь?
- Если бы они были, точно бы хранила. И не пожалела бы об этом, можешь быть уверен! А тебя что, интересуют мои деньги?
- В данном случае, Тонечка меня интересует твоя машина. Ты давно на ней ездила?
- Тысячу лет не пользовалась. Я боюсь машин. Вид улиц вводит меня в стопор. Я вообще не понимаю, как они не врезаются друг в друга. Если бы я имела такую дурную привычку - ездить, точно бы врезалась. А зачем мне это нужно? Самолетов я боюсь меньше. Там нет шанса выжить. Конец – и все. А здесь? Не хватало еще жить покалеченной. Нет уж, это не для меня.
- Замечательная логика! Ну что, твоя логика не подсказывает, что стоит проехаться в гараж? Вдруг кто-нибудь все же воспользовался твоей машиной?
Тоня пожала плечами.
- Этот кто-нибудь, конечно, Макс? Но зачем ему это нужно? Я не понимаю.
- Может, на месте разберемся?
Мы выскользнули из квартиры. Я старался остаться незамеченным, не хватало, чтобы Макс нас двоих застукал. Но Тоня не выдержала, подбежала к двери Макса и приложила ушко к замочной скважине. Словно за стальной пуленепробиваемой дверью можно было услышать музыку, звон бокалов и томные вздохи. Как я и полагал, она ничего не услышала, и лишь показала стальной двери язык. Похоже, девушка и впрямь мало расстраивалась по поводу расставания с Максом. Иногда мне казалось, что эта ситуация ее даже забавляла.
Я быстро впихнул Тоню в лифт, потом так же быстро в автобус, и чуть позже не менее быстро в вагон метро. Таким образом, мы добрались до гаража. Он находился далековато от района, где жила девушка. И я никак не мог взять в толк, зачем ей вообще нужна машина. Мало того, до гаража надо добираться часа два. К тому же Тоня вообще предпочитает обходиться без автомобилей. Может это своеобразное вложение денег?
Когда же я увидел серебристый форд, знак вопроса стал в два раза жирнее. Это, действительно, была еще та развалюха. С таким же успехом можно было вкладывать деньги в коллекцию сгоревших спичек.
Зато ответ на другой свой вопрос я нашел мгновенно. Машина вся была заляпана грязью, причем свежей, и даже капли дождя на лобовом стекле еще не успели высохнуть. Хорошо, что еще моей крови на ней так и не оказалось.
- Ну и что ты скажешь, на это, Тонечка, - я провел пальцем по капоту и показал грязную руку девушке.
Она в ответ громко фыркнула.
- Ничего не понимаю. Дурак он, что ли? А, может, у него днем машина испортилась? Или вдруг он ее разбил, конечно, тьфу-тьфу-тьфу, - она проворно плюнула через плечо. - А впрочем, ему поделом! Но… Но знаешь, Виталик, все равно это на Макса не похоже. Ну не тот он человек! Можно называть его тысячу раз подлецом, но именно из-за подлости, если хочешь, хитрости, он не станет везти себя так неосторожно, глупо, что ли. Понимаешь, он далеко не импульсивен. А это поступок темпераментного человека. Или отчаявшегося. Но причем тут Макс? Он холоден, как рыба. Даже, если в редкие мгновенья он и совершает вызывающие поступки, то обязательно при этом наденет белые перчатки, чтобы не испачкаться. Ты меня понимаешь?
- Ты хорошо заметила - или отчаявшегося.
Я наморщил лоб, полностью погрузившись в свои мысли. Ну, конечно, отчаявшегося. В каком-то месте я, словно черная кошка, перебежал Максу дорогу, и он теперь не может мне этого простить. Или просто боится. Он хотел убрать меня с этой дороги. В конце концов, кто я такой? Журналист с Дальнего Востока¸ без определенной работы и определенного места жительства. Вряд ли кто в Москве особенно заинтересуются моей сомнительной персоной. Им и своих бродяг хватает.
Тоня права. Макс отчаялся, и только поэтому наделал сегодня массу глупостей. И только поэтому забыл сегодня белые перчатки.
- Конечно, конечно, Тонечка, - машинально пробомотал я. – Ты умница. Конечно отчаявшегося.
- Ну, не знаю, странный ты какой-то. Разве отчаявшийся человек заведет себе новую любовницу на глазах у прежней?
- И в этом ты права. Зачем она ему? – она-то каким боком к нему приклеилась. И не она ли была рядом с ним в машине. И не они ли тоже желала мне смерти? Но зачем?
– Зачем? Об этом, Тонечка, стоит подумать. Единственное прошу, умоляю, могу стать на колени, девочка!
И я уже приготовился бухнуться перед ней на колени, забыв про свою искалеченную ногу. Вообще, похоже, у меня поднималась температура. Глаза слезились. Тело бросало в жар.
- Перестань! – Тоня легонько ударила меня по щеке. Но этого тихого, почти нежного удара мне хватило, чтобы я очнулся. – Ой, у тебя, похоже, начинается жар.
- Ничего, ничего, это пройдет, - я облизал пересохшие губы. – И все же, Тоня я заклинаю – никому, никому не рассказывать о сегодняшнем! Ты слышишь? Абсолютно никому, и особенно Максу! – уже громко, почти приказывая произнес я. – Ну же – повтори и поклянись!
- Клянусь! – торжественно произнесла Тоня. – Никому, никогда и ни за что! Особенно Максу! Даже если будут пытать!
Глаза Тони откровенно смеялись. И на щеках играли ямочки.
- Я тебя очень прошу, девочка.
- Можешь не просить, я все поняла. Но все же у тебя температура.
Тоня вновь приложила ладонь к моему лбу. Ее ладонь на моем пылающем лбу лежала удивительно холодно, словно мороженое. И мне полегчало. Впервые полегчало от женского прикосновения, от которого отдавало холодом.
Тоня настояла, чтобы отвезти меня на своей развалюхе домой. У меня не было сил сопротивляться. Мы мчались по ночному городу, и я про себя отметил, что Тоня себя недооценивает. Она – прекрасный водитель. Уже на середине дороги Тоня взяла тоже с меня слово, что я вскоре все ей расскажу. Иначе она доложит все Максу.
-А вот это уже шантаж, девочка.
- Зато честный шантаж порядочного человека! А это не часто случается!
- А ведь тебе нельзя доверять, порядочный человек!
- Это еще почему?
- А вдруг не позднее сегодняшней ночи у вас с Максом вновь вспыхнет огромная страстная любовь! Вы вновь станете необычайно близки! – я откровенно подшучивал над девушкой. - И этой же звездной, летней ночью под обжигающими поцелуями ты откроешь ему нашу тайну.
- Если бы ты не имел такой несчастный, убогий вид, Виталик, я бы тебе хорошенько врезала. А так жалко… И ссадины на лице. Здорово тебя отдубасили? И температура. Наверное одежонка прохудилась от старости? Нет, пожалуй, не буду. Лежачих не бьют. Да, и еще, для сведения. Мы с Максом долгое время были близки, это факт! Но ни разу не делились друг с другом тайнами. Или, как ты любишь выражаться, ни разу не открыли друг другу свое сердце, вот так!
- И для кого ты его бережешь? – я легонько прикоснулся к груди девушки, где по моим понятиям должно находится ее сердечко.
- Уж точно не для таких старичков, как вы, - резко отвела она мою руку. – У одного вообще уже чужое сердце. А у второго (она бесцеремонно ткнула в меня пальцем) уже наверняка и печень чужая, и селезенка. Вот-вот рассыпится. Приберегу для того, кто помоложе. И поновее. Выходи!
Да, похоже, температура в машине накалилась до предела. Ах да, это всего лишь температурил я. Пора и впрямь было выбираться. Мы уже были у моего дома.
- Ладно, шантажистка, я скоро все тебе доложу, - буркнул я на прощанье. – Спасибо не говорю, потому что хоть стар, но невоспитан. И мне не понравился твой монолог. Из тебя не выйдет артистки.
- А из тебя не выйдет сыщик, – Тоня показала мне язык на прощанье и укатила.
Мне вдруг показалось, что мы простились как влюбленные. Я уже давно ни с кем так не прощался. Я смотрел вслед удаляющемуся серебристому форду, который меня сегодня чуть не убил. И в котором я сегодня почувствовал новое рождение. Но чего? Или мне только казалось?

САЙТ ЕЛЕНЫ САЗАНОВИЧ

ВСЁ ХОККЕЙ! (роман = 1 часть)

ВСЁ ХОККЕЙ! (роман = 3 часть)

Гостевая книга