(Впервые напечатана в 1998 году в литературном журнале «Юность». Вышла в авторском сборнике «Предпоследний день грусти» (серия «Очарованная душа», издательство «ЭКСМО-Пресс», Москва, 1998).

1
Я могла часами смотреть на этот портрет. Возможно, он не отличался изысканностью письма. Возможно, он был слишком прост. Но мне он очень нравился. Как очень нравился человек, изображенный на грубом холсте. Лохматые светлые волосы, широкая обаятельная улыбка. В светлых глазах — нескрываемое жизнелюбие и глубоко скрытая грусть. Хотя эту грусть угадывала только я. Не зная ее происхождения и не пытаясь узнать. Мне легче было списать ее на имидж, позерство, игру. Этакий лукавый задор, разбавленный легкой небрежной печалью. Ну разве это не красиво?
Я гордилась этим человеком, хотя и не пыталась его понять. Я очень любила этого человека, хотя ни разу не сказала ему об этом.
На портрете был изображен мой старший брат. Никто уже не помнил имени его автора. Но все точно знали, что это был не художник. А художница. Очередная подружка моего вечно влюбленного брата, понятия не имеющего, что такое любовь.
Как-то, после очередной нашей ссоры, я написала маленький экспромт, посвященный моему брату:

Мой старший брат,
Зовут его Игнат,
Живет не в лад
И любит невпопад.

Мой старший брат
Зовут его Игнат,
Влюбиться б рад,
Да любит наугад.

Это глупое стихотворение ужасно понравилось моему брату. Он одобряюще похлопал меня по плечу и пообещал в знак поддержки юного дарования купить огромный кремовый торт. Я вообще частенько замечала, что ему нравятся глупые вещи.
Игнат исполнил свое обещание. Но поскольку я была на диете, весь торт он слопал сам. Он понятия не имел о диетах. Он вообще не признавал никаких ограничений. Утверждая, что они, действуя на нервы, попросту сокращают жизнь. Жить он собирался вечно, поскольку больше всего на свете любил жизнь. И считал счастливыми всех на свете людей. Поскольку им выпало право появиться на свет.
Как-то еще учась в школе, я отвела душу на сочинении по теме «Моя семья». После долгих красочных описаний достоинств матери, которая вполне заслуживала этого. После долгого вранья о совершенствах отца, которого я в глаза не видела и о котором мама всегда упоминала одним предложением, как и тысячи других мам, он был летчиком и погиб на испытаниях. После нескольких скромных, но достойных слов о себе, я наконец-то добралась до старшего брата. И в предвкушении сладостной мести, потирая от удовольствия руки, долго не думая написала:
«А вот мой старший брат Игнат — просто дурак. Но, как говорится, в семье не без урода. Главное его достоинство — это то, что он совершенно не умеет думать. Он ужасно легкомысленный, болтливый, к тому же — неисправимый драчун. А еще он совсем не умеет любить. И моя мечта — чтобы он наконец-то остепенился, встретил хорошую девушку и обзавелся семьей.»
Последняя фраза была нагло списана со слов мамы, но я в эту цитату свято верила. Вернее, внушила себе, что поверила. Я очень любила своего брата, но так ни разу и не сказала ему об этом. Пожалуй, на это признание у меня никогда не хватало времени. В детстве мы серьезно дрались. И после каждой драки, мама жалела меня. Потому что я умела искренне плакать. И искренне казаться обиженной. В отличие от Игната. Который, насупившись, стоял в углу, потирая красную от моего сильного удара щеку. Мама ласково вытирала слезы с моего лица и укоряюще поглядывала на брата. А он по-прежнему показывал мне кулак. И хотя перемирие так и не наступало, он всегда просил прощения первым. Практически почти никогда не бывая виноватым.
Игнат был старше меня на четыре года. Но меня всегда не покидало ощущение, что он младше меня лет на десять. В пятнадцать лет я казалась сама себе взрослой девушкой, слегка уставшей от жизни, начитавшейся прекрасной серьезной литературы. И абсолютно все знающей о любви. А Игнат в свои девятнадцать по-прежнему оставался озорным мальчишкой, который читал с неохотой, а дрался с удовольствием. Он возвращался домой в синяках и ссадинах. С неизменно болтающейся за плечами гитарой. И ни разу не задумывался о любви. И мы уже не дрались. Мы ссорились. И каждый — от обиды — запирался в своей комнате. Мы слишком по-разному смотрели на мир, чтобы между нами наступило перемирие. И Игнат, как и прежде, просил прощение первым, хотя и не был виноват. Он стучался в мою дверь. И я устало выдавливала из себя:
— Да, да, войдите, — я уже была взрослой и имела право на усталый, замученный тон.
Он по озорному мне подмигивал. По привычке взбивал свои густые непослушные волосы. И сочным густым голосом басил.
— Ну же, Светка! Светик-семицветик! Неужели и впрямь обиделась? Да брось ты! Да чушь все это! Все так хорошо! Ну, хочешь я искуплю свою вину?
Мои слезы мгновенно высыхали. Я мгновенно забывала, что я взрослая. И радостно кивала в знак согласия. Забиралась с ногами на диван. И широко раскрытыми глазами смотрела на брата. Мне так нравилось то, что он называл искуплением вины.
Игнат становился на середину комнаты, вытягивал вперед руку и пел. Бог одарил его удивительным голосом. Пожалуй, он запросто мог бы стать Шаляпиным или Козловским. Если бы только слегка захотел. Если бы только приложил хоть малюсенькое усилие. Но в том-то и дело, что у него не было определенной цели в жизни Он предпочитал жить исключительно сегодняшним днем. А сегодняшний день он пролеживал на диване, уставившись в потолок и бубня под нос какую-то дурацкую мелодию в такт орущему магнитофону. Сегодняшний день он прозванивал по телефону, болтая с очередной подружкой. А вечера попросту протрынькивал на гитаре в ночном клубе, развлекая толстопузых идиотов и их пустоголовых наряженных девиц. Именно таким образом мой брат Игнат предпочитал зарабатывать нашей семье на жизнь.
И когда он пел своим густым сочным голосом, достойным Шаляпина и Козловского. У меня на глазах выступали слезы. Мне становилось до ужаса обидно, что этот талантливый человек так глупо тратит свою жизнь. В то время как безголосые бездари карабкаются наверх всеми правдами и неправдами. Точнее — исключительно неправдами.
— Ну вот, Светка, опять плачешь, — он гладил меня как маленькую по голове, и я увертывалась, поскольку считала себя взрослой. — Знал бы — не пел. У тебя такое солнечное имя — Светлана. Отгадай, кто придумал его? Правильно — я! В этом имени столько света и солнца. А в тебе столько туч и дождя. И на лице — вечная тень. Ну, почему, Светик? Душа должна гармонировать с именем. Я лично очень люблю солнце.
— Любить солнце мало, — я глотала слезы. И лихорадочно придумывала красивую фразу, достойную его романтичным словам, которые он никогда не придумывал. Которые просто были частью его.
— Любить солнце мало, Игнат, — серьезно повторил я. — Нужно еще заслужить его.
— Правда? — серьезно спрашивал он. И его светлые глаза смеялись. — А мне казалось, что любовь не надо заслуживать. Она дается просто так.
Ну что я ему могла ответить? Он жил просто так. И никогда ничего не пытался заслужить. Его просто все любили. И женщины, и друзья, и, наверное, само солнце.
Настоящие песни Игнат пел крайне редко. Иногда мне казалось, что он просто бежит от себя, от своего истинного призвания, от своего истинного характера, от истинной любви. Возможно, я ошибалась. Возможно, он вообще не задумывался над столь серьезными вещами. Он жил, как жилось. Легко, слегка суматошно, слегка небрежно и всегда ненавязчиво. У него была уйма друзей, но, как мне казалось, по-настоящему ни одного друга. От него сходила с ума все женщины, но он никого не любил. Я всегда считала, что для дружбы и для любви тоже нужны усилия. И тоже нужно уметь думать. Думать он не любил.
Несмотря на кровное родство, мы были с ним удивительно разные. Он — далеко не совершенство. Синие глаза-щелочки. Слегка перебитый в драке нос. Твердый, слегка выпирающий подбородок. Не слащавая. Вполне мужская красота. Особенная красота, особенное обаяние, которые исходили изнутри. И навсегда покоряли. Он безгранично любил жизнь. И жизнь ему отвечала тем же. Он никогда не получал от нее пощечин. Ему все давалось легко. Наверно, еще потому, что он ничего не требовал от нее. А просто ее обожал. Он не искал цели в жизни, поиски которой в любом случае исходят из эгоизма и тщеславия человеческой натуры. Целью он считал саму жизнь. Любовь к которой шла исключительно из сердца. И не это ли и есть истинный смысл жизни?
Я же с детства научилась усложнять жизнь. Запутывать все до абсурда. И мне это нравилось. Хотя моя внешность вполне позволяла мне быть гораздо легкомысленней и беспечней.
В отличие от Игната я имела довольно правильные черты лица. Которые со стороны можно было бы назвать красивыми. Но только со стороны. Я сама чувствовала, что в моей красоте было что-то холодное и отталкивающее. Наверно, жизнь мне не прощала, что я ее умудряюсь сочинять по законам трагедии. Которую никогда не познала. Я искала смысл жизни, смутно представляя его. Но считая. Что путь к нему непременно должен быть тернистым. А поскольку мой жизненный путь вообще-то был достаточно легким, мне пришлось самой придумывать препятствия и ухабы. Надо сказать, мне это вполне удавалось.
К любви у меня было совершенно иное отношение, чем у моего брата. Я раз и навсегда для себя решила, что любовь должна быть идеальной. Хотя это не мешало мне влюбляться в далеко не идеальных парней. Но поскольку я ждала от них полного совершенства, расписанного в моих мечтах, парни благополучно сбегали от меня. Я умудрялась влюбляться в тех. Которые меня никогда не могли полюбить, поскольку никаким образом не хотели стать совершенством.
Игнат же вообще влюблялся во всех подряд. И тем не менее его любили исключительно все, кому он симпатизировал. Но они ему быстро надоедали, потому что он не хотел вечной и идеальной любви. И в этом случае уже мой брат благополучно смывался от затянувшейся связи.
Я считала, что любовь должна быть вечной. И настолько красивой, что за нее можно запросто отдать жизнь. Игнат считал, что долго вообще любить невозможно. А смерть от любви выглядит настолько нелепо, что лучше уже вообще не являться на свет, чем оскорблять его таким дурацким проступком.
Но все же однажды мое упрямство взяло верх. И я решила ему доказать что такое настоящее чувство. Хотя скорее я решила это доказать в первую очередь себе. Я уже так много начиталась про любовь, что посчитала — теперь самое время влюбиться. Мне уже семнадцать. Я вполне симпатичная девушка. И вполне умненькая. И вполне романтичная. Зная все на свете про любовь, я еще не знала самого главного, что ум, красота и романтика — далеко не залог любви. Чаще бывает что эти достоинства только мешают.
Я долго жила предчувствием любви. И знала, что вот-вот это предчувствие сбудется. Конечно, оглядевшись по сторонам. И увидев только своих однокашек-ровесников. Угловатых и лопоухих, хихикающих без повода и курящих за школьным крыльцом одну сигарету на десятерых. Я сразу решила, что лучше уж навеки остаться одной. Ну, кто в семнадцать влюбляется в ровесников? Только люди, которым все равно, кому отдать свое сердце. Мне было далеко не все равно. И я решила ждать принца. И принц не заставил меня долго ждать.

2
Я хорошо помню это утро. Его цвет был сиреневым от необычного рассвета. Его запах был сиреневым от изумительной сирени, взорвавшейся миллионом цветочков этим утром прямо под нашим окном. И я подумала, как рано в этом году пришло лето. И я настежь распахнула окно. И аромат летней зелени вперемежку с городской пылью ворвался в мою комнату. Я глубоко вдохнула свежий утренний воздух. И в это мгновение отлично поняла своего брата. Как хороша была жизнь!
Мне не хотелось в это утро придумывать сложности и размышлять о жизненных бренностях и невзгодах. Мне хотелось просто стоять у окна вот так, босиком, в одной пижаме, любоваться солнеяными красноватыми бликами на стенах домов и разглядывать крупные капли росы, сверкающие на лепестках только что расцветшего куста сирени. И эти капли росы мне уже не напоминали слезы. И если это и были слезы, то радости и торжества жизни.
В это мгновение мне так захотелось быть копией своего брата. Который каждое утро просыпается именно так. Если идет дождь, он подставляет ему лицо. И не прячется от хандры и печали в четырех стенах. Если падает снег, он берет его в свои ладони, наслаждаясь холодной красотой совершенных снежинок.
Я же начала с легкого. Я почувствовала вкус жизни летом, которое наступило весной. И продолжая следовать минутному порыву какой-то безумной любви к жизни, я продолжила тоже простым. Я решила этим утром не идти в школу. Педантизм и реалистичность которой мгновенно бы разрушили мое настроение. Я же хотела, чтобы появившийся сегодня вкус жизни остался как можно дольше. И я облизала пересохшие от волнения губы. И вновь почувствовала этот сиреневый приторный вкус.
В это мгновение раздался звонок в дверь. И я вздрогнула от неожиданности. И набросила на плечи плед. Мне вдруг стало холодно. Я тихонько приблизилась к двери комнаты и слегка приоткрыла ее.
В коридоре я увидела брата, который недовольно бурча что-то под нос, типа — какого черта в такую рань! какой это идиот не спит по утрам! и вообще сверну шею любому, кого увижу на пороге, будь то сам дурак-директор моей младшей сестры, которая стала наглым образом прогуливать уроки! — под последние угрозы Игнат решительно распахнул дверь. И тут же завопил от счастья.
— Ба! Ну и ну! Какого черта! Вот не ожидал! Какой класс!
Он продолжал вопить еще минуту-другую и даже радостно обнял неизвестную мне особу. А я все пыталась через дверную щель увидеть, кого это он так радостно приветствует. Но была точно уверена — это не мой директор решил почтить меня своим присутствием по случаю единственного прогула за всю школьную жизнь. И, пожалуй, это не подружка Игната, поскольку слишком уж громкие раздавались хлопки по плечу и спине, которые любая девушка просто не выдержала. Если конечно Игнат не перешел на тяжелоатлеток.
Когда же вот-вот из-за широкой спины Игната должен был показаться загадочный гость, я плотно прикрыла дверь комнаты. Я не помню, то ли мне надоело ждать, то ли смутное предчувствие прокралось к моему сердцу и я испугалась. Но от двери так и не отошла. И услышала приятный мужской голос.
— Давненько мы с тобой не виделись, Игнат.
— Да уж, — рассмеялся мой брат. — А это для меня? Странный знак внимания.
— Не обольщайся. Я помню, что у тебя есть сестричка. Маленькая такая и миленькая. Она что, в школе?
— Не думаю, она ужасная прогульщица. И лентяйка. Просыпается только к обеду, когда прилежные ее соученики благополучно возвращаются из храма науки.
— М-да? Вот уж не подумал бы. А всегда казалась такой отличницей и моралисткой. Интересно, чем она занимается по ночам, если так поздно встает?
Ну, это уже было слишком! Мне изрядно надоело выслушивать этот бред, и я выскочила из комнаты. Не думаю, что в этот миг я была похожа на романтическую принцессу, ожидавшую своего принца. Босая, укутанная в плед, с растрепанными после сна волосами и перекошенным от негодования лицом.
В ответ на мое появление раздался удивленный свист.
— А она не такая уж маленькая, — заявил непрошеный гость.
— И не такая уж миленькая, — с радостью подхватил мой славный братишка.
В это мгновение мое лицо стало покрываться густой краской. Я во все глаза смотрела на друга моего брата. И от удивления даже не подумала, насколько «красиво» выгляжу.
А он улыбался мне белозубой улыбкой. Высоченный, широкоплечий. Зачесанные назад черные волосы удачно гармонировали с легким белым костюмом. И я тут же влюбилась. Моя первая любовь, как и положено, была внезапна, с первого взгляда и непременно посвящена другу старшего брата.
Он протянул мне веточку сирени. И мое дыхание остановилось. Так и должно было случиться. Сиреневое утро. Сиреневый запах. Белый легкий костюм. Широкие плечи. Умный проницательный взгляд. И — веточка сирени. Разве по-другому приходит первая любовь?
— Небось у нас под окном содрал? — кивнул на веточку мой добрый брат Игнат. И в одно мгновение разрушил идиллию.
Я свирепо на него посмотрела и тут же перевела уже нежный взгляд на гостя, осторожно приняв из его рук цветы.
— Какая чудесная, — я глубоко вдохнула сиреневый запах.
— Была чудесной, — поправил меня брат. — Теперь в домашних условиях она быстро скорчится, почернеет и накроется.
— У вас плохие домашние условия? — иронично спросил незваный гость. И мне понравилась его ирония.
— Наоборот, слишком хорошие для беспризорного цветка. Они привык к грязи, мокроте и солнечным ожогам.
Гость расхохотался во весь голос. И мне так понравился его смех.
— Ты такой же шутник, дружище.
— А ты такой же галантерейный зануда. Зато моя сестра изменилась, не правда ли?
— Да, стала красавицей — смущенно ответил приятель, явно кривя душой, поглядывая на мою лохматую голову, выглядывающую из-под пледа.
— Не-а, она просто слегка отупела. Видишь, какой у нее глупый взгляд.
Это было выше моих сил. И я, глотая слезы, заскочила в свою комнату. И закрыла ее на задвижку. И рухнула на диван, уткнувшись мокрым лицом в подушку. В эти минуты я ненавидела своего братца. Эти дурацкие шуточки, эти подленькие подколки. И только гораздо позднее я поняла, что этим нелепым шутовством он пытается меня защитить. От предстоящей боли, про которую он уже тогда знал.
Позднее, проводив своего приятеля, Игнат как всегда постучал в мою дверь. И виновато улыбнулся.
— Ты чего, Светик? Ревешь, что ли? Глупости все это! Ничего я такого не сказал... Ты же знаешь. Я всегда...
— Ты... Ты... Да, ты всегда! Всегда меня ненавидишь! А я тебя! Слышишь, я тебя тоже ненавижу, — я задыхалась. То ли от недостатка слов. То ли от их избытка. И в бешенстве стала колотить кулаками по груди брата.
Он молча ждал, когда я успокоюсь. И в его глазах я тогда впервые заметила грусть. И я успокоилась. И заплакала.
— Неужели это правда, Светик? — внимательный взгляд бегал по моему растерянному лицу. Мой брат понял, что я влюблена. И я не собиралась от него это скрывать. Я слишком долго ждала любви. И когда она явилась ко мне вот так, сиреневым утром, внезапно. Я никому не позволила бы ее отнять у меня. Потому что верила, что судьба является только тогда, когда ее не ждешь. Я еще не могла знать, что рок, бывает, является тоже внезапно. Тоже сиреневым утром и тоже в белом костюме.
— Неужели это правда, Светик? — Игнат повторил свой вопрос. И в его глазах по-прежнему прочитывалась плохо скрываемая грусть.
Я гордо встряхнула головой. Я много читала, что за любовь нужно бороться.
— И только попробуй мне помешать, слышишь? — сквозь зубы процедила я. — Только попробуй.
Игнат тяжело поднялся. Взялся за ручку двери. И, не выдержав, оглянулся.
— Только знаешь, Светик, — он запнулся. Я чувствовала, что он мне многое хочет сказать. Но я не желала его слушать. И он это понял. — Впрочем, через все нужно пройти.
И он безнадежно махнул рукой. Когда уже он плотно закрыл за собой дверь, я заорала.
— Но почему ты уверен, что меня ждет только плохое!
Мне никто не ответил. И мне стало страшно.
А уже спустя час мы как ни в чем не бывало болтали с Игнатом. И в его глазах не было грусти. И я решила, что это мне только показалось. Ведь Игнат не умел грустить.
— Ну же — еще, расскажи что-нибудь про него, — просила я.
Про свою первую любовь мне хотелось знать исключительно все на свете. Но Игнат ограничивался только бесстрастными фактами. Я узнала, что приятеля брата зовут Герман (какое редкое, красивое имя!). Его детская кличка — Космонавт, в честь второго космонавта планеты Германа Титова (какая мужественная профессия, для настоящих мужчин!). Он старше не только меня, но, как оказалось, и Игната на три года (какой привлекательно взрослый!). К тому же выяснилось, что он когда-то жил в нашем дворе и был самым красивым мальчиком (это только подчеркивает его совершенство!). Но я его не помнила. Потому что он уехал, когда мне было лет десять (как жаль!).
— Да, но почему он назвал меня моралисткой? Он же помнил меня совсем маленькой.
— Значит подслушивала под дверью! — Игнат погрозил мне пальцем. — Но это просто. Ты была маленькой, очень серьезной, с важным видом прогуливалась по двору в трусах и майке. И вежливо делала замечания всем местным хулиганам, приводя примеры из жизни достойных сказочных героев.
— И все считали меня сумасшедшей.
— Ну, если только чуть-чуть. А так — скорее занудой.
— А Герман?
— А ему уже было семнадцать и он имел право прижимать к стенке подъезда красивую девочку. Но ты и его решила наставить на путь истинный, прицепившись к несчастному. И так рьяно объясняя, что он продажный и девочкам нужно только дарить цветы и читать стихи, что он предложил мне кулек мятных леденцов за то, чтобы я тебя хорошенько отлупил. Ты уже тогда, в младенчестве в него влюбилась. Теперь я это понимаю.
— Да ну тебя, — я махнула рукой. — Лучше признайся, ты, конечно продался за кулек мятных конфеток?
— Ну, если чуть-чуть. Леденцы я взял, но лупить тебя не стал. Кстати мы вместе слопали эти конфеты. И долго пахли мятой. Правда, потом нас наказала судьба. У нас заболели животы.
— От обжорства, — добавила я.
— Не знаю, — пожал плечами Игнат. — Я склонялся к мысли, что конфеты были отравлены.
— Какого ты хорошего мнения о своем друге. Еще какие-нибудь гадости знаешь про него?
— Пожалуй, этим и ограничимся.
— Ну, пожалуйста! Ну, ты же про него много знаешь. Я чувствую! Я все выдержу!
— Не сомневаюсь. Но больше мне рассказывать нечего, — Игнат явно лгал. — К тому же ты теперь выдержишь любые пакости про любимого. И это еще придаст некий шарм его портрету. Но главное — я не собираюсь опускаться до сплетен. Ты должна сама все прожевать. А потому уже решишь проглотить или выплюнуть.
Я поморщилась. Мне не понравилась его метафора. Она так не соответствовала образу романтической первой любви.
— Но ведь ты и потом с ним встречался.
— Да так, — Игнат отвел взгляд. — Случайно. Пожалуй, несколько раз. Я только знаю, что он поступил в театральный.
— О Боже! — мои глаза загорелись. — Так он к тому же актер!
— Да, — неопределенно протянул брат. И я уловила нотки сарказма. — Он — артист... Знаешь, пусть он сам про себя все расскажет. Он же больше про себя знает. Пойдем сегодня вечером со мной в клуб.
К вечеру если меня и нельзя было сравнить с Афродитой. То где-то десятой от типичной тургеневской девушки меня можно было поставить. Коса уложена на затылке корзинкой (как у молодой мамы), легкое скромное платье в мелкий цветочек, едва прикрывающее колени,(старое мамино), маленькая светлая кожанная сумочка (тоже из маминой кладовой) и невинный потупленный взгляд, так похожий на мамин.
— Ах ты, Боже мой! — я видела что Игната душит смех. Но он пытался сдержаться. — Ну, если ты так хочешь... Хотя я думаю, ты ошибаешься.
— Мне плевать, что ты думаешь, — огрызнулась я, совсем не в духе тургеневской девушки. — И можешь ржать сколько угодно, если совсем идиот. Стиль невинности еще никого не отталкивал. Тем более это чистая правда.
И мне оставалось только хорошенько треснуть Игната маленькой сумочкой по голове. Но я мудро сдержалась.
— Слава Богу, что твоя детская влюбленность не отшибла чувство самоиронии. Но мне кажется твоему космонавту больше по вкусу девицы в звездолетных костюмах и тяжелых ботинках.
— Он не такой как все, чтобы следовать этому затасканному шаблону золотой молодежи. От которого уже всех тошнит.
Игнат рассмеялся и дружески меня обнял, но я чопорно отстранилась, взяв его под руку. Так мы и явились в клуб, где поигрывал на гитаре мой брат. На нас сразу же устремились явно недоуменные взгляды. Мы представляли собой любопытную парочку. Мой брат Игнат, в меру развязный и в меру веселый. Грубяе солдатские ботинки, рваные джинсы, длинная рубашка навыпуск и лохматые волосы. Вполне по стандартам рок-музыкальной жизни. И я. Абсолютно немодная. Этакая бедненькая скромняга. Почти деревенская простушка. В устремленных на меня взглядах читалась жалость, перемешанная с легким презрением. Конечно, в глазах этих разряженных по последней моде девиц и их жлобиских дружков я выглядела по меньшец мере полной идиоткой. И я удовлетворено хмыкнула. Это мне и было нужно.
Игнат при всех чмокнул меня в щеку.
— Умница! — радостно провозгласил он. — Теперь я тебя отлично понимаю. Залепить пощечину подобному обществу можно только так. Их уже давно не шокирует ни богатство, ни модная рвань, ни пошлые выходки. Если бы ты принесла гранату, они бы и глазом не моргнули, решив, что ты вполне экзальтированная девица. Если бы ты явилась голой, они тут же приняли бы тебя за свою. Но ты... Молодец. Сегодня их может шокировать только невинность, скромность, простота и духовность. Они этого страшно боятся и ненавидят. Хотя делают вид, что презирают. Для полноты картины советую прочесть вслух что-нибудь из Пушкина или Есенина. Чудовищное время. Если раньше вид панков и рокеров вызывал удивление. То теперь — ясность и простота. Знаешь, я предпочел, чтобы шокировали только аномальные явления. А не наоборот. Умница ты моя. Только... Светик, я не пойму, ты же пришла на свидание. Не думаю, что в этом случае твоя выходка к месту. Он такой же, как и они все.
— Перестань! — выкрикнула я. — Я верю, что нет. И именно это хочу выяснить. И доказать тебе, дураку, что настоящая любовь есть. И она определяется не внешностью, не общественным вкусом. К тому же это стадо разряженных баранов и обществом нельзя-то назвать.
Игнат глубоко вздохнул. По привычке взлохматил светлые волосы. Потрепал меня по щеке.
— Только потом не болей, хорошо, сестренка?
Игнат провел меня за пустой столик. Герман еще не пришел. И мне стало почему-то легче. Я боялась его появления. Испытав на себе множество пренебрежительных взглядов, я испугалась, что Герман отреагирует так же. И все же я верила... Я не могла забыть эти руки, протягивающие сиреневым утром только что распустившуюся веточку цветов.
Игнат не играл этим вечером. И я смутно догадывалась, что отпросился он ради меня. Я первый раз была в клубе. Хотя ничего нового для себя не открыла. Он был точно таким, каким я себе его представляла. Куча иностранных надписей, длинноногие официанточки в коротких юбочках, дорогой интерьер. Одним словом, здесь все было как-то дорого, иностранно и длинноного. Разве что кресла были менее удобными, чем я ожидала. И я поерзала на месте.
— Как ты только можешь развлекать этих сытых идиотов? Знаешь, только глядя на эти тупые рожи можно дать себе клятву кем-то стать в этой жизни. Чтобы хоть иногда позволить себе плевок в их сторону.
— Глупенькая, разве стоит добиваться больших цели ради этого? Это слишком мелко, Светик. И ты к тому же знаешь, что если надо дать в морду, то я и так могу это сделать. И при этом мне глубоко безразлично, сколько стоит его костюм и каким одеколоном он душится. К тому же... К сожалению, чтобы чего-то добиться нужно жить исключительно среди них. Вертеться в их толпе. Говорить заумные вещи. Хвалить их литературу и музыку. Отпускать комплименты их тупоголовым девицам. Пойми, я свободен от этого. И моя зависимость от них только видимость, камуфляж. Я ни от кого не завишу. Я играю. Они платят. И больше никаких обязательств. А я играю... Это они думают, что для них. Я играю только для себя. Я совершенствуюсь за их счет. За их счет я доставляю себе удовольствие, занимаясь любимым делом. И даже сочиняю музыку за их счет, слушая которую, они думают, что это Пол Маккартни. Да, за их счет я хотя бы хорошо жру, и моя семья не бедствует. За их счет я свободен, понимаешь?
— Но ты... — я упрямо покачала головой. — Но ты талантлив и — неизвестен. Они относятся к тебе с презрением.
— Это не правда, Светик, — Игнат смешно сморщил нос. — Главное, я сам себя уважаю. И этого достаточно. А они для меня безликая масса. Бездарная, бессмысленно прожигающая жизнь и истребляющая друг друга от зависти. А на счет таланта... Ты не права. Лучше быть неизвестным, чем прославиться так, как они, и тем, чем они. Это высокая цена, поверь мне на слово. И не каждый из них может похвастаться, каким образом добился известности. Думаю, некоторых по ночам все-таки душит стыд. Во всяком случае, хочется в это верить. Хотя они уже настолько потеряли чувство реальности, что все кажется безнаказанным.
— Игнат, — я сглотнула слезы. Мой брат редко со мной так разговаривал. Откровенно, без игры. Я так хотела бросится при всех ему на шею. Крепко обнять. И заявить на весь тупоголовый сытый мир этой псевдотворческой тусовки, что мой брат самый лучший на свете, самый талантливый, самый порядочный и смелый. И я его безумно люблю. — Игнат...
— Что, Светик? Ты что-то хочешь сказать?
Меня душили слезы. И я сделала вид, что поправляю сумочку. Наконец я совладала собой. И на моем лице появилось прежнее упрямое выражение человека, отлично знающего, чего он хочет в жизни. И я сказала строгим учительствующим тоном.
— Все равно ты не прав, Игнат. В жизни всегда можно чего-то добиться, задав себе определенную цель. И не обязательно для этого подличать.
Игнат не выдержал моего тона и расхохотался во весь голос.
— Ты меня достанешь, Светка, когда-нибудь. И я-таки когда-нибудь тебя здорово отлуплю за кулек мятных ирисок. Кстати, возможно, мне их уже несут, — и он кивнул на Германа, приближающегося бодрым шагом.
И у меня вновь перехватило дыхание. Он выглядел еще более привлекательным, чем утром. Хотя вечером все кажутся гораздо красивее. Вечером легче скрыть морщины и пороки. Герман выглядел очень уверенным, потому что знал себе цену. Он выглядел очень дорого и чересчур совершенно. Его взгляд был необыкновенно умен. И его улыбка была обворожительной. Он скользнул по мне удивленным взглядом. И сделал галантный комплимент.
— Прекрасно выглядите, мадам. Совсем в стиле тургеневской девушки. Этого теперь так не хватает.
— Мадмуазель, пожалуйста, — я победоносно взглянула на своего брата.
Он сложил пальцы в кружок. Что означало — одно очко в мою пользу. А потом мы все долго болтали. Вернее, болтали в основном мы с Германом. Игнат же делал вид, что не слушает, хотя я замечала, как он с интересом поглядывает на нас.
— Я уверена, что вы прекрасный актер, — обратилась я к Герману, после его длинного монолога о себе, о плодотворной работе в кино и о сотнях картин, в которых он снялся.
— А я дурак думал, что кино уже не существует, — бросил язвительную реплику мой брат.
— Можно подумать, ты смотришь фильмы, — я грудью встала на защиту Германа и отечественного кинематографа. — Знаешь, Герман, мы редко смотрим телевизор.
— В нашей деревне его попросту нет, — притворно вздохнул Игнат. — А что, это правда, что его уже изобрели?
Я отмахнулась от брата, как от назойливой мухи и демонстративно повернулась к нему спиной.
Мы с Германом болтали обо всем на свете. О литературе, живописи, музыке. Удивительно, но у меня с ним оказались на редкость схожие вкусы. Он обожал классику в литературе, реализм и импрессионизм в живописи. С явным недоверием относился к модернизму, считая, точно как и я, что он — всего лишь либо дань моде, либо попросту прикрытие собственной бездарности.
Мои очки резко возрастали, и изредка я с победным видом бросала на Игната испепеляющие взгляды. Герман, как я и предполагала, являл собой совершенство, но разве может первая любовь быть иной? Духовные идеалы для Германа были превыше всего. Он, как и я, предпочитал остаться с дыркой в кармане, чем заниматься нелюбимым делом, либо продавать свои таланты за деньги...
Между столиками прошла ярко накрашенная развязная девица. В узком, очень коротком черном платье, с огромным вырезом, оголяющим все ее прелести. Герман проводил ее долгим взглядом, а она долго не думая бухнулась какому-то лысому толстяку на колени и вызывающе поцеловала его.
Я не выдержала и обратилась к Игнату.
— Я не знала, что ты работаешь в клубе, где шастают девицы легкого поведения, пьяные вдрободан.
Игнат расхохотался. И стукнул кулаком по своему колену.
— Слышала бы она тебя, Светка! У них теперь она называется звездой экрана! Или секс-символом! Они все называют ее не иначе, как Мадам Секс-талант!
Я не поверила. Мой братец наверняка разыгрывает меня. Чтобы эта дешевка с пошлой внешностью. Бесцветная и безвкусная... И я за помощью обратилась к Герману. Он развел руками. И подтвердил слова брата.
— Увы, таков ее имидж. Мне это тоже, Светлана, не нравится. К сожалению, настоящих актрис теперь встретишь редко. Не говоря уже о настоящих девушках. Впрочем, — он мне улыбнулся. Так тепло, что в моей груди стало жарко. — Впрочем, сегодня я имел честь узнать одну милую и настоящую девушку. Как хорошо, что еще остались такие, как ты.
И он слегка прикоснулся к моей руке. И я почувствовала, что густо краснею. Игнат во все глаза смотрел на Германа, чуть ли не как на сумасшедшего, наверняка понимая, что проиграл окончательно.
Этот вечер я, может быть, не смогу забыть. Может быть... Хотя любое прошлое причиняет мне боль.

3
В этом году лето наступило рано, весной. Стоял свежий летний вечер. Он пах терпко, смолой только что оживших деревьев. Круглая фосфорическая луна касалась ветвей. И звезды почему-то часто падали с неба. Словно чьи-то уже отлюбившее свое души приветствовали зарождение новой любви.
Мой брат оказался на удивление тактичным и ускорил шаг, оставляя нас с Германом далеко позади. А Герман все говорил, говорил... Словно пытался заглушить словами возникшую неловкость, когда мы остались наедине. Я плохо помню, о чем он говорил. Но хорошо помню, что все его слова были повторением моих мыслей, моих идей, моего мировоззрения. Я не вникала в его монолог, потому что уже любила. Мне нравилось идти просто так, рядом с ним, ощущая прикосновение его плеча, слыша, но не слушая его голос.
— Нельзя желать того, чего не знаешь, — словно издалека до меня донеслись слова Германа. — Это изрек мудрый Вольтер. Ты согласна с ним, Светлана?
Герман остановился и заглянул вглубь моих глаз. Я запрокинула голову и молча разглядывала его красивое лицо. Нельзя желать того, чего не знаешь. Я много еще не знала в жизни. Но сегодня, в эту минуту, этим теплым, пахнущим смолой вечером, в окружении звезд, чувствуя на себе дыхание Германа, я наверняка знала, чего желаю. Мне хотелось, чтобы он поцеловал меня. Нет, не так, как когда-то меня целовал мой одноклассник, неуклюже и торопливо. Мне хотелось настоящего, взрослого поцелуя. Поцелуя, который запомнился бы на всю жизнь.
Я запомнила на всю жизнь этот поцелуй. Потому что от Германа его так и не дождалась. А сама, неловко, ничего не соображая, со всей силы обхватила его голову ладонями и резко притянула к себя. И Герман так же страстно и горячо ответил мне. И почему-то я почувствовала на губах прохладу. А еще этот поцелуй пах мятой. Герман любил мятные леденцы с детства. После мяты всегда на губах остается легкая прохлада...
От страха, неловкости и стыда я позвала своего брата. И он мгновенно очутился возле нас. Он не на шутку встревожился.
— Мы просто соскучились по тебе, дружище, — ободряюще улыбнулся Герман.
— Не знал, что от скуки так отчаянно кричат. Ну что, Светик, пора домой.
Домой... Дома я неподвижно пролежала всю ночь. Не сомкнув глаз. Уткнувшись лицом в подушку. Мое сердце отчаянно колотилось. Моя первая любовь переполняла меня. И ей было тесно в груди. Ей хотелось наружу. Облечься в слова, в доверительный разговор. И я позвала брата.
Игнат, улыбаясь, слушал меня. Мою бессвязную речь о любви. О взаимной любви. Я страстно доказывала, как любит меня Герман. Что к нам пришла настоящая любовь, любовь на всю жизнь.
— Ты доказываешь это себе или мне?
— Нам обоим. А еще Герману. Жаль только, что он не слышит, — недовольно буркнула я, раздосадованная, что Игнат всегда проникает вглубь моих мыслей, в которых я не хочу признаваться даже себе.
Игнат ласково потрепал меня по щеке, почувствовав мою досаду.
— Все это прекрасно, сестренка. И вечер, и звезды, и любовь. Только я хочу, чтобы ты поняла другое. Даже если любви не будет, даже если она не получится, или просто покинет тебя, ты должна помнить, что и вечер, и лето, и звезды будут всегда. В любви не стоит замыкаться на конкретном человеке. В любви важно состояние, ощущение счастья. А человек... Мир гораздо богаче одного человека. Ощущение жизни должно быть всегда, и без любви. А вот ощущение любви невозможно без жизни. Поэтому... Поэтому жизнь гораздо мудрее и гораздо богаче...
— Ты словно готовишь меня к худшему! — я отчаянно смотрела на Игната.
— Нет, Светка. Я просто пытаюсь готовить тебя к жизни. Но у меня это плохо получается. Видимо, каждый должный прожить свое, то что ему выпало. Проживи это достойно.
Уже потом, гораздо позднее я поняла, что Игнат прав. Но достойно прожить любовь так и не сумела. Уже потом, гораздо позднее, я сама поняла, что пережить нужно и недостойное. И чем раньше, тем лучше. Чтобы не повторять ошибок. Уже потом, гораздо позднее, я поняла, что ошибки в любви повторяются почти всегда.

4
А тогда, в эту летнюю теплую ночь я отмахнулась от слов Игната. И жила ощущением счастья. И счастье я видела только в любви к Герману. А уже потом были и звезды, и луна, и запах смолы от распустившихся деревьев.
Целый день я ждала телефонного звонка. Бродила по пустой квартире из угла в угол. Бросалась к трубке, проверяя работает ли телефон. Телефон работал. И молчал. А я назло его молчанию сочиняла историю нашей любви с Германом. И в этой истории я до деталей знала дом, в котором мы с ним будем жить (Герман сам его построит!), знала веранду, на которой мы с ним будем летними вечерами пить мятный чай (Герман ведь любит мяту!), обсуждать серьезную литературу. Я знала имена наших детей (Герман будет прекрасным отцом!) и знала, как мы будем встречать вечерами его с работы (Герман прославится на весь мир, он так талантлив!).
Герман, Герман, Герман. В мире для меня существовал только он. И никого больше. Я была готова ради него в те минуты продать родных, друзей, себя. Лишь бы всегда со мной был рядом Герман. Лишь бы всегда чувствовать на губах его поцелуй, пахнущий мятой. Поцелуй, после которого на губах остается привкус легкой прохлады.
А телефон все молчал. Но это не имело значения. Значит, он не может позвонить, значит он занят. А, возможно, он настолько очарован нашей вчерашней встречей, что мысли обо мне его сковывают, даже пугают. И он от волнения не может набрать номер. Так бывает. Границу между началом любви и ее продолжением всегда трудно преодолевать. Но мы обязательно преодолеем.
Я уже сожалела, что Игнат удрал из дому так рано. Он побежал на встречу с очередной подружкой, надрав целую охапку сирени под нашим окном. Мне не нужна охапка сирени. Мне достаточно одной веточки, подаренной Германом. С Игнатом было бы веселее ждать. Можно было бы поссориться, а потом помириться. Можно было бы поболтать о Германе.
Мысли мои потревожил резкий телефонный звонок. И у меня перехватило дыхание. Рука моя сильно дрожала, когда я поднимала трубку. И я боялась, что в трубке услышат оглушающие удары моего сердца. Но все было напрасно. И остановленное дыхание, и дрожащая рука. Звонил Игнат. И я сразу расслабилась и обмякла. А потом разозлилась. Нет хуже звонка, чем тот, который некстати трезвонит в часы долгого нетерпеливого ожидания.
— Светка, ты чего, злишься? Я хотел узнать, как ты, зря ты не пошла сегодня в школу уже второй день, директор в один миг поседеет, узнав, что его лучшая ученица прогуливает уроки, а я в клубе, здесь ужасно скучно, все те же рожи, а так больше никого и ничего для тебя интересного, я постараюсь пораньше смыться домой, ты меня жди, знаешь, поучи уроки, скоро экзамены, ты же умница, — Игнат тараторил без умолку и порядком мне осточертел. И я буркнув — «дурак» — швырнула трубку со злостью на рычаг.
И только потом, когда моя злость поутихла, я призадумалась. Мне стало неуютно. И я уже догадывалась почему. Что-то было не так в этом телефонном звонке.
Во-первых потому, что он вообще был. Игнат практически никогда не звонил домой с клуба. Он терпеть не мог лишних вопросов о своем ремесле. И предпочитал не отмечаться по телефону, а просто возвращаться домой. К тому же он частенько возвращался к утру. И лишнее напоминание об этом домашним было совсем не к чему, ведь это в очередной раз заставляло его чувствовать себя виноватым из-за ночных загулов.
Во-вторых... Господи, что-то еще было во-вторых. Ах, да. Слишком уж он небрежно сказал, что в клубе ничего нет для меня интересного. И каким бы беспечным тоном он это не произнес, именно эта беспечность меня и насторожила.
И в-третьих. В-третьих вообще никуда не годится. Он заявил, что отпросится с работы пораньше. И ненавязчиво приказал ждать дома, никуда не высовывая носа. Это было уж совсем не в его духе. И наталкивало на одну мысль. Он хотел меня от чего-то уберечь. Или от кого?
Игнат явно хотел схитрить, но перехитрил сам себя. Если бы он не позвонил, я бы наверняка никуда не пошла. У меня и в мыслях не было покидать сегодня свой пост у телефонного аппарата. Я бы точно продежурила здесь до полуночи и улеглась спать, успокоив себя тем, что Герман не смог позвонить от сумасшедшей любви ко мне. Бедный мой братец. Он был слишком наивен, чтобы вычислить до конца мои мысли. Я была гораздо подозрительней его. И поэтому тут же решила срочно бежать в клуб. Я не знала еще, что собираюсь там обнаружить, но знала наверняка, что Игнат позвонил неспроста.
Облачившись во вчерашний наряд тургеневской девушки, я стремглав бросилась в клуб.
Там царил тот же полумрак и сидели те же его завсегдатаи. В таких заведениях ничего никогда не меняется. Разве только в отличие от вчерашнего на гитаре сегодня играл мой брат Игнат. Я впервые слушала эту музыку. Прислонившись к стене, в самом неприметном уголке, я любовалась своим братом. Я восхищалась его музыкой. Я была уверена, что ее сочинил он. Такое мог сочинить только мой брат. Конечно, эти дураки, лениво жующие, лениво болтающие и лениво соображающие, были наверняка уверены, что Игнат играет Маккартни. И им не дано было понять, что в музыке моего брата гораздо больше бурных всплесков, искристой любви к жизни, каким-то невероятным образом сочетающейся с глубокой печалью. Но эту печаль могла угадать только я. Не зная ее происхождения. И не желая знать.
Игнат слишком резко сыграл последний аккорд и скрылся за кулисами. И раздались ленивые аплодисменты. Хотя и аплодисментами нельзя было это назвать. Так, редкое похлопывание в перерывах между очередной рюмкой. И я с ненавистью оглядела эти лица, которые не умели ценить талант и боялись его. Потому что были заняты только собой. Боготворением своей особы, значимость которой была прямо пропорциональна способностям.
На этом, пожалуй, моя мудрая мысль и прервалась. Потому что я увидела Германа. Он развязно сидел на неудобном кресле, крепко обняв вчерашнюю вульгарную девицу, которую они называли секс-звездой. Она примостилась у него на коленях и откровенно целовала его в губы. И платье у нее было еще короче, чем вчера, и губы были еще ярче накрашены, и вырез еще больше оголял ее грудь. И Герман, мой Герман, обожающий Тургенева, без ошибок цитирующий Вольтера, взахлеб читающий Лермонтова. Мой Герман, совершенство лица и мыслей. Ненавидящий пошлость и трусость. Мой Герман... В эту минуту мой Герман все крепче и крепче прижимал к себе эту девицу, о которой вчера говорил с таким неподкупным негодованием. И его рука гладила ее колено в черном чулке. И в перерывах между поцелуями он с обожанием вглядывался в это накрашенное восковое лицо. Прикасался к этим накрашенным волосам. И при этом что-то томно шептал. Неужели Вольтера?
Я выскочила из клуба. Я не видела дороги домой. Я плохо помнила, как мама открыла мне дверь. И я, как заученный текст, ей сказала. Мой голос был тверд и решителен.
— Мама, извини, я не буду ужинать, у меня много уроков.
Я настолько хотела остаться одной, я настолько боялась расспросов и лишних слов, что мама ничего не заподозрила.
Я плохо помнила, как закрылась в своей комнате. И уселась в кресло. И так просидела всю ночь, неподвижно, глядя в одну точку. К утру мою боль наконец-то заглушил сон. Проснулась я от настойчивого стука в дверь. Раздался голос брата, такой бодрый, такой веселый, что я поморщилась. Он был некстати.
— Светка, открой, ты что там закрылась.
— Я учу уроки, — вновь этот заученный текст. — У меня скоро экзамены, Игнат. Мне нужно готовится. Пожалуйста, не мешай.
Если бы он увидел меня, он бы все понял, по моему растрепанному виду, по моим кругам под глазами. Если бы он увидел меня, я бы не выдержала и разрыдалась у него на плече. Мне не хотелось рыдать ни на чьем плече. Мне хотелось лишь одного — чтобы оставили меня в покое.
— Ничего не случилось, Светик? — немножко встревоженно спросил он.
— Ничего, — вновь мой заученный текст.
— А как же любовь? — вновь с недоверием.
И я решила окончательно разрушить его оправданную тревогу.
— Ты же меня знаешь, Игнат. Я вполне ответственный человек. И в отличие от тебя умею совмещать чувства с делом.
Игнат окончательно успокоился. В этом он не сомневался.
Мой брат был в очередной раз влюблен. И ему меньше всего хотелось вдаваться в подробности моих чувств и мыслей. Он наверняка торопился в предвкушении предстоящего свидания. Он напевал во весь голос и наконец выскочил за дверь.
Я машинально приблизилась к окну и увидела, как он вновь суматошно обдирает куст сирени, составляя огромный нелепый букет. Он поднял голову на наше окно, словно почувствовал мой взгляд. И я резко отпрянула. И неожиданно успокоилась. Мой веселый брат с огромной охапкой цветов, раннее утро, дышащее летней прохладой, звуки магнитофона, раздающееся из соседнего окна, все это привело меня в чувство. И я стала соображать.
Время вновь потекло своим чередом. И вновь я ожила. И прошлый вечер мне представлялся каким-то нелепым кошмаром, в котором была повинна в первую очередь я. И мое воображение тут же придумало оправдательную историю для Германа. Мое воображение было ловким и смелым.
Герман любит меня. Иначе и быть не может. Он не может не любить тот летний вечер, он не может забыть наш поцелуй. Наверняка, он растерялся от переполнявших его чувств и в ожидании меня напился в клубе. И эта наглая девица плюхнулась на колени, когда он уже ничего не соображал. Ему, наверняка, теперь стыдно. И он кусает локти от отчаяния. Глупенький, он не понимает, что я его простила. Он не понимает, что я могу понять все.
К вечеру мое понимание как-то поутихло. Я начала нервничать. Телефон молчал. Конечно, Герман мог молча любить, но не настолько же, чтобы вообще пропасть. И не настолько же, чтобы превратиться в пьяницу, начисто забывшего про Вольтера и Лермонтова и целующего первую встречную девицу сомнительного поведения.
Когда позвонил к вечеру Игнат, чтобы удостовериться, что я дома прилежно занимаюсь алгеброй, я уже не удивилась его звонку. Я тут же уверила его, что никуда не собираюсь выходить и даже умудрилась пошленько хихикнуть в трубку и отпустить едкое замечание по поводу его очередной пассии и куста сирени. Мой брат успокоился. Если бы он был чуть поумнее, он сообразил бы, что девушка уже несколько дней не видевшая свою первую любовь, просто не может так разговаривать и тем более заниматься алгеброй. Но Игнат был не настолько хитер. К тому же влюблен, что делало его еще счастливее, и значит глупее.
А я тотчас стала собираться в клуб. Вновь облачившись в прежний скромный наряд. Когда я взглянула на себя в зеркало, мне захотелось кричать. Я ненавидела это отражение. Это платьице самой немодной длины, за колено, эту косу корзинкой, эти туфли «лодочки», вышедшие из моды лет сто назад. Дура, идиотка! Разве в таком виде можно понравиться парню! Я начисто забыла про свои эксперименты, про свои убеждения, что любовь приходит внезапно, как озарение и ей безразличны наряды, косметика, туфли и лицо. Ей важны чувства, мысли душа. Бред какой-то. И я вспомнила эту секс-девицу. И она мне уже не казалась столь пошлой. Напротив, вдруг она предстала передо мной сияющей звездой, озаряющей этот клуб. Она вдруг предо мной предстала Богиней, к ногам которой готовы упасть все парни. И какое имеет значение, знает ли она кто такой Вольтер и читала ли она когда-нибудь Лермонтова. И какое имеет значение, может ли она связать два слова, для нее важны нежные прикосновения, чувственные поцелуи, ласковый шепот. И разве этого мало для любви?
Этими мыслями я предавала себя, свои совершенные мечты. Но я не думала о предательстве. И мечтать у меня не было больше желания. Я просто хотела, чтобы меня любили. И цена этой любви для меня уже не имела значения.
И я, выскочив за дверь, стремглав бросилась вверх по лестничной клетке. Этажом выше жила моя соседка Лидочка. Хотя возрастом она была старше не только меня, но и на пару лет моего брата, ее все равно все без исключения звали уменьшительно-ласкательно — Лидочка. Она была очень одинока и не очень красива. И тем не менее у нее всегда толпилась масса народу, в основном мужчины. И не только потому, что она была очень гостеприимна. Просто она на любой вопрос могла дать ответ. И у нее всегда можно было отвести душу. Она относилась к категории тех женщин, которые очень любят парней, делая вид, что по-матерински, чтобы их не вспугнуть. Она относилась к категории тех женщин, которых парни не очень любят. И относятся к ним чисто по-дружески. И она довольствовалась, что они запросто могли поплакать у нее на плече, рассказывая душещипательные истории о своих злых женах или неверных любовницах. И они не стыдились своих слабостей, поскольку относились к Лидочке как к некому детектору правды . И всегда считали, что Лидочка меняет своих любовников, как перчатки. И не помышляет о замужестве, поскольку больше всего на свете ценит свободу. Не подозревая, что она в сущности была очень одинока, несчастна и по-своему трогательна. И попадись ей хороший парень, она была бы прекрасной женой и хозяйкой.
Лидочка как-то умела подать себя совсем по-другому. Она наряжалась в броские, часто нелепые наряды, сильно, не в меру красилась и без конца бесстыдно врала о своих любовных похождениях. Я подозревала, что она была первым увлечением моего брата. Его покорил ее так называемый опыт и полное отсутствие обязательств. После этого Лидочка стала ко мне особенно тепло относиться, и я иногда замечала, что она по-прежнему поглядывает на Игната с нежностью. Но мой безголовый брат этого не замечал или не хотел замечать. Хотя частенько бывал у нее но исключительно в качестве приятеля, с которым можно выпить бутылочку хорошего винца и мило над чем-нибудь посмеяться. Хотя, наверняка, Лидочке было в эти моменты совсем не до смеха. Игнат же считал в порядке вещей эти безобидные походы в гости. Он знал, что нравился всем девушкам на свете без исключения. И всегда знал, что никому ничем не обязан.
Вот к этой Лидочке я и побежала за помощью. Она тотчас отворила мне дверь, крупнолицая, румяная, пышнотелая, в облегающем платье и на каблуках. В ее ушах позвякивали огромные золотые кольца. Лидочка всегда была в форме, поскольку знала, что в любую минуту к ней могут нагрянуть гости. Но моего визита она ожидала меньше всего. Несмотря на теплое ко мне отношение она инстинктивно чувствовала, что я совсем другая и меня не может заинтересовать ее болтовня, а на любые вопросы я могу запросто отыскать ответы в книжках.
— Лидочка, выручай. Ты знаешь, что нужно для того, чтобы понравиться парню.
— Ничего себе! — присвистнула от удивления Лидочка. Мой визит ей явно польстил. — Как быстро меняются нравы.
— Не так уж быстро и не так уж меняются, — я уже злилась на себя за свой приход. За свою слабость. Но вспомнив про Германа, тотчас отбросила сомнения.
И через некоторое время я уже стояла перед зеркалом в очень узком и очень коротком черном платье, на высоченных каблуках. С распущенными взбитыми волосами. А Лидочка усердно делала на моем лице макияж. Она густо красила мне ресницы, макала кисточкой в румяны, подводила ярко-красным карандашом толстый контур губ. И мне казалось, что мои мысли и чувства раскрашиваются в нелепые яркие цвета и теряют свою первоначальную чистоту, первоначальное значение. С зеркала на меня смотрела ярко-накрашенная женщина, очень взрослая, очень чужая, со странным диким охотничьим блеском в глазах. На меня с зеркала смотрела одинокая женщина, желающая любым способом заловить мужика. Я была другая, я не хотела быть такой. Но отступать было поздно.
— Здорово! — восторженно выдохнула Лидочка. — Теперь от тебя все мужики попадают!
Мне не нужны были падающие мужики. Мне нужен был Герман. И наспех поблагодарив Лидочку, поблагодарив неискренне, озлобленно, словно она была виновата в том, что со мною произошло, я выскочила на улицу. Так и оставив стоять ее в дверях, растерянную и несчастную, знающую ответы на все вопросы на свете. Но на мой так и не сумевшую ответить. Потому что я его так и не решилась задать.

5
Я настежь распахнула двери клуба. И вновь здесь было все по-прежнему. По-прежнему пел мой брат, и даже Герман сидел на том же месте, и так же прижимая к себе эту новоявленную секс-куклу. Я решительным шагом направилась к их столику. Пожалуй, видок у меня был не из самых лучших. Плотно стиснутые губы, прищуренные глаза. На губах — застывшая угроза. В глазах — застывшие гневные слезы. Герман скользнул по мне взглядом. Герман меня не узнал. Как не узнал меня, к счастью, и мой брат.
— Герман, — процедила я.
Он вздрогнул, нахмурил свой большой, открытый лоб. И глубоко вздохнул.
— А, это ты... Как дела? — равнодушно спросил он, не выпуская из рук девицу.
— Я ждала твоего звонка, — уже более мягко сказала я. — Ты мне не позвонил. Ты обещал...
— Разве? — легкая досада скользнула в его голосе. Я ему явно мешала. — Наверно, забыл. А что такое? Ты что-то хотела у меня спросить?
— Герман, — я замямлила, захныкала, по моим щекам потекли слезы, размазывая по лицу тушь. — Герман, уйдем отсюда, ну, пожалуйста, уйдем.
— Ничего не понимаю, — пробормотал он. — Ты чем-то встревожена? Может быть, позвать брата?
— Ой, Герман, — подала голос девица, по-прежнему восседающая у него на коленях, — Герман, она вырядилась точно как я. Я же говорила, что мои поклонницы мне подражают. Пожалуй, скоро придется открыть салон одежды «а-ля Аля». Боже, как гениально, ты не находишь — а-ля Аля, — упоенно повторила эта дура, которую к тому же звали и Аля. — Завтра же об этом сообщу прессе.
Это было слишком. К тому же мне пришлось признать, что я невольно вырядилась, как она. Что я невольно подражаю этой дешевой девке. Что я практически ничем не отличаюсь от нее. Что мои мечты, мои идеалы сегодня я сама смешала с мусором, втоптала в грязь, уничтожила. Они сидели передо мной в обнимку, развязно развалившись в кресле и обнимая друг друга. Я стояла перед ними, с размазанными от туши глазами. Растрепанная. В этом нелепом узком платье, на каблуках. Я плакала и не могла остановиться. Они, казалось, ничего не понимали. И в их глазах промелькнула подобие испуга перемешанного с жалостью.
— На, выпей, — снисходительно предложила мне Аля.
И я не задумываясь выпила залпом рюмку, потом вторую, третью, четвертую. Я пила впервые. Я была в полубреду. Мои зубы стучали, мои ноги становились ватными.
— Герман, я же тебя любила, — бессвязно шептала я пересохшими губами. И сама чувствовала что произношу слова из дешевого романа. И сама чувствовала себя до ужаса смешной, жалкой.
— Какая чушь, — словно издалека услышала я твердые слова Германа. На нас оглядывались с соседних столиков и кое-где уже раздавались смешки. Я не шептала. Это мне так казалась. Я кричала. И как в тумане видела лицо Германа. Самодовольный ликующий Герман гордился этим спектаклем, гордился моим унижением, набирал очки перед этой девицей, перед пошленько хмыкающими соседями по столику, перед со собой.
— Какая чушь, — небрежно повторил он. — Я и думать про тебя забыл.
Это было выше моих сил. Я довела ситуацию до полнейшего абсурда, до точки. Музыка вдруг резко прервалась на какой-то истеричной, фальшивой ноте, которую неудачно сочинил мой брат. И я позади себя услышала.
— Это ты, что ли, Светка!
Это голос моего брата. Меньше всего я теперь нуждалась в защите. И меньше всего мне хотелось, чтобы все узнали, какая у Игната сумасшедшая сестра. Игната всегда уважали. И я не хотела ставить его в нелепое положение и стремглав выскочила из клуба. По пути мой каблук сломался, и я даже обрадовалась, — это последний штрих моего поражения. Мне так плохо, что жизнь не имела уже никакого смысла. И я уже ненавидела жизнь. И больше всего мне хотелось с ней рассчитаться.
Я бежала в одних колготках, зареванная, униженная, полупьяная, не замечая удивленные взгляды прохожих. В этот вечер все было против меня. Если бы дома была мама, я бы наверняка сумела остановиться и найти выход. Дома никого не было. И я, закрывшись на все замки, наглотавшись успокоительных, стала погружаться в пропасть, плавно, легко, словно летя, все ниже, ниже и ниже... Мне давно не было так хорошо. И я услышала сладкий запах сирени... И я увидела перед собой Вольтера, сидящего в большом кресле и иронично склонившего голову чуть набок. Он улыбался мне и ласково шептал.
— Нельзя желать того, чего не знаешь. Но это не значит, что неизвестные желания неосуществимы.
Я хотела ему возразить. Я хотела ему сказать, что последняя фраза не его. Он никогда ее не говорил, но не успела...
Потому что открыла глаза. И очень близко увидела низко склоненное надо мной лицо брата. И — белые стены. И услышала запах сирени.
— Светик, — он улыбался мне, как всегда обаятельно, как всегда мило, ставя на тумбочку огромный букет сирени. — Светик-семицветик. Как же ты нас напугала.
Напугала? Ну, конечно же, напугала. Иначе и не могло быть. Я вдруг до деталей вспомнила кошмар того вечера и краска ударила мне в лицо. Я же прекрасно знала, что не умру. Я не хотела умирать. Если бы захотела, я бы наверняка сумела уйти из жизни. Но нет, мне нужна была трагедия, мне нужен был сочиненный мною же роман, в котором я могла бы доказать своему брату, что любовь выше жизни.
— Игнат, — промямлила я, решившись на правду. Он это понял и тут же меня перебил.
— Не надо сестренка. Ничего не говори, я все понимаю. Тебе обязательно нужно было заглушить свою боль. А перебить ее только можно физической болью или забвением.
Игнат сказал совсем другое. Он наверняка знал правду, но пощадил мои чувства. И придумал за меня оправдание. И мне уже не хотелось ему говорить, что я предварительно пересчитала таблетки. Несмотря на боль, отчаяние переполнявшее меня, я приняла определенную дозу. Дозу, при которой меня можно спасти. И решилась на такое еще потому, что знала, что мой брат непременно бросится мне вдогонку. И непременно меня спасет. Моя трагедия выглядела идиотской и смешной. Но все равно благодаря ей я смогла уберечься. И уберечь себя от лишних расспросов, уберечь себя от бессонных ночей и безудержных слез. Эту часть я успешно миновала. Теперь ко мне все будут относиться с крайней осторожностью, будут жалеть и подбирать нужные слова, чтобы не ранить. И вряд ли будут смеяться, поскольку мой возраст вполне оправдывал попытку самоубийства от любви. Если бы я была взрослее, тогда вряд ли дождалась пощады. Что ж, прекрасно, я все рассчитала до мелочей. Умница! Я себя уже откровенно ненавидела. И откровенно презирала.
И я, избегавшая взгляда брата, наконец-то решилась открыто посмотреть ему в лицо. Чтобы узнать, прочел ли он мои мысли. И тут я заметила под его глазом огромный синяк и на щеке яркую большую полоску от удара.
— Игнат, — выдохнула встревоженно я. — Откуда у тебя это?
Он весело махнул рукой.
— Да ерунда, просто ушибся.
Ушибся... Ну, конечно, как я сразу не догадалась! Он подрался из-за меня, он отомстил за свою сестру.
— Игнат... Если бы ты знал... Если бы только знал, — и слова застряли в горле. И слезы потекли по щекам. И я его крепко обняла, так и не сказав о своей любви.
— Ну, не плачь, сестренка. Только не плачь.
Он по-прежнему улыбался, и я подумала, что так и не увижу слез в глазах моего брата. И я подумала. Как здорово, что у меня есть старший брат. И есть мама. Это единственные люди на свете, которые могут простить все. Это единственные люди на свете, которые будут любить меня всегда. Это единственные люди на свете, которые меня не предадут. И другой любви я не хочу. Только родные стоят настоящей любви и только родные способны на настоящую любовь.
— Игнат, прости меня, Игнат. Я обещаю, честное слово... Ты мне только поверь... Даже когда жизнь будет совсем невмоготу, я всегда буду помнить о вас и жить стоит только ради вас.
— Тс-с-с, — он слегка приложил ладонь к моим губам. — Тише, ничего не говори, я это знаю. Не кори себя, и не стыдись. Кто в семнадцать не умирал от любви? Все, поверь, только по-разному.
— Ты не умирал, Игнат.
— Я — совсем другое. У меня есть две самые лучшие женщины на свете — ты и мама. Я не могу себе позволить такую роскошь — умирать.
— Не умирай никогда, Игнат. Пожалуйста, не умирай.
Игнат рассмеялся, взъерошил мои волосы, потрепал по щеке. И я вновь почувствовала себя счастливой. Я вновь жила. И, как бывает в минуты счастья, мрачные мысли тут же назойливо дали о себе знать. И я назло своему счастью вспомнила Германа. Мне казалось, что я еще его любила. Иначе моя маленькая смерть была лишена смысла. Я не любила бессмысленные поступки.
— А как же Герман, Игнат?
— Да ну, зачем он тебе! Да и не любила ты его вовсе, — мой брат вновь стал прежним легкомысленным упрямцем. Но и я от него в упрямстве по-прежнему не отставала.
— А вот и любила! — гордо ответила я. — И не тебе об этом судить.
Игнат внимательно на меня посмотрел, словно решая продолжать эту тему или нет. И наконец решился.
— Ну, хорошо, сестренка, раз не смог я тебя тогда уберечь от этого чудовища и тупицы... Кстати и не актер он вовсе. Его выперли еще с третьего курса за профнепригодность. И он успешно занимается торговлей. Не дурно для романтического героя? Деньжата он, конечно, имеет, поскольку вечно что-то перепродает и перекупает...
— Ты, — я задыхалась от негодования. Это было слишком. Ну, ладно, отравилась я ради любви. Но зачем все так принижать! Я не могла отравиться из-за какого-то жалкого торгаша.
— Ты просто сплетник, — выдохнула я на одном дыхании. — Может Герман и подлец, я согласна. Но он не торгаш! У него есть идеалы, и он блестяще мыслит!
— Во-первых, у подлеца не может быть идеалов и уж тем более блестящих мыслей, — мой брат по-прежнему улыбался. И это еще меня больше взбесило. Хоть когда-нибудь он может быть серьезным!
— А во-вторых, — продолжал Игнат, — я сказал чистую правду. — И уж совсем зря этого труса прозвали Космонавтом. Только опорочили действительно блестящую профессию. А насчет его интеллектуальных измышлений... Конечно, с первого взгляда он выгодно отличается от других. Но он просто хочет взять реванш за свои неудачи. Эти, хоть какими тупицами бы не были, но они занимаются подобием творчества и поэтому позволяют себе мерзкие мысли и выходки. Он себе этого позволить не может. Он далек от творчества и компенсирует это своим якобы совершенством и начитанностью. А ты... В тебе он увидел искренность, чистоту и природный ум. И не мог удержаться. Ему так захотелось стать на тебя похожим... Но в следующий же вечер у него начисто пропало это желание. Потому что к нему стала клеиться эта девица, дура, но с большими связями среди богемы. А за связи, за возможность попасть в этот снобистский круг этот тип предаст кого угодно. К тому же он по-прежнему всегда все пытается купить за кулек ирисок. Которые, как оказывается потом, — отравлены. Ты меня поняла, Светка?
Я отлично поняла своего брата. И уже не перечила ему.
Как по разному люди воспринимают события! И каждому хочется думать, что только он — единственно прав. Так случилось и со мной.
Я смотрела на эту любовь только своими глазами. И мне казалось, что Герман думает также. И я поняла главное, надо всегда считать, что твои мысли, и слова, и чувства — единственные и неповторимые. И никто не сможет их повторить. И никого не нужно к ним допускать. И при этом учиться смотреть на мир другими глазами.
— Ты обиделась на меня, Светка? — мой брат виновато смотрел на меня. — Поверь, я сказал правду. И правильно сделал. Если б оставалась лазейка... Если бы ты хоть каплю еще думала о нем, как о совершенстве... Как знать, не повторилась бы все снова. Ты бы сумела его оправдать. Но этого делать не надо...
— Спасибо, Игнат. Только прошу обо одном — никогда мне не покупай мятные леденцы. Я их терпеть не могу. И не цитируй пожалуйста, Вольтера.
— Не буду, учитывая, что я его никогда не читал, — Игнат весело смотрел на меня. Он окончательно успокоился за мое сердце. Мое сердце вошло в свой привычный ритм. И я этому была искренне рада. Я вдруг поняла, что теперь по-настоящему стала взрослой. Еще тогда не догадываясь, что в любви взрослыми не становятся. Что от любви не взрослеют.
Все же я знала, что самое неприятное еще впереди. Впереди меня ждал разговор с мамой. Моя мама, человек очень мягкий, немногословный и всегда чуть-чуть грустный, по моим расчетам не должна была задавать лишних вопросов. Она наверняка расплачется, прижмет меня к своей груди и попросит никогда больше не вытворять подобного. И я ей дам слово...
Другого разговора я себе не представляла. И не могла знать, что моя мама тоже посчитает меня уже по-настоящему взрослой.

6
Мама не плакала. Стиснув зубы, она все время молчала, когда мы на такси мчались домой. Игнат попытался разрядить обстановку и отпустил какую-то шуточку, но мама даже не повернула к нему головы. Казалось, она не слышала. Она была какой-то совсем другой. Такой же немногословной, но это немногословие уже скрывало какую-то тайну. Такой же грустной. Но в этой грусти чувствовался застывший гнев. И я начинала понимать, что меня ждет тяжелый разговор. И я не подозревала, что он будет настолько тяжел. Даже Игнат почувствовал неладное и с опаской поглядывал на маму.
Дома она мерила шагами комнату. И ее шаги были твердыми и большими. Словно этим она хотела показать, что вот-вот решиться на главное. Наконец она внимательно на меня взглянула — впервые за нашу встречу после больницы — и низким голосом, не сулящим ничего хорошего, спросила:
— Как ты себя чувствуешь, Светлана?
Я отвела взгляд, мне было стыдно. Чувствовала я себя хорошо, но чтобы меня пощадили, я решила слегка преувеличить бедственность свого состояния.
— Да так, еще голова побаливает, и слабость...
— Но думаю ты не настолько слаба, чтобы не пойти с нами...
— Куда? — одновременно выкрикнули мы с Игнатом.
Это было для нас ново. Поскольку в нашей семье не было заведено правило куда-нибудь ходить вместе. Даже в детстве я не помню, чтобы мама нас куда-нибудь водила. Обычно мы гуляли вдвоем с Игнатом. И я настолько к этому привыкла, что даже не задавалась вопросом, почему мама не хочет быть с нами.
Казалось, мама на секунду замешкалась и стала вновь прежней.
— Куда?... Ну, я подумала, что мы давно вместе никуда не выбирались...
Давно... В моей памяти такого случая не значилось.
Мама же вновь вспомнила, что сегодня она другая. И низким голосом, не терпящим возражения добавила.
— Мы сходим в кафе, например.
— Прекрасно, мамуля, — Игнат ласково обнял маму за плечи. — Ты заслужила этого. Сегодня я вас накормлю прекрасным обедом.
Мама слегка отстранилась от моего брата.
— Это вовсе не обязательно. Просто... Просто найди место, где бы нам никто не мешал.
Мой брат нашел такое место. Оно было чудесным. Открытое кафе на берегу реки, на самой окраине города. Каждый столик с двух сторон был огорожен легкой перегородкой, скрывающей нас от любопытных глаз. А мы могли видеть только тихую речку, переливающуюся в лучах яркого солнца. Вдали виднелся густой лес, и рыбаки, сидящие на берегу синхронно забрасывали свои удочки. В воздухе пахло хвоей и водорослями. Пейзаж был настолько умиротворенным, что мне казалось, тяжелый, суровый разговор нисколечко не вписывается в него. Похоже, мама была со мной не согласна. Хотя начала довольно красиво.
— Как странно, Игнат, — обратилась она к моему брату. — Ты сюда меня привез. Ты словно все время чувствуешь.
Игнат вопросительно поднял брови и улыбнулся.
— Меня ваш отец сюда привозил после каждого сданного экзамена. Чтобы отметить мою очередную пятерку. Я обожала это место, — голос мамы незаметно перешел на шепот. И она с трудом выдавила. — И я обожала вашего отца.
— Может не надо, мамуля? — Игнат слегка коснулся маминой руки.
В ее глазах появился странный блеск. И она гордо встряхнула головой. Шпильки посыпались на стол. И пышные светлые волосы упали на плечи. И я только теперь заметила, как она красива.
— Нет надо, дети, — решительно сказала она. — Вы должны все знать. Вы уже взрослые. И я обязана вам это сказать. Ваш отец... Ваш отец...
— Он был летчиком и погиб, — ляпнула я. И тут же прикусила язык. Игнат бросил на меня укоряющий взгляд. Это звучало как издевка над маминой выдумкой. Мы давно знали, что это неправда, но молчали, чтобы не обижать маму. А правду узнавать почему-то не хотелось. Во всяком случае мне.
Когда говорят, что отец погиб, будучи летчиком, значит либо отца вообще не было, либо он сразу же сбежал от венца, либо он просто был негодяем. Я предпочитала выдуманного летчика, геройски погибшего в сгоревшем самолете.
— М-да... Летчиком... — задумчиво протянула мама. — Пожалуй, по характеру он им был. Здесь я не солгала. Он был отважным, веселым и не боялся смерти. Он был всегда готов на поступок. Вообщим, он был таким, каким мы себе раньше представляли и летчиков, и военных. Впрочем, какими они раньше действительно были.
От моего сердца отлегло. Отважный, веселый, способный на поступок просто не может быть подлецом.
— Ну, вот и все, — Игнат старался говорить весело и беззаботно. — Этого достаточно нам знать про отца. А остальное — не важно.
— Важно, Игнат, — сердито заметила мама. — И странно слышать от тебя такие слова. Тем более, ты на него так похож...
Игнат опустил голову и стал тарабанить пальцами по столу. Нам принесли горячий суп, от которого шел пар, в воздухе вкусно запахло куриными фрикадельками , но к нему никто так и не притронулся, и вишневое мороженное.
— Рассказывай, мама, — тихо попросила я.
Она кивнула и продолжала.
— Он был не летчиком, он был музыкантом. Немножко легкомысленным, очень красивым и каким-то... Очень легким. Эта легкость прослеживалась во всем. В походке, жестах, словах и мыслях. С ним было очень легко. И я не раз задавала себе вопрос, как мог такой человек меня полюбить. Я была круглой отличницей с толстой косой и папкой под мышкой. Очень серьезной, очень задумчивой. Пожалуй, это его ко мне и влекло. Его влекло то, что ему было совсем не доступно. Он обожал слушать меня, особенно когда я читала стихи. Я не скажу, чтобы он был образованным. У него не хватало терпения ни на книжки, ни на науки. Но слушать он умел. А я слушала его музыку...
Он играл на скрипке. Становился посреди комнаты, легко устраивал скрипку на плече, и в его ловких руках смычок становился сумасшедшим. И он играл сумасшедшую музыку. Такую же, каким был сам. Мы удивительно дополняли друг друга. И казалось, так будет всегда. Я, он, его сумасшедшая музыка и наши вечера в этом маленьком кафе на берегу речки, где нам никто не мог помешать. Во всяком случае, мне так казалось. Потому что мне его любви было более чем достаточно. И я еще тогда не догадывалось, что он из той категории людей, которым всегда всего мало.
Все у нас случилось как-то быстро. Быстрая любовь, быстрая женитьба. Может быть, это я торопила события, мне так хотелось его удержать. Однажды, когда вот-вот должен был родиться Игнат, по радио я услышала музыку. Я сразу узнала этот почерк. Сумасшествие, торопливость, азарт. Но все же я не могла почувствовать, что в ней было и что-то новое. В ней было отчаяние, хорошо скрываемое отчаяние. Казалось, мой муж хотел кричать от боли на весь мир, но не мог. Заглушая этот крик показным весельем, лихой бравадой. И когда закончилась игра, я услышала... Я услышала...
Тут мама не выдержала. Она так хотела сегодня держаться, но ей это не удалось. Она расплакалась. Мы бросились к ней. Игнат присел на корточках возле ее колен. Я обняла за плечи.
— Ну, вот видишь, мама. Что ты с собой делаешь, — Игнат говорил с ней как с маленькой. И я в очередной раз подумала, что все держится в доме на его сильных плечах.
Мама встряхнула головой. Подобрала со стола шпильки и аккуратно воткнула их в собранный пучок волос. Эти механические движения отвлекли ее от мрачных мыслей. И она даже изобразила подобие улыбки.
— Все хорошо, мои родные. Все хорошо... Так на чем я остановилась?
Мне тяжело было смотреть на нее. Я и не задумывалась ни разу о том, сколько ей пришлось пережить. И не знала, хочу ли и теперь знать правду. Я перевела взгляд на реку. Вода была настолько спокойной, безмятежной. Плавали утки, ныряя и появляясь вновь. Я бросила им крошки хлеба. И они начали их жадно хватать на лету. Мне неожиданно стало спокойно. Неужели прошлое может настолько причинять боль. И почему? Неужели и я не забуду свою первую любовь? И с грустью и отчаянием, а может быть даже со злобой буду о ней вспоминать? Я не хочу этого. Я не люблю прошлое. Я хочу думать только о настоящем.
— Ну, хорошо, мам, — неожиданно согласился Игнат. — Говори. Может быть тебе станет легче.
Мама сглотнула слезы. Мама решила продолжить.
— И я выслушала спокойный, равнодушный голос диктора. Я до сих пор помню эту фразу. Которая перечеркнула мою жизнь. Отвратительную, гнусную фразу: «Вы только что прослушали пьесу Степана Кондратьева «Посвящение Жанне».
Я не помню, сколько просидела вот так, в оцепенении. Во мне шевелился его ребенок. И я уже не хотела его. Больше всего на свете я хотела остаться одной. Это было настоящее предательство. И даже не потому, что он мне изменил и не заикнулся об этом. И не потому, что он был влюблен. Больше всего меня обидело, что он ей сочинил музыку. Даже в период нашей самой горячей любви он не разу мне не подарил свою музыку. Никогда. И я поняла окончательно, что он не любил меня. И в ту минуту больше всего на свете мне хотелось причинить ему боль. И я знала. Отчего ему будет по-настоящему больно. Он очень ждал ребенка.
Мама перевела дух. И внимательно посмотрела на Игната.
— Ты меня простишь, сынок? Я предала тебя. Я тогда не хотела, чтобы ты родился. У меня, конечно же, не хватило духу что-либо предпринять против тебя. Но я думала об этом. И этим тебя предала.
Игнат махнул рукой.
— Глупости все это, мамуля. Во время беременности какие только мысли не лезут в голову!
— Можно подумать, ты был беременным, — буркнула я. В отличие от него я не воспринимала все так легко и просто. И отказывалась воспринимать. Мне было обидно за брата. А еще больше — за маму, которую я считала эталоном чистоты и порядочности. К тому же меня обидело, что она у меня даже не попросила прощения, за то, что у меня могло и не быть такого чудесного и милого брата .
— Простите меня, дети, — мама словно ответила на мою обиду. Она сказала это так искренне, с такой горечью, что у меня отлегло от сердца. Все-таки я была неисправимая эгоистка. И всегда думала лишь о себе. Даже история мамы мною воспринималась как обида за то, что после этого разговора все уже не останется по-прежнему. А мне меньше всего в жизни хотелось что-либо менять. И я чтобы как-то исправить свою досаду, сказала:
— А может быть, эта Жанна... Ну, ее и не было вовсе. Так образ музыканта-мечтателя.
Мама посмотрела на меня, как на маленькую. Ну, конечно, разве она могла не знать наверняка, кто эта женщина.
— Ну, конечно, я узнала, что такая женщина существует. Не скажу, чтобы она была красивее меня. Но... Она была совсем другая. Совсем. Не очень умная, не очень серьезная. Но обладающая для женщины особенным качеством — она была ненавязчива. Она умела не просто нравиться мужчинам, она умела их доводить до глубокой страсти. Отчего они напрочь теряли голову. Я так жить не умела... Впрочем. Это не важно. Вы понимаете, передо мной встал выбор. Или объясниться со Степаном. Или промолчать. Я выбрала второе. Объяснение наверняка бы привело к истерике, рыданиям, бурному выяснению отношений. В общем к тому, чего больше всего на свете боялся ваш отец. И я промолчала. И решила выждать. Как правило такая страсть не заканчивается по-хорошему. И увидев свою соперницу, я тут же поняла, что она не способна долго любить.
А вскоре родился Игнат. Это я настояла на этом имени. В переводе с греческого оно означает — неродившийся. Мне хотелось хотя бы такой мелочью отомстить Степану. Неродившийся для него. Я про себя решила, что это сын будет только мой. Что он ни капельки не будет похож на отца. И я ошиблась.
— Надеюсь ты не жалеешь об этом? — улыбнулся Игнат.
— Я ни о чем не жалею. Даже потом... Когда я чувствовала, что наши отношения полностью разваливаются. Хотя Степан уходил, он всегда возвращался. Но я все равно теряла его. Каждый день становился для меня пыткой. Но я по-прежнему молчала. Он изменился. Он стал так не похож на себя. Стал чаще пить, опускаться. Стал терять свое обаяние, блеск в глазах, любовь к жизни. И я... Я почти торжествовала. Я знала, что видимо его дела с этой девицей не так уж безоблачны. И он возвращается ко мне. Всегда готовой понять его, простить, успокоить. Я ждала, что рано или поздно он оценит мою любовь. Но я ошибалась. И я решила родить еще одного ребенка.
— Чтобы его окончательно повязать по рукам и ногам, — выкрикнула с нескрываемой злостью я. И это моя мама! Хитрюга и эгоистка!
— Перестань, Светка! — Игнат схватил меня за руку и со всей силы ее сжал. — Прекрати сейчас же!
— Вот и ты меня осуждаешь!
Мама не обиделась. А как-то сникла, стала меньше ростом. И мне вдруг показалось, что ее отец никогда не любил. И мне стало ее искренне жаль. Разве я ради любви совсем недавно не предала свои мысли, своих родных, саму себя?
— Прости меня, мама. — на моих глазах показались слезы.
— Не надо, Светик.
Мама поцеловала меня в щеку, как в детстве. И я успокоилась. Это не правда, что будет теперь по-другому. Правда одна — передо мной единственные, дорогие мне люди. И самым дорогим можно простить все.
— Да, я решилась на второго ребенка. Отчасти, чтобы удержать его. И отчасти... Мне казалось, что я смогу этим его спасти. Я помнила, как он радовался рождению сына. И в период самого глубокого отчаяние его спасала именно семья. Я непременно тащила его в это кафе. И мы троем усаживались за крайний столик, вон там. Заказывали горячий суп и мороженое. Странное сочетание... Но это была в некотором роде традиция. Может быть, Игнат помнил это. Хотя вряд ли, он был совсем маленьким. Скорее всего подсознание запечатлело наши семейные походы. И теперь это подсознание привело тебя, Игнат, сюда. И ты заказал, как и отец — суп и мороженое.
Мама машинально взялась за ложку и зачерпнула уже остывший, но по-прежнему аппетитно пахнущий суп, но так и не попробовала его, а резко отбросила ложку в тарелку. Словно это простое, почти примитивное движение явилось ярким отрывком прошлого, причинившее ей страдание.
А я наконец-то для себя нашла ответ на вопрос, каким ни разу не задавалась: почему мама никуда не выбиралась со своими детьми?
— Мне казалось, вторым ребенком можно все исправить. И я ошибалась. — как-то слишком торопливо продолжила мама, словно не желая оставлять ни нам ни себе времени на раздумья. — Я так хорошо помню этот день. Он был такой же солнечный, такой же ясный. И когда мне сообщили: да, вы действительно беременна, я подумала, что пришел конец этим кошмарам. Что теперь мы все начнем сначала. У нас для этого есть шанс. Мой муж пережил страсть, он повзрослел. Он теперь сможет оценить и меня, и детей. Он теперь может различить где настоящие чувства, пусть неприметные, пусть не такие бурные. И где фальшь, мнимый блеск, мишура.
Помню, я позвонила ему. Я ликовала. Мой голос был такой бодрый, веселый, мне было так хорошо, что я не почувствовала насколько ему плохо. Я настолько уверовала в сказку со счастливым концом, что даже не придала значения его интонациям, его отчаянию. Я попросила его приехать в это кафе. Мне казалось, что именно здесь, в этом спокойном открытом месте, на берегу реки можно все сказать ему, все простить и вместе начать сначала.
Я его ждала. Я смотрела на солнце и от его яркого света текли слезы. Но я старалась не отводить взгляд. Мне хотелось почему-то запомнить именно это солнце. Именно этот день, именно эти слезы, радости и облегчения.
Он так и не пришел. А я все ждала. И ни капельки не тревожилась. Для меня уже не имело значения, когда я открою ему правду. И прощу за его правду. Не помню сколько прошло времени. Помню только, как кто-то легонько коснулся моего плеча. Но это был не он. Я знала прикосновения своего мужа наизусть. И я даже не повернула головы. Я по-прежнему вглядывалась в солнце.
А позади раздался тихий, очень тихий голос. Голос его друга.
— Твой муж, Оля, не придет.
А потом — торопливая извиняющаяся речь. Словно он сам был повинен в случившемся. Но я уже плохо различала слова. И плохо вникала в их смысл. Он умер... Разве он мог умереть в такой ясный день? В день, когда я собиралась сообщить что-то важное? В день, с которого начнется отсчет нашей новой жизни. Нашего нового счастья. Он не мог вот так легко отказаться от счастья. Вот так легко умереть.
Я по-прежнему смотрела на солнце. И по-прежнему по моим щеками текли слезы. И по-прежнему это были слезы от солнца, и не более. Потому что я его ждала. Я не хотела верить этим словам и не верила. И даже не пыталась постигнуть их смысл. Я просто ждала. И когда я теряла сознание, то у меня мелькнула мысль, что я теряю его только от солнечного удара. И не более... Скоро придет мой муж...
Мама замолкла на полуслове и, низко склонив голову, стала старательно размешивать ложкой суп, который превратился в холодную густую кашу. Мне казалось, что мама прячет свое заплаканное лицо. Но я не знала какие слова утешения найти. И мне плакать почему-то не хотелось. Наверно потому, что все услышанное воспринималось мною как чужая история, никакого отношения ни ко мне, ни к моей семье не имеющая. Мелодрама из чужой, незнакомой мне жизни. И я даже подумала, как хорошо, что это произошло не со мной.
Мама слишком резко подняла свое лицо. И вновь выпали шпильки. И она уже их не собирала, а как-то резко, злобно стряхнула их ладонью со стола. И они со звоном посыпались на пол. Слез в маминых глаза не было. Только у левого уголка губ появилась глубокая морщина. Почему я ее раньше не замечала. Или она появилась сегодня? Мама словно физически почувствовала ее. И прикоснулась ладонью к лицу.
— Он умер из-за нее, — сухим, монотонным голосом сказала она. И поморщилась, словно от отвращения. — Он покончил собой из-за нее. Из-за меня он ни разу не умирал. Наша с ним жизнь не располагала к смерти. И для меня он никогда не сочинял музыку. Наша жизнь не располагала к музыке... Он не подумал о детях. Он не подумал обо мне. Ему было плевать на всех нас. И я его ненавижу.
Последняя фраза прозвучала уверенно, без колебаний: «Я его ненавижу».
Мама внимательно посмотрела на нас. И я была уверена, что она звала нас за собой. И призывала к такой же ненависти.
В моем сердце не было ненависти. Как бы я не старалась. Я понимала своего отца. Потому что всегда , в отличие от своего брата, была уверена, что смерть и любовь идут рядом. И зачастую смерть бывает лучшим выходом из несчастной любви.
Но Игнат, похоже думал совсем по-другому. Он привстал с места, и крепко обнял маму за плечи.
— Все у нас хорошо, мамуль. Ты только не волнуйся. Отец был всего лишь слабым человеком, — снисходительно заметил Игнат. — И его можно только жалеть. Он очень узко воспринимал жизнь. И любовь. Только как отношения между мужчиной и женщиной. Поверь, я смотрю на это совсем по-другому. Я люблю саму жизнь. И всегда буду до последнего бороться за нее. И не собираюсь добровольно ее покидать. Я не настолько слаб. И не настолько глуп... Светка со мной согласна. И ее последняя выходка — всего лишь дань первой любви. Правда, Светик?
И Игнат бросил на меня суровый взгляд, не соответствующий ласковым словам, обращенным ко мне. Я его поняла. Мне так хотелось сказать правду. Мне так хотелось закричать, что я не согласна. Что я понимаю отца. Что любовь стоит жизни. И это не слабость! Это поступок! Но слова застряли в горле, когда я посмотрела на маму. Ведь она не зря привезла нас сюда. Она не зря открыла нам всю правду. Она, так и не сумев спасти отца, хотела сегодня спасти нас.
— Мамочка... Мамуля, — я тоже привстала с места и с другой стороны обняла ее. — Игнат прав. Я даю слова, больше это не повториться. Поверь, меньше всего в жизни мне тогда хотелось умирать. Мне просто хотелось, чтобы меня пожалели.
Мы оба обнимали ее. Взрослый сын и взрослая дочь. Не самые плохие на этом свете. И у мамы на глазах появились слезы. По-моему она впервые поняла, что мы для нее значим. По-моему она впервые поняла, что не одинока и что жизнь ее далеко не бессмысленна.
— Игнат, Светочка... Если бы вы знали...
Мы все прекрасно знали. И оставшиеся у нее в душе слова были уже излишни.
— Знаете, давайте каждое воскресенье сюда приходить, — вдруг предложила мама. — Что бы ни случилась. И даже если у вас своя жизнь. Будет своя любовь... Давайте сохраним эту традицию. Единственное, что осталось нам от вашего отца. Да и еще... Не нужно его ненавидеть...

7
Мы сохранили эту традицию. Каждое воскресенье мы приходили сюда. Не говоря больше об отце. Но как бы своим приходом поминая его. И все больше понимая и любя.
А в тот день, когда мы с Игнатом остались наедине, я задумчиво на него посмотрела и заявила.
— А ведь ты все знал об отце!
— С чего ты взяла, Светка?
Он удивленно вытаращился на меня. И его удивление было явно наигранным. И если эту фразу я ляпнула наугад, из ревности, что Игнат очень похож на отца и к тому же способен предчувствовать, то теперь я тут же убедилась в своей правоте.
— Не ври, братишка. Мне хотя бы не ври. Ты прекрасно знал про это кафе, про тайную любовь отца, про его музыку, посвященную другой женщине.
Игнат смирился.
— И как ты только догадалась? Мне рассказал эту правду друг отца. Зачем? Я сам не знаю. Я даже не дал ему слова молчать, настолько был ошарашен. Но потом почему-то промолчал. Наверное, решил, что для всех будет лучше. И все же... Все же ты не во всем права. Про эту музыку, посвященную Жанне я понятия не имел. И меня это неприятно поразило. И все равно я уверен, что он любил маму. Только маму.
Я пожала плечами. Я не была согласна.
— Ну, если тебя это утешает.
— Ну почему ты такая жестокая, Светка? Меня это не утешает. Просто любовь бывает очень разная. И знаешь, когда всем на свете сочиняешь музыку, кроме одного человека. Это возможно означает, что любовь к ней была так глубока и так велика, и в тоже время так естественна, что ему казалось, ничего специально не надо придумывать. Он жил с ней. Рядом с ней сочинял. И наверняка считал, что вся музыка принадлежит только ей...
Игнат задумчиво улыбаясь посмотрел вдаль, за окно, куст сирени уже осыпался. И я даже была этому рада. С запахом сирени у меня были связаны не самые лучшие воспоминания. В отличие от Игната. И я подумала, что он думает именно об этом. Но внимательней поглядев на его загадочное смеющееся лицо, я вдруг подумала, что Игнат мечтает совсем о другом. Да и как же могло быть иначе. О своих возлюбленных он думал редко. Они просто у него были. Он дарил им сирень, играл им на гитаре и прогуливался вечерами под луной. И никому из них не причинил боль. Он расставался легко. И осторожно. Без бурных всплесков и разочарований. Я никогда не встречала людей, которые бы умели так расставаться. И со всеми девушками у него сохранялись дружественные отношения. Он как-то умудрялся им объяснить причину расставаний. И они на него не были в обиде. Возможно еще потому, что он никогда не любил слишком серьезных девушек. Или таковых боялся любить.
Игнат смотрел на умирающие цветки сирени и задумчиво улыбался. Мой самый нежный, мой самый легкомысленный брат. И причину его улыбки я узнала позднее.

8
После случившегося мы с братом стали гораздо ближе, дружнее. Тем же летом я закончила «на отлично» школу, поступила как и следовало в институт иностранных языков и стала действительно самостоятельной и взрослой девушкой. Мы с братом уже не дрались и не ссорились. Мы просто спорили. И ссоры наши становились все реже и реже. Мы пришли к перемирию, предоставив каждому право жить по-своему и уже стараясь уважать право друг друга. Но наш компромисс никоим образом не был вызван какими-то глубинными изменениями характеров.
Игнат по-прежнему был мальчишкой и драчуном, влюбляющимся невпопад. Тут же сбегающим от любви, брынькающим на гитаре глупые песенки... Я по-прежнему много читала, старалась поменьше влюбляться и по-прежнему мечтала о большой любви, которая смогла бы оправдывать смерть.
Как ни странно, но с мамой наши отношения после разговора стали гораздо теплее. И мы каждое воскресенье мчались на такси в конец города, усаживались за крайний столик и заказывали горячий картофельный суп с фрикадельками, а на десерт — вишневое мороженое. И болтали. Обо всем на свете. Но только не об отце. Но его присутствие постоянно ощущалось. Возможно, из-за Игната, который был так на него похож по характеру, по манерам, и так не похож в главном — в желании жить до конца, в желании до самого последнего глотка испить свою судьбу, какой бы она ни была.
Мне хорошо запомнился тот день. Игнат ворвался в наш дом с дождем, ветром и осенью. И с порога еще закричал.
— Мои любимые девушки! Собирайтесь! И немедленно! Я хочу вас угостить вкусным обедом!
Мы растерялись.
— Разве сегодня воскресенье? — язвительно заметила я.
— До воскресенья еще целых четыре дня, — строго заметила мама.
В этом мы с ней были удивительно похожи. Мы не любили когда нарушался привычный ритм жизни. Мама собиралась сходить за покупками, а мне предстояла зубрежка английского. Поэтому нежданный сюрприз нас не обрадовал. Чего нельзя было сказать о моем брате.
Он встряхнул мокрыми волосами и притворно вздохнул.
— Боже, с какими занудами я живу!
Зануды невесело переглянулись. И одна из них подумала, что покупки подождут и до завтра. А вторая решила, что один раз получить двойку для разнообразия не так уж и плохо. В конце концов мы обе решили, что вкусный обед не помешает.
И уже через полчаса мы сидели в клубе, где работал мой брат. По всем законам памяти, меня должны были бы мучить неприятные воспоминания, связанные с этим местом. Но они меня не мучили. Более того, мне было настолько безразлична та моя первая влюбленность, что самой стало противно. В конце концов, гораздо более оправдано было бы войти сюда медленным шагом, томным взглядом оглядеть зал и при этом театрально закрыть лицо руками. И на вопрос брата: »Что с тобой,» сквозь слезы ответить: »Ну, зачем, зачем ты меня сюда привел! Чтобы помучить!»
Но, во-первых, мой брат таких дурацких вопросов не задавал, поскольку был уверен на все сто, что все люди на свете все забывают, а особенно неприятное. Во-вторых, я не собиралась устраивать вечер воспоминаний, которых у меня не осталось. А с удовольствием разместилась на неудобном кресле, рядом с мамой и с наслаждением выпила бокал прохладной минеральной воды. И мучила меня в данное время не жажда, а единственный вопрос: что задумал мой брат? И я почему-то вспомнила его загадочный улыбающейся взгляд, каким он смотрел на умирающий куст сирени.
Игнат неожиданно появился на сцене. Во Всем его облике сквозила неожиданность. Всегда лохматый, джинсовый, рваный, он вмиг преобразился. Перед нами стоял вполне взрослый мужчина. Очень красивый, очень обаятельный, настоящая звезда экрана пятидесятых. Строгий пиджак, широкие штаны. Ослабленный узел галстука. И, конечно, широкополая шляпа, небрежно сдвинутая на затылок. В руках он держал гитару.
Таким я еще не видела своего брата. И даже слегка испугалась. Я по-прежнему не хотела ничего менять. И я перевела взгляд на маму. И испугалась еще больше. Она побледнела, ее глаза были широко распахнуты и ее руки нервно сжимали бокал. И она прошептала пересохшими губами.
— Степан... Степан...
Имя моего отца. Я ни разу не видела своего отца. Мать уничтожила все его фотографии, как и следует обиженной женщине. И у меня появилась возможность его увидеть воочию. И я не обрадовалась этой возможности. Я сильно разозлилась на брата. Он что решил помучить маму? Или таким диким образом развеселить ее?
И мне захотелось запустить в него бокалом или побежать на сцену и содрать эту нелепую шляпу. Еще чуть-чуть и я бы... Но вдруг раздался первый аккорд. И зазвучала музыка.
Если бы даже я абсолютно ничего не понимала в музыке, то сегодня все бы поняла. Если бы я никогда не любила музыку, то сегодня влюбилась бы в нее навеки. Это была очень красивая музыка. Это была божественная музыка. Это было соединение грусти и легкомыслия, любви и отчаяния, горечи и улыбки. Это было соединение любви к жизни и ненависти к ней. И в этой музыке побеждала любовь.
Мы сидели затаив дыхания. Не сводя глаз с Игната. И я, не знавшая и не видевшая отца, сегодня его узнала и увидела. И по-настоящему полюбила. В этой музыке было много сумбурного и сумасшедшего, и в тоже время правильного и гармоничного. И мне на миг показалось, что именно так и любил отец.
Нет, не ту незнакомую, чужую женщину, из-за которой ушел из жизни. А именно так любил мать. И, возможно, слишком много от нее ждал. И, возможно, запутался. И я впервые искренне пожалела, что его нет рядом с нами. Но рядом с нами была его музыка. Музыка которую он сочинил. Для кого?
Последний аккорд прозвучал как торжество жизни, как гимн любви. Как ликование. И только одна струна не выдержала и прозвучала слишком печально. Но это было так мимолетно, так некстати, что заметила это только я. И не придала значения.
Мы сидели не шелохнувшись. В зале было совершенно пусто. Только мы втроем. И призрак только что жившей музыки.
— Вы только что прослушали пьесу «Посвящение Ольге» Степана Кондратьева, — тишину зала нарушил звонкий голос моего брата. И мама наконец вздрогнула, словно только вышла из оцепенения.
— Ну, конечно, конечно, это сочинил он, — как заклинание повторяла она. — Только он мог так сочинить. И посвятил мне. Как поздно он мне об этом сказал, как поздно...
Игнат уселся рядом с нами и разлил вино по бокалам, где еще были остатки минералки. Вкус вина стал немножко соленый. Но мы с удовольствием выпили.
Словно что-то тяжелое свалилось с наших плеч, какой-то невыносимый груз. Который мы несли все это время. И теперь на нее было радостно смотреть. Ее щеки покрылись легким румянцем, ее глаза радостно блестели, она сама распустила волосы. И они, длинные, непослушные, густые упали на плечи. Мама в один миг стала красавицей. И я ее с трудом узнавала. Она без умолку болтала, так ни о чем, о работе, о каком-то Василии Петровиче, который в переводах допускает массу ошибок и от этого очень досадно. А еще о том, что не плохо бы купить дачу, где можно было бы посадить вишню. Мама обожает вишневое мороженое. А Василий Петрович обещал дать хорошие саженцы.
Мама даже умудрялась шутить, довольно глупо поскольку это было совсем не в ее духе, но нас вовсе не раздражало. Мама стала совсем другой. Какой-то очень реальной. И мне показалось, что все эти годы она словно спала. И все делала сквозь сон, ходила на работу, занималась переводами, делала покупки, следила за нами. И любила нас как-то тоже нереально, словно во сне.
И вдруг сегодня она словно проснулась. И мир вдруг предстал во всем его разнообразии, многоцветии. Словно жизнь вновь повернулась к ней лицом. Или она сама повернулась лицом к жизни. Избавившись наконец-то навсегда от прошлого. И я поняла, что ей мешало по-настоящему жить эти годы.
Глубокая, затаенная обида, дошедшая до абсурда, доведшая ее до глубокой депрессии. Она мысленно тысячу раз прокручивала тот равнодушный дикторский голос, заявивший на весь мир, что ее муж любит другую женщину и другой женщине пишет музыку. Этот голос раз и навсегда перечеркнул ее жизнь, ее любовь, ее понятие о чести и справедливости.
И сегодня она словно вновь все это обрела. Благодаря тем же воспоминанием. Которые сымитировал и сыграл мой брат. И она даже не задавалась вопросом, откуда Игнат знает эту музыку, которую только для нее сочинил его отец. Она не хотела это знать. Или боялась правды. Игнат словно вернул ее в прошлое. В тот день, когда играло радио в тот миг, когда для мамы на долгие годы остановилось время. И вновь оно застучало ровным пульсом.
Милая мама. Совсем другая. Веселая и счастливая. Какую я наверняка хотела бы знать в детстве. А теперь это для меня не было суть важно. И все же я была за нее рада. И во всяком случае спокойна. У нее появился шанс на счастье.
Мама, помолодевшая лет на десять, с задорным блеском в глазах. Поблагодарила нас за этот удивительный вечер и как-то слишком поспешно покинула клуб. Мы остались с Игнатом одни. А на столе, среди вина, бокалов и тарелок, разбросанные небрежно мамины шпильки. Как это на нее непохоже.
— Это ты сочинил, братишка, — усмехнулась я.
— Ну и что? — он улыбнулся. И по привычке взъерошил свои густые волосы. — Она переиграла свое прошлое. Теперь у нее другое прошлое. И отца она не будет ненавидеть уже никогда.
— Ты как психиатр, Игнат, — я глубоко вздохнула. И постучала шпилькой по столу.
— Кстати, гениальная музыка, — как бы невзначай заметила я. — И это тем хуже для тебя.
— Ты за старое? Я спас этой музыкой мать, и этого достаточно. И мне не важно, чтобы ее крутили по радио и затаскали.
Мне захотелось закричать на него, как в детстве. Или подраться, чтобы наконец объяснить своему тупоголовому брату, что нечестно разбрасывать так бездарно талант, данный Богом. В этом пошлом месте. Играя для каких-то красномордых идиотов. Но тут же передумала. Я была уже взрослой. Мне даже расхотелось спорить. Мне просто захотелось со всей силы обнять своего брата и сказать, как я его люблю.
Но я как всегда промолчала. Меня жгла обида. И чем больше он наплевательски относился к своим способностям, тем больше я раздражалась. Я не могла ему простить, что он не стал тем, кем мог запросто стать. Даже если бы это дорого стоило.
— Во всяком случае, ты помог маме, — вяло заметила я. — Кстати, у тебя внешность кинозвезды. Хотя...
Я безнадежно махнула рукой.
— Тебе же на это наплевать.
— Сейчас в почете другая внешность, — мой брат по-прежнему улыбался. И меня уже бесила его беззаботная улыбка.
— Ну, да, — поддержала его я. — Прыщавые и слюнявые морды. И ты так спокойно к этому относишься.
— Я ко всему отношусь спокойно, сестренка. Кроме тебя и мамы. И зря ты злишься. Только вы для меня дорого стоите.
Я часто заморгала. И мой внезапный гнев вдруг сменился слезами. И я крепко обняла своего брата.
— И всегда нас спасаешь, Игнат.
— И всегда вас буду спасать...

9
Мама вскоре вышла замуж. Ее избранника звали Василий Петрович. Он купил маме дачу и вишневые саженцы, а мама стала исправлять ошибки в его переводах. Вечера они проводили за вишневым мороженым, единственное что мать унесла из прошлого. Он был маленький, лысенький и толстенький. Он редко улыбался и терпеть не мог музыку. И если мама задалась целью во всем мири найти полнейшую противоположность отцу, ей это вполне удалось.
Пожалуй, все-таки она ему отомстила. И все же это не означало, что она была несчастна. Напротив, она стала твердо ступать по земле, распустила свой великолепный волос и выбросила из дому радиоприемник. И только иногда, когда Игнат играл у себя в комнате на гитаре, она тихонечко подкрадывалась к двери и слушала его музыку. Но потом решительно отворяла двери и строго замечала Игнату.
— Пожалуйста, потише, ты мешаешь Василию Петровичу переводить. Он наделает массу ошибок.
А я думала, что единственный раз в жизни он не ошибся. Когда женился на матери. Потому что ему, маленькому лысенькому и толстенькому, удалось сделать то, что не удалось моему красавцу отцу. Он сделал мать счастливой.

10
Я ни на секунду не забывала ту музыку, сочиненную моим братом. Ту, которую он выдал за сюиту отца. Прекрасную музыку, которой он как всегда не придал значения. По-прежнему считая, что слава — мираж, химера. Что главное — не ты в лучах славы, а лучи славы в тебе. Он был чертовски упрям и ленив, мой старший брат. Я была не менее упряма, но кроме того я не хотела отступать от своих убеждений. И по-прежнему была уверена — если человек достоин славы, он должен идти ей навстречу, а не стоять на месте.
И все же, этой же осенью мои убеждения были поколеблены.
Это случилось через недели две после нашего общего обеда в клубе, где нам играл Игнат. Я стала замечать, что Игнат в очередной раз кем-то увлечен. И не придала этому особенного значения. Как всегда меня не мучало любопытство. В нашей семье царил негласный закон, который установил сам Игнат — девушек в дом не водить. Поскольку он их часто менял, это выглядело бы крайне неприлично. К тому же сами девушки, наверняка бы, стали рассчитывать на серьезные отношения. Несмотря на ультрасовременность, в глубине души мой брат был старомоден. И считал дом святыней. Он не хотел понимать, что те времена давно прошли, когда девушек за руку приводят в дом только на смотрины. И за этим следуют какие-то непременные обязательства.
В то утро я была дома одна. Мой брат где-то как всегда болтался, а я готовилась к очередному зачету. За окном шумел ветер и по стеклам хлестал ливень. Я сидела у окна и придумывала причину, по которой смогла бы чегодня не заниматься. И поэтому частенько поглядывала за окно, но на улице практически никого не было. И когда с шумом подъехала машина и резко затормозила, я в очередной раз прилипла к стеклу. И присвистнула. Не потому, что никогда в жизни не видела таких автомобилей. Просто такие автомобили редко, а точнее, никогда не заглядывали в наш старенький двор.
Это был шикарный розовый кадиллак, похожий на породистого арабского скакуна, с широко раздвинутыми по сторонам ноздрями, матовой шелковой шерстью и великолепной статью. Из машины тут же выскочило что-то, я не сумела разглядеть из-за дождя, и бросилось в наш подъезд. И тут же я подскочила на месте от резкого звонка. Мое сердце заколотилось. Неужели это к нам? Ну нет, появление принца таким образом я уже не ждала. Это был пройденный этап. И я решила, что звонок — простое совпадение и наверняка это прибежала соседка Лидочка, чтобы стрельнуть у Игната сигарету. Сигареты — всегда был удачный для нее повод увидеть моего брата. И если бы она никогда не курила, то наверняка бы ей пришлось этому научиться.
Полностью успокоившись, я лениво сползла с кресла и поплелась к двери.
На пороге стояла она. По шикарной одежде, я сразу догадалась. Это она выскочила из машины. И несмотря на то, что расстояние до подъезда было коротким, она успела промокнуть насквозь. И поэтому я ее не узнала. Но оставлять на пороге совершенно мокрого и несчастного человека было не в моих правилах. И я широко распахнула дверь, молча приглашая войти.
В коридоре я включила свет. И она, встряхнув длинными белыми волосами, подняла на меня лицо. Видимо, я выглядела ужасно глупо. Откровенно вытаращенные глаза и какое-то дурацкое бормотание типа:
— Вы... А что... Ничего себе...
Она улыбнулась и протянула руку. Ей явно польстило мое удивление.
— Вы, наверное, удивлены?
— Еще бы, — откровенно призналась я. — Поверьте, нашу скромную обитель не так часто освещают такие «звезды».
Слово «звезда» окончательно расположило ее ко мне. И она тут же перешла на ты. Учитывая что мы с ней были почти ровесницы.
— А ты похожа на своего брата.
Так вот оно что! А мой братишка не так уж прост.
Она смотрела на меня чуть ли не с нежностью. Так можно смотреть только на сестру человека, в которого по уши влюблен. Она была по уши влюблена. И я это сразу же сообразила.
Я усадила ее в кресло. А сама побежала на кухню приготовить чай, и хотя она сопротивлялась, я настояла на этом. Мне нужно было время для раздумий и для выбора тем для разговора. А то что она не сможет поддерживать разговор, я была уверена на все сто. И не только потому что влюблена. Просто об этом можно было догадаться. Что ни красноречием, ни особенным чувством юмора она не обладает, если судить по ее многочисленным интервью.
На нашей эстраде она была «звездой» номер один. И звали ее Полина. Как всегда без фамилии. Хотя ее фамилию все знали наверняка. Она была дочкой самого известного в прошлом певца, в настоящем самого известного продюсера Андрея Власова. Она обладала неимоверным богатством и самой заурядной, незапоминающейся внешностью. Она обладала огромными связями и была абсолютно бездарна. Ее любое желание было исполнимо, но она не была счастлива.
Это был ярчайший пример, как из ничего сделали все. И не просто сделали, но даже сумели убедить многих, что она настоящая «звезда». И главное сделали невозможное — в этом убедили и саму ее. А многочисленные клипы, фильмы, где она снималась, даже позволили запомнить ее лицо, что было совсем невероятно. И все же она ничем не кичилась, вела себя довольно достойно и даже скромно. И вряд ли это был ее имидж, она была слишком богата для поддержания имиджа. И вряд ли это была ее заслуга — она не нуждалась в заслугах. Просто у нее было все. И она вела себя так, как хотела. Ей повезло гораздо больше, нежели ее коллегам.
Придумав, о чем с ней разговаривать, вспомнив парочку ее последних песенок. Я с чашкой ароматного чая решительно направилась в комнату.
Пожалуй, Полина вполне освоилась в нашей квартире. И, пожалуй, даже вспомнила, что она не простая девушка и следует вести себя соответственно. Она сидела, забросив ногу за ногу. Закинув голову назад, на спинку кресла. И смотрела на меня безразличным взглядом. И наконец совсем уж небрежно заявила.
— Я по делу, к Игнату.
Ну, уж нет. Эта игра в светскую высокомерную львицу не пройдет. Сама прибежала к моему брату и еще корчит из себя невесть что. И я ее решила тут же поставить на место.
— А как вы узнали наш адрес?
Она непонимающе пожала плечами.
— Мне дал его Игнат. Кстати, я еле его вспомнила. Моя машина так долго кружила в вашем районе.
Ага! Так я и поверила. Небось вызубрила наизусть наш адрес и еще ночью про себя повторяла.
— Странно, — я изобразила на лице непонимание. — Мой брат адрес никому, абсолютно (это слово я особо подчеркнула) никому не дает адрес.
— Я — совсем другой случай.
Она гордо встряхнула головой. Но в ее глазах появилось нескрываемая растерянность. И мне стало ее жаль. Своим показным высокомерием она так старается скрыть неловкость, стыд, оттого, что сама прибежала к Игнату. А раз прибежала, значит — он от нее просто-напросто сбежал. Я отлично знала своего брата. И по ее глазам я сразу же поняла, где она раздобыла наш адрес (в том, что Игнат его не давал, я была уверена на все сто). Наверняка, она хитростью узнала его, благодаря своим связям. Моему братику это не понравится точно.
— Значит у тебя дело к моему брату? — я наконец решилась перейти на ты, ее слабость дала мне на это право. — Это не секрет, какое?
Полина торопливо замотала головой, обрадовавшись возможности объяснить свой приход.
— Мы едем на гастроли. Ну, знаешь, как это бывает.
Она вздохнула. И в ее вздохе было столько неприкрытой скуки и раздражения, что я в очередной раз подумала, что она несчастна. Ну, разве может быть счастлив человек, занявший явно не свое место под солнцем. Да к тому же в это место постоянно тычут пальцем. За нее, наверное, все решили еще с рождения. И она никогда не принадлежала себе. Она даже мечтала по заказу. И наверняка по заказу должна была полюбить. И мой брат как-то в этот заказ не вписывался.
И я подумала, что ее папаша успешно калечит ей жизнь. Она могла быть кем угодно, только не актрисой. И, возможно, была бы счастлива. Но она сама не сопротивлялась этому. Как и бывает, когда слава уже затмевает все — и мечты, и планы, и поиски места в жизни. И возможно, теперь, один единственный раз ей захотелось свежего воздуха, захотелось вырваться из этого тесного круга мнимых звезд и сделать раз в жизни то, что хочется. А впрочем, не велика заслуга — просто полюбить.
— Значит, гастроли, — поддержала я разговор, поскольку она путалась, не находя слов. И пауза, которую она всю жизнь выдерживает, была теперь просто невыносима.
— Да, да, гастроли. Знаешь Светлана, мне кажется, твой брат очень талантлив.
Она еще умеет судить о таланте! Впрочем, если бы мой брат был безнадежной бездарью, она бы все равно заявила об обратном. Главное сейчас для нее было заловить его и увезти с собой подальше от любопытных глаз, которые не очень-то пожаловали эту неравную любовь.
— Да, мой брат очень талантлив, — подтвердила я. Тут же сообразив, что появился шанс направить на путь истинный моего заплутавшегося братишку.
— Я ему хочу предложить поиграть в нашей группе. Там как раз не хватает одного музыканта.
Ага! Так я и поверила. Наверняка выперла несчастного из коллектива, чтобы освободить место.
— Конечно, гастроли, не ахти какие. По областным городам. Но для начала...
— Для начала это чудесно! — я всплеснула руками. Я становилась ее сообщницей. И мы уже вдвоем загоняли Игната в золотую клетку.
— Я рада, что ты меня понимаешь.
— Более того! — решительно заявила я. — Я тебя полностью поддерживаю! Но ты плохо знаешь Игната. Его трудно в чем-либо убедить, а тем более заловить.
— Да, конечно, я это знаю, — промямлила Полина. И в ее глазах прочитывалось отчаяние. — Но ты... Ты же можешь помочь. Он так тепло отзывался о тебе.
Мне стало приятно. Что обо мне уже говорят в кругу звезд. И я решила играть в открытую, тут же выложив все карты на стол.
— Хорошо, Полина. Тогда меня слушай.
И мы как заговорщики тут же разработали план действий. Надо сказать, в этом случае, в отличие от многочисленных интервью, Полина оказалась сообразительной. Да кто же в любви чуть-чуть не плут?
А вечером мы разыграли отличный спектакль. В условленное время резко зазвонил телефон. И приятный мужской баритон (школьный дружок Полины, не звезда и не талант, в общем человек, которому можно было вполне доверять) представился главным продюсером группы, где пела Полина. И деловым тоном сообщил, что Игнат приглашается в коллектив на время гастролей в связи с болезнью одного музыканта. И тут же «главный продюсер» не давая раскрыть брату рот, поспешно уверил, что он завсегдатай клуба, где играет Игнат и лучшей кандидатуры даже и не видит. Мой мерзкий брат, естественно, не возликовал. А лениво морщась, заявил, что подумает.
Я тут же стала его расспрашивать, что случилось. Игнат пытался отмахнуться, но я не отстала.
— Ну же, Игнат, я же подняла трубку, он же представился. Что он тебе предложил!
Игнат поморщился. И вяло объяснил суть, которую я давно знала.
Я стала тормошить брата.
— Ну же, дурак! Это же классно! У тебя есть шанс! И в конце-концов ты можешь сменить обстановку! Как здорово! Увидеть другие города! Старину, быт, походить по музеям, познакомиться с людьми. Не обязательно же все время торчать в этом дурацком коллективе! Ты будешь свободен как никогда! И к тому же это на время.
Похоже, мои восторженные слова возымели действие. Он с шумом вздохнул и взъерошил волосы.
— Да, сестренка... Возможно я бы и согласился. Не я же напрашиваюсь, они сами меня приглашают. Но... Но есть одно но.
— Не понимаю, — я пожала плечами. — Ну, если не хочешь, не говори, если не доверяешь, не доверяй...
Он взял меня за руку и слегка ее пожал.
— Доверяю, конечно, Светик. Понимаешь, там одна певичка... В общем, ну у меня так. Слегка с ней что-то было. Так ничего особенного. Она по-моему влюбилась в меня, ну ты знаешь, я парень жалостливый, ее приласкал. Так, пустяк. Я думал, что раз она звезда эта связь менее всего опасна. У нее же уйма поклонников. А она почему-то втюрилась в меня по уши. Бред какой-то. Я ей все объяснил, а она вчера разрыдалась и убежала. Я же не дурак. Что-то все это подозрительно. Уж не она ли все это устроила.
— Неужели ты говоришь об известной Полине! О, Боги! — я театрально взмахнула руками. — Но это же бред! Она в жизни не будет таким заниматься, это слишком мелко для нее! Ты ее обидел, ударил по ее самолюбию, вот она и расплакалась. Но не более! Знаешь, братик, у меня ощущение что ты себя возомнил себя Аленом Делоном. И хотя Ален Делон по сравнению с тобой пьет одеколон в корридоре, советую опуститься на землю...
Я не закончила свой страстный монолог, поскольку стукнуло одиннадцать и вновь по намеченному плану затрезвонил телефон. На сей раз трубку я предоставила взять брату.
Он что-то растерянно бормотал, извинялся, доказывал и наконец решительно заявил:
— Нет, Полина, я поеду. Я все понимаю. Но это не имеет значения. Меня пригласили и мне отказаться неловко. В конце-концов деловые отношения разрушат твою неприязнь. А мне меньше всего хочется, чтобы девушки думали обо мне дурно.
В душе я ликовала. Мой план осуществился. Золотая клетка захлопнулась. Какие же все-таки мальчишки дураки!
А Игнат еще долго пересказывал то, что я почти наизусть знала. Что Полина взбесилась, когда случайно узнала, что пригласили на замену Игната. Что продюсер ужасный упрямец и тупица. И что она убедительно просит Игната отказаться добровольно.
Мой брат оказался еще большим упрямцем и тупицей. Он все сделал наоборот. А мы потом еще долго смеялись с Полиной над его детской невинностью.
И напрасно. Игнат оказался не настолько глуп. И немного подумав, что-то в уме рассчитав и что-то слегка заподозрив, поставил вдруг неожиданной условие. На гастроли должна поехать и его любимая сестра. Это осложняло задачу.
Полина тут же сообразила, что он берет меня для зацепки и различных предлогов. Игнат ловко перестраховался. И мы это понимали. Теперь он всегда может отказаться провести время с Полиной под предлогом, что не может оставить свою несчастную неискушенную сестренку одну: ее в любой момент могут соблазнить эти ушлые нахальные музыканты.
Но выбора не было. И мы согласились. Я уехала с Игнатом в качестве его личной сестры милосердия.

11
Эту осень я вспоминаю с нежностью и легкой печалью. Как все, что мне мило и дорого. И этими воспоминаниями я дорожу. И не только потому, что мне наконец-то удалось отдохнуть после изнурительных экзаменов и зачетов. И не только потому, что эта поездка была довольно удачной. И благодаря ей я действительно познакомилась со стариной незнакомых и когда-то чужих мне городов. И даже не потому, что меня окружали приятные люди, и я всегда была рядом с самым дорогим мне человеком — моим старшим братом. Все это, конечно, имело место и я не могла сбросить это со счетов. Но главное было в другом. Мне кажется я впервые поняла осень. И полюбила ее по-настоящему. И хотя по натуре я была меланхоликом, человеком, которому, казалось бы, осенние настроения не противоречат, а напротив гармонируют с его внутренней печалью. Все же молодость брала свое. И я, как и всякая молодость, обожала лето. Его жаркие лучи, его беспечность, оно не давало думать, оно отвлекало от мрачных мыслей.
И этой осенью, которую я искренне полюбила, мне показалось, что я старею. И только гораздо позднее я поняла, что все начинают стареть именно в двадцать. Когда старость еще так далеко и когда так приятно в нее поиграть, зная что она еще не так нескоро наступит. С тридцати пяти начинается молодость...
А в свои двадцать, гуляя под моросящим дождем, ступая по мокрой рыжей листве, вглядываясь в тяжелое хмурое небо, мне нравилось чувствовать себя старой, уже отлюбившей, уже умиравшей от любви, уже с легким холодком в сердце.
Игнат, в отличие от меня не открыл в себе особой любви к осени. Потому что он любил все. И ему эта любовь к различным капризам природы казалась естественной, как и сами капризы. Мы ездили в новеньком блестящем «мерседесовском» автобусе. Он был очень по-капиталистически комфортабелен, не пах бензином и человеческими телами. Но он очень не подходил к этим древним маленьким городкам, к их стареньким домам с отвалившейся штукатуркой, к каменным мостовым и провинциальному запаху поздних яблок. И я думала, что вещи должны гармонировать с определенным пространством. Наш импортный автобус был здесь некстати. В нем не хотелось говорить по душам, как это бывает, когда едешь поздним вечером, в окружении мерцающих редких звезд, под шум резкого дождя, барабанящего по окнам. В нем редко хотелось и думать.
Мы довольно сблизились в этой поездке с Полиной. Во-первых, мы были единственными женщинами в этом небольшом коллективе. Во-вторых, мы были сообщницами. Я учила ее как вести себя с Игнатом. И мне это нравилось. Мне нравилось чувствовать себя искушенной в любовных делах роковой женщиной. И Полина слепо следовала моим советам.
Она держалась с Игнатом холодно, слегка высокомерно и отчужденно. И я подумывала, что сама вряд ли бы сумела воспользоваться своими же советами, если бы была страстно влюблена. Я не представляла себе страсть, замешанную на игре. Мне всегда казалось, что только честные отношения в любви могут победить. Но думая о брате, мне приходилось признавать, что это ошибка. Если бы Полина играла в открытую, он бы навеки сбежал и от нее, и от этих старинных городов, и от всего коллектива, не исключая меня. Но именно эта показуха, которую придумала я, и возымела действие.
Впрочем, возможно, не только в этом и дело. Просто у Игната не было выбора. А ему скучно было без женщин и вообще — он не мог жить, не будучи хоть немножко влюблен. И он тут же вновь увлекся Полиной, чтобы как-то заполнить свободные часы, которых у нас было предостаточно. Но об этом я, конечно, Полине не сообщила. И мне казалось, что Игнат уже жалеет, что потащил меня за собой. Он уже не нуждался в палочке-выручалочке. Но ответственность за меня по-прежнему чувствовал.
Мой брат и Полина все чаще исчезали вдвоем. А я скучала в гостиничном номере, измеряя его шагами и по-прежнему думая об осени. По-прежнему считая себя старой для легкомысленных развлечений. И по причине своей усталости и опытности не желающей ни с кем сходиться достаточно близко.
Впрочем, заводить близких знакомств был не с кем. Музыканты в группе Полины были типичными, какими можно было их себе представить. Длинноволосыми, разболтанными, уверенными в своей гениальности. Одежда, как и полагается, на них висела, они слишком много пили и слишком громко болтали.
И все же один из них, ничем не выделяющейся из остальной компании, на меня «запал». И мне это даже польстило. И я уже продумывала свой печальный монолог, который непременно произнесу. О том, что мне не хочется любить этой осенью. О том, что я устала от случайных интрижек. О том, что я непременно дождусь большой любви. Но она случится еще не скоро.
Он пришел ко мне как-то вечером с бутылкой шампанского. И не менее усталым взглядом на меня посмотрел. И я подумала, что это единственное что нас сближает. Усталость и равнодушие. И я ошиблась. Он неожиданно стал мне рассказывать о своей любви. Любви к Полине. Он был уже подвыпивший и поэтому изъяснялся не столь внятно, сколь откровенно. А я про себя подумала, какая же я самодовольная идиотка. Он действительно любил эту серую мышку. А может быть просто хотел любить. По-видимому, от его рассказов порядком устали его друзья и он решил искать во мне утешение. Он долго говорил, как Полина несчастна, что она беззащитна и ее нужно от чего то спасать. От чего — я так и не поняла, но смутно догадывалась, что от любви к моему брату. И он даже попытался найти во мне сообщницу.
— А она знает, что вы влюблены? — спросила я у него без всякого энтузиазма. Не могла даже я его выгнать просто так, тем более после шампанского.
— Она? — он вздохнул. И небрежно откинул длинную челку назад. У всех музыкантов были даже одинаковые жесты. — Она... Конечно, знает. К тому же она меня любила. Но тут появился твой брат.
А мне хотелось ответить, что мой брат ниоткуда не появлялся. Он был всегда. И никого не любил. Но я сказала совсем другое.
— Если они любят друг друга, вы вряд ли сможете этому помешать, — стандартная заезженная фраза. Мне нравились такие фразы. В них чаще всего была истина. Но это был не тот случай.
— Да никого он не любит... Твой брат... Думаешь я не знаю. Просто ему здесь скучно.
— А вам не скучно?
Он пошарил глазами по столу, словно надеясь отыскать еще одну бутылку. И безнадежно махнул рукой.
— Мне тоже скучно. Но если бы была Полина со мной, все было бы по-другому.
И он вновь стал рассказывать о Полине, о днях, проведенных вместе. Рассказывал он бесстрастно и нудно. И я подумала, если эти дни были именно таковыми, какими он их описывал, то лучше никогда не любить.
Но, похоже, он так не считал. И по-прежнему твердил бесстрастным голосом о своей страстной любви. Что впрочем не помешало ему невзначай прикоснуться к моей руке. Его прикосновение было горячим. И я резко отдернула руку. И я уже знала наверняка, что он скажет. Он именно это и сказал.
— Ты одинока, как и я. И какое имеет значение, кого мы любим?
Для меня это имело большое значение. Но отвечать ему мне не хотелось. И я ждала второго вопроса, который знала наверняка.
— Ты, наверное, еще никого не любила? Ты так молода.
Я уже любила и даже умирала из-за любви, но он этого никогда не узнает. К тому же той осенью я не чувствовала себя молодой. И не знала, что с годами это быстро пройдет.
Третий вопрос я не ожидала. Это был даже не вопрос, а предложение. Чтобы все гастроли провести вместе. Просто провести время, а потом как ни в чем не бывало расстаться. И я тогда дала себе слово ни с кем не проводить время, заранее зная, что вскоре расстанемся как ни в чем не бывало. С годами, правда, этот мой обет потерял силу.
Я выставила его за дверь. Без обид и гневных слов. Я была уверена, что наутро ему будет немножко стыдно. И в который раз подумала, что мне этой осенью хорошо именно одной. Без лишних чувств и эмоций. Впрочем, я себя от них защищала. И они были направлены исключительно на созерцание пожелтевшего, хмурого, дождливого мира. В котором существовала только я. И где-то мой любимый брат. Который в очередной раз себя обманывал. Но не думал об этом. Потому что не любил думать...

12
Однажды наш комфортабельный ультрасовременный автобус безнадежно завяз в глубокой грязи, возле какой-то совершенно заброшенной деревушки. И мне почему-то подумалось, что это символично.
Деревня действительно была ветхой. Казалось, она существовала отдельно от всего мира. В ней жили по своим законам. По своим убеждениям. По своей правде. Я ее полюбила с первого взгляда. Эти скошенные крыши, эти размытые дождем развилки дорог, этот запах парного молока и свежеиспеченного хлеба. Все то, что было так далеко от суматошного, истеричного города, от его высокомерия и снобизма. От его плакатно-рекламной маски, за которой скрывалось его истинное лицо. Здесь же напротив все было натурально, естественно, просто.
Игнат, похоже, как и я полюбил это место сразу же. Он даже стал тише, спокойнее и все чаще поглядывал на небо, которое здесь казалось именно единственно надежной крышей над головой.
А Полина долго морщилась, фыркала и пыхтела от негодования. Она чувствовала себя здесь чужой. В своем великолепном дорогом наряде, ярком макияже и осознанием, что она звезда. Вообще, за последнее время, точнее за время гастролей, эта уверенность в ней укрепилась. Пожалуй, прошлое к себе недоверие и недовольство канули навеки. Она стала самоуверенной, гордой и пыталась смотреть на всех свысока. Что впрочем позволял и ее огромный рост. Я считаю, что ее уверенность укрепилась не только из-за того, что гастроли по городам шли с шумным аншлагом. Ей действительно много аплодировали, ее действительно забрасывали цветами и восторженными записками. А у гостиницы атаковали многочисленные поклонники. В маленьких городах люди по-детски доверчивы. И безоговорочно верят столичной рекламе, столичному телевидению и столичным сплетням. Полину столица объявила звездой. И здесь ее приняли как звезду. При этом, в отличие от столицы, очень искренне. Иначе и быть не могло.
И все же ее горделивая походка, небрежный взгляд были вызваны не столько ошеломляющим успехом, сколько уверенностью, что ее любит мой брат. И она даже стала вести себя по отношению к нему соответствующим образом. Как избалованная звезда. Порядком уставшая от своих многочисленных поклонников. Она даже заглядывала ко мне и с ленцой заявляла, что подумывает о достойном партнере. Что неравные отношения губительны для обоих. И что чувствует какое-то некоторое унижение для своего таланта присутствием Игната рядом с ней. А она с высоты своего положения не хотела бы причинять ему боль.
А потом заявлялся мой брат, который и думать не думал о неравных отношениях, о унижающес партнерстве и тем более о ее гениальности. Он ерошил свои лохматые волосы, широко улыбался своей обаятельной улыбкой, разваливался на диване, прикрыв глаза.
— Ох, Светка, надоело мне все это. Порядком осточертело. Не мое это, совсем не мое. Не мои друзья, не мои города, не мой дом и уж совсем не моя женщина. Если честно, у меня не хватает сил. Но слава Богу, чувствую. Что мы с ней расстанемся совсем скоро. И совсем по-хорошему.
И в такие минуты я жалела, что Полина не имеет дурной привычки подслушивать под дверью. И подумывала не посоветовать ли ей это сделать. Чтобы она опустилась на землю.
Но на землю ей все-таки пришлось опуститься. И совсем скоро. Когда мы оказались в этой заброшенной деревушке, в которую я влюбилась с первого взгляда. И которую она, эта избалованная псевдозвезда, с первого взгляда возненавидела.
У нас был целый вечер и целая ночь. И я ликовала. Нас с истинно русским радушием встретили и готовы были приютить в любой хате. По случаю нашего приезда даже затопили печь, хотя еще не пришло время. В деревне было мало молодежи и много стариков. И мне это тоже понравилось. Этой осенью я любила старость. Впрочем, мне всегда нравились старики. Во всяком случае им можно было доверять гораздо больше. Опыт и мудрость ценились во все времена. Но, к сожалению, не все эту цену знали. Меньше всего ее знали сегодня.
Игнат предложил без особой нужды не распространяться, кто мы. Чтобы к нам отнеслись без особенного предубеждения. Игната не поняли. Но он был отчасти прав. Любое творческое ремесло выглядело прихотью и бездельем по сравнению с настоящим физическим трудом, таким реальным и таким ощутимым. Гастрольный реквизит был закрыт в отдельной машине, а по нашему виду сельские жители могли определить, что мы из города. И не более. Впрочем, они не особенно и интересовались. Мы явились как снег на голову. Компания молодых, симпатичных путешественников, случайно застрявших в этом заброшенном отдаленном от города месте.
Я, Игнат и Полина разместились у одной одинокой старушки Настасьи. Очень веселой и говорливой. Она тут же живенько нам рассказала все о своей жизни. О своем муже, который был местным лекарем и умер три года назад от самого обычного гриппа. Он всех умудрялся спасать от смерти, несмотря на то, что больница находилась далеко в райцентре, а медикаментов — кот наплакал. Но ему помочь так никто и не смог, потому что никто кроме него не разбирался в медицине. Она с гордостью поведала о своих детях, которые жили в этой чудной столице и последний раз приезжали только на похороны отца. Но ни грамма упрека не было в ее словах. С не меньшей гордостью она говорила о своей корове Милке, которая больше всех в деревне дает молока.
Мы пили это свежее, только что надоенное молоко из жестяных кружек и понимали, что эта Милка действительно очень милая корова. К молоку не притронулась только Полина. Сославшись на расстройство желудка.
Дождь закончился. Пахло вечерней свежестью. И мы не удержались, чтобы не пойти прогуляться по деревне. Полина ушла к музыкантам, которые остановились в соседней хате. А мы с Игнатом, взявшись за руки, как в детстве, бродили по селу в огромных дедовских солдатских сапогах, которые нам с готовностью предложила баба Настя.
Мы вышли за край деревни на большую, такую же незаасфальтированную дорогу. Она вела в никуда. Только мокрые поля, только мокрые леса, только мокрое небо. Пугающая бесконечность. И в тоже время — манящая, пронизывающая насквозь, заставляющая думать о вечности.
— Знаешь, Светка, — Игнат крепко сжал мою руку, — я никогда еще так полно не любил жизнь. Именно так. Когда ее так много. И когда она так проста, как на ладони. Я протяну руку. И вот, вся жизнь здесь, умещается в одной ладони. В то же время это так много. И я могу уже прочитать ее всю. Всю, от корки до корки. Здесь есть рождение, здесь есть рассветы, сумерки и ночные звезды. Здесь есть любовь. И трудно поверить, что нас когда-нибудь не будет. Мы будем всегда, Светка, ты мне веришь. Посмотри на это...
Мы приостановились. И огляделись. Мир был бесконечен и огромен. В нем ворковали птицы, оставшиеся на зимовку. В нем светил огненно-желтый месяц, освещая колыхающуюся воду озера. В нем шумел лес и завывал ветер. В этом мире были мы с Игнатом. И я тоже не верила, что нас когда-нибудь не будет. Если будет этот мир, значит в нем всегда будем мы.
— Давай запомним это, Игнат. Чтобы с нами ни случилось потом.
— С нами ничего не случится, Светка, — Игнат потрепал меня по мокрой щеке. Я всегда плакала от внезапно нахлынувшей радости. — Никогда ничего не случится, запомни это.
И он вновь протянул ладонь.
— Я же говорил, что наша жизнь умещается в одной ладони. И я ее вижу. И я вижу что будет с нами.
— Что, Игнат?
Он не ответил и посмотрел на темное, осеннее небо.
— В любом случае, ты будешь счастлива, Светка.
— А ты, Игнат, — мне почему-то стало зябко, меня бил озноб. — А ты?
— А я... — Игнат сбросил с себя пиджак и набросил на мои плечи. — Ты же знаешь, я счастлив всегда. Я не понимаю, как можно жить и не быть счастливым. Но сегодня я счастлив особенно. Потому что вдруг понял, что буду всегда... Что мы будем всегда в этом мире. Знаешь, если есть рай, то он наверное такой.
— Только в нем наверное не так холодно.
Мы рассмеялись. И повернули назад в деревню. А мне потом спустя годы рай представлялся именно таким. Осенним, прохладным, в ореоле нависших, густых как застывшие чернила, сумерек, в озерных бликах желтого лунного света. Где существует непременно мой брат. Красивый, голубоглазый, с взъерошенными путанными волосами. Который набрасывает на чьи-то озябшие плечи свой пиджак. И кому-то улыбается....И мне так хочется, чтобы это когда-нибудь была я.

13
Продрогшие, промокшие и счастливые мы нагрянули в дом, которые сегодня называли своим. А там во всю ивановскую шумело веселье.
Узкий длинный стол возвышался посередине хаты. Накрытый белой накрахмаленной скатертью и полностью заставленный едой. Вкуснее я ничего еще не ела. Все было натуральным, домашним и очень простым. Жаренная картошка с лисичками, маринованные огурчики с перцем, копченое сало. Вязкая ярко-красная настойка из калины. Ее горьковатый, терпкий привкус я помню до сих пор.
Похоже, за этим столом уместилась вся деревня. А наши коллеги восседали в центре на самых почетных местах и даже на самых высоких стульях. Там нашлось местечко и для меня с братом.
Разговоры были такие же простые и сочные, как еда. О подвигах, о минувшей войне, о забытых теперь стариках и слишком легкомысленной молодежи. Я с удовольствием слушала этих людей, и мне казалось, что я знаю их тысячу лет. И в то же время я их чуть-чуть боялась, их суровой правды, их естественности. Их мудрости.
Игнат сразу же нашел общий язык со всеми. И его все полюбили. И он, никогда не бравший в руки гитару в компаниях, теперь не отказался, когда его попросили что-нибудь сыграть.
— Ты такой веселый, — сказала бабка Настя. — Не может быть, чтобы ты не умел петь.
И мой брат, которого я уговаривала часами спеть и который пел мне только в знак извинения, здесь согласился без лишних упрашиваний.
Он пел «Степь, да степь кругом...». Своим густым, низким голосом. Вложив в песню всю душу, всю печаль, все мечты и всю свою любовь к жизни. И были отставлены стопки и отложены вилки. И только горький, едкий дым дешевого табака заполнял комнату. Я слушала, затаив дыхание. Полина с ненавистью поглядывала на Игната, а музыканты с нескрываемым удивлением, замешанным на легкой зависти. Старики слушали сдержанно, пыхтя папиросами, прищурив глаза. И в знак одобрения изредка кивали седыми головами. Это была наивысшая похвала. И когда прозвучал последний аккорд, бабка Настя, которая судя по всему здесь была в почете из-за своего мужа лекаря, громко заявила.
— Да ты настоящий певец, Игнат. А я-то старая думала, что сейчас одних безголосых показывают. Вот поэтому и выбросила телевизор. Да он и старый был, уже еле показывал. Теперь специально куплю, чтобы тебя видеть и внукам своим рассказывать, что ты здесь у меня останавливался.
И тут Полина не выдержала. И громко заявила, так громко, что мне стало неловко. И я за нее покраснела.
— Да, вы правы, сейчас очень много талантливой молодежи.
И она запела. Думаю, если бы она не выпила слишком много настойки из красной калины, ей бы и в голову не пришло петь этим старикам. Но теперь она хотела всем доказать, в первую очередь Игнату, кто она на самом деле.
Она пела ужасно плохо, и если бы не выпила, то, я уверена, спела бы еще хуже. Она пела тоже народную песню, но за такое исполнение народ мог бы по-праву обидеться.
Но никто не обиделся. Все было гораздо хуже. На нее смотрели с нескрываемой жалостью. А некоторые даже опустили глаза. Но Полина уже этого не замечала. Она была уверена на все сто в своей гениальности. И после пения, словно отрезвев, слегка поморщилась. Она вдруг вспомнила, где она и для кого поет. И ей видимо стало неприятно.
Бабка Настя присела возле нее и приобняла за плечи.
— Да ты так не переживай, — сказала она. И мне показалось, что она сейчас заплачет. — Ты молодая. Может, еще и научишься.
— Что-что... Да как вы... Научусь... — Полина задыхалась от возмущения, не находя нужных слов.
— Да, да, — как ни в чем не бывало ласково подтвердила бабка Настя. — Подучишься, где-то же у вас в городе этому учат. Но я бы тебе посоветовала... Ты такая молоденькая, может что другое для жизни подыщешь. Научить-то и козла можно петь, но то не означает, что он будет петь, как соловей.
Сравнение с козлом Полину убило окончательно. Она, далеко не отличавшаяся красотой, вмиг подурнела, ее лицо налилось пунцовой краской и она стиснула зубы.
— Так вот и подыщи работенку получше, — невозмутимо продолжала бабка Настя, не подозревая какая ненависть кипит в груди поп-звезды. — Знаешь, хорошие работники везде нужны. Да на своем месте и быть-то получше, поверь мне старой. Или зря я тебе говорю это. Ты все и без меня знаешь. Ты, наверное, просто так поешь, для души, так это ничего, можно. Для души любой голос подходит. А вот чтобы лечить души других... Тут талант нужен. А у тебя еще все получиться. У тебя, наверное, другой талант. Вот и ищи его. Может, учительницей хорошей станешь, может — портнихой...Одеваешься ишь как складно. Даже не заметишь с первого взгляда, что фигура у тебя не совсем ладная. И краски на лице много. Зачем оно? Даже если лицо не красиво, все равно без краски оно свежее. Я-то давно телевизор не гляжу, но помню старых певиц. Красавицы были, а голосистые какие. Но скажу честно, у нас в деревне много девок было таких, да поразъезжались все... А вот чую, портниха из тебя выйдет, есть у тебя талант недостатки наружности-то прятать...
Это было слишком. Полина резко поднялась и вышла за дверь. И баба Настя, опять же по простоте душевной, без всякой злобы закончила.
— Бедняжечка, такая нескладная. Неудалая такая девка. И замуж трудновато выйти-то будет. Какой хлопец на нее посмотрит. Но вы-то успокойте ее, если душой она красива, найдет свое счастье...
Если бы знали эти простодушные старики, что с ними за столом сидела самая знаменитая певица нашей эстрады. Звезда и миллионерша, окруженная всегда толпой поклонников, привыкшая слышать исключительно комплименты о своей красоте и гениальности.
Сколько-то лет нужно прожить, чтобы окончательно убедиться в мудрости старика Андерсена. А король-то голый! И сколько их таких, голых королей! Живущих самообманом и питающихся лестью, тупостью и угодничеством им подобных... И в этот миг я поняла, насколько все просто в этой жизни. И насколько прав был мой брат Игнат. Стоит ли всеми правдами и неправдами карабкаться наверх? Если наверху правят только деньги и ложь. Зависть и предательство. Вот она, правда. В глуши, среди этих бабок, слухом не слышавших о такой певичке, но сразу понявших ее суть. И стоит ли карабкаться наверх, чтобы постоянно скрывать свое истинное лицо и забывать о нем с годами? Чтобы один раз случайно очутиться в деревне и услышать о себе правду. Впрочем. Они и бегут наверх. Потому что там их место, их воздух. Вернее его отсутствие.
Сегодня я поняла своего брата. И сегодня я поняла, что не хочу туда, за ними. В очередь за подачкой в виде очередной маски. Мне нравится мое лицо. И мне другого не нужно. И я нашла под столом руку Игната и крепко ее пожала. Он взглянул на меня понимающим взглядом.
А потом пели старички и старушки. И эти песни, эти народные сильные голоса, эти истинные таланты уносили меня вдаль, в васильковое поле. Где можно было развалиться на траве, глядя в бесконечное небо и дышать свежим воздухом, чувствуя себя истинно свободной. Сегодня я уже понимала свободу, которую гораздо раньше меня понял мой старший брат.
...Мы уезжали на рассвете. Было удивительно тихо и почти темно. Только где-то далеко вдали слабые блики зари напоминали о скором утре. Нас провожала вся деревня. И махала вслед, еще приглашая в гости.
Полина так и не подняла головы и не проронила ни слово. Я знала, что ее душат обида, боль и ненависть. Но ничем помочь не могла.
Я знала, что ее так называемые коллеги вчера получили истинное удовольствие от ее случайного унижения. Наконец-то они взяли реванш за свою второсортность и незначительность. И сполна отыгрались за прошлое.
Только Игнат попытался сесть с ней рядом, но она категорически отказалась. Тогда пришлось это сделать мне. Хотя не очень хотелось. Я не знала, какие подыскать слова утешения вразрез сказанной правде.
Она меня не прогнала. Но и не бросилась плакать на плече. От обиды она стала жестче и высокомерней. И заявила.
— Ты, надеюсь, понимаешь, что Игнату не место в моем коллективе. Я вчера слушала его. Он ужасно бездарен. Сама понимаешь, уровень этих сумасшедших старух. На эстраде такой уровень не нужен. Пусть поет в клубе.
— Он и поет в клубе, — ответила я, хотя понимала, что Полина случайно сыграла словами.
— О, для этих людей. Собирающихся в аристократических местах это просто низко и унизительно слушать уровень твоего брата. Я конечно имела в виду сельский клуб.
А я подумала, что дай ей бог хоть разок в сельском клубе спеть и услышать хоть какие-то аплодисменты. Тогда бы она, возможно, и смогла называться певицей. Но вслух не сказала этого. Я не пинаю ногой уже побитых.
Мы вернулись в город. И через некоторое время я услышала по телевизору, что известная поп-звезда заняла первое место во всех хит-парадах, победила в каком-то престижном международном конкурсе, что ее выбрали королевой красоты нашей несчастной страны и присудили титул леди Уимблдонской, пригласив в Голливуд. Сам Ален Делон предложил ей руку и сердце, но она отказалась ради карьеры. И вообще ей для полного счастья не хватало только лаврового венка. И я смутно догадывалась, что вскоре она купит и его.
Тогда же Полина заявила, что вынуждена уволить целиком прежний состав музыкантов (естественно, кто же позволит, чтобы перед глазами маячили свидетели такого унижения).
Вообщем, она, как я поняла, была ужасно несчастна. И всеми силами пыталась доказать свою значимость на этой земле. И если будет нужно — запросто может купить и саму землю. Но все же, я была абсолютно уверена, что она ни на секунду в жизни не забудет о той маленькой заброшенной деревушке в паутине моросящего дождя, о парном молоке, к какому она не притронулась, о чистосердечных словах бабы Насти и о песне, которую спел мой старший брат. А еще ей обязательно будет сниться сказка Андерсена «Голый король». Спасибо, вам, великий сказочник. Когда-нибудь вашу сказку по-настоящему оценят. Еще просто не пришло время. Еще время жить в окружении голых королей.
А мой старший брат был уволен из клуба, «в связи с невыполнением обязательств и долгосрочным отсутствием», как гласила формулировка в приказе. У него начался трудный период. Воистину месть женщин не имеет границ. Особенно если они мстят за свою собственную неполноценность.

14
У моего брата наступил трудный период. Но он меньше всего придавал этому значения. Гораздо больше волновались за Игната я и мама. А он по-прежнему не унывал, бегал в поисках работы и возвращался домой с неизменной улыбкой. И кричал с еще с прихожей.
— Светка! Сегодня у нас с тобой праздник!
И поначалу я поддавалась на его удочку. И радостно выбегала навстречу.
— Нашел работу! Ну, же, быстрее, скажи где!
— Нет, сестренка! Праздник именно потому, что я ее не нашел. Я в очередной раз избежал возможности созерцать каждый день эти отвратительные физиономии.
Постепенно его оптимизм стал меня утомлять. И как бы Игнат не веселился, я не верила, что его душа подобна его улыбке. Он не работал. А я знала, что означала для него работа. Он больше всего на свете гордился, что может помогать мне и маме. Теперь же был вынужден принимать помощь от нас.
Однажды я более проницательно и менее снисходительно оглядела его внешний вид и решила поставить этому точку.
— Все. Хватит. Баста. Как там еще —ша! Ты только посмотри на себя.
Игнат оглядел себя с ног до головы и казалось остался вполне доволен.
— Очень даже хорошенький мальчик, — и он пригладил свою лохматую шевелюру.
— Вот именно — мальчик! — я многозначительно подняла указательный палец. — Мальчиков меньше всего хотят брать на приличную работу. Мальчики моют на перекрестках машины. У хорошеньких мальчиков есть шанс стать альфонсами или еще какой-нибудь гадостью. Думаю, тебя не устраивает ни один из этих вариантов.
Игната не устраивал ни один вариант. И поэтому он вынужден был согласиться с моими глубокомысленными замечаниями. И спустя какой-то жалкий час передо мной стоял не мальчик, но муж. Не брат, но отец. Не легкомысленный шалопай, но серьезный деловой человек.
Строгий костюм, начищенные ботинки, белая сорочка, аккуратно повязанный галстук. В груди у меня защемило. Я затосковала по своему прежнему непутевому братцу. Но отбросив всякие сомнения тут же протянула ему вырезку из газеты « Ищу работу» и указала на нужный абзац.
— И ты этому веришь? — рассмеялся Игнат. — Вот так, прямо с улицы меня возьмут на телевидение. Учитывая что я его терпеть не могу. И ты веришь, что бывает это так просто?
Этому я верила меньше всего. Но чем черт не шутит. Вдруг у меня легкая рука.
Черт пошутил. Рука оказалась тяжелой. И я всю свою жизнь жалела, что мне на глаза попалась эта газета. Но тогда я не могла знать, что собственными руками толкаю Игната в пропасть. А мой брат утверждал, что это просто судьба...
Тем вечером пошел снег. Он был как всегда мягкий, пушистый и первый. В сумерках он по особенному блестел, напоминая о предстоящих праздниках.
Я хорошо помню этот вечер. И не потому что наступила зима. Он запомнился, как что-то приятное, неуловимое, в холодке первых заморозков, в дымке снежных сумерек, в запахе мандаринов и грецких орехов. С примесью грустных воспоминаний о детстве.
А еще в тот вечер я хорошо запомнила своего брата. Как-то запомнила по-особому. Словно узнала впервые, будто не знала никогда.
У него были красные от мороза щеки. А ресницы были запорошены инеем. А в глазах — какой-то незнакомый блеск. Он выглядел гораздо старше. И я подумала, что во всем виновата зима. Он держал в замерзших руках маленького снеговичка. Так было всегда. Едва выпадал снег, он в подарок мне приносил снежную фигурку. И я ее хранила в морозилке до весны. Это был своеобразный, придуманный нами, талисман. Снеговичок в холодильнике — значит зима пройдет успешно.
И в этот вечер он протянул мне снежную фигурку как-то неловко, поспешно, мне даже показалось, что у Игната слегка дрожат руки. И я ее тоже взяла как-то неловко. И снеговичок упал на пол и рассыпался. На полу постепенно стала образовываться небольшая лужица. И я почему-то заплакала. Наш талисман, наше непрочное, очень хрупкое представление о счастливой зиме сегодня таяло на глазах.
Игнат прижал мою голову к своей груди. Мне стало холодно. Он сегодня принес зиму в дом.
— Ну-ну, сестренка, не плачь. Я завтра тебе принесу другого снеговичка. И все будет хорошо, честное слово. Тем более, я не верю в талисманы. Тем более, что сегодня удачный день.
— Опять не приняли на работу? — я слегка отпрянула от него и заглянула в глаза. И вновь — этот незнакомый мне блеск. И мне почему-то больше всего не свете захотелось, чтобы он ответил: Да, Светка, не приняли, к счастью.
Он ответил.
— Нет, сегодня, Светка, меня взяли на работу, — он старался говорить весело, беспечно. Как всегда. Но не знаю почему — я ему не верила. Не знаю почему, но впервые за долгие годы мне он показался вдруг чужим и далеким. И очень усталым. Казалось, он устал от себя, от своего легкомыслия, от своего жизнелюбия, от своей безалаберности.
Мы пили на кухне чай с бергамотом. Игнат пытался согреться. И ему это долго не удавалось. И мне казалось, что он не хочет говорить ни о работе, ни о зиме. Мне казалось, что он избегает моего взгляда. И больше всего на свете ему хочется побыть одному. Но этого позволить я ему не могла. Мы всегда были самыми близкими на свете людьми. И эту близость вот так, в один вечер, я бы не позволила разрушить никому и ничему.
— И тебя вот так, просто так, прямо с улицы, взяли и приняли на телевидение? — нарушила я затянувшееся молчание.
— Угу, — нехотя промычал он, крепко сжимая в руках горячую чашку.
— Не хочешь — не говори, — обиженно сказал я.
Он не хотел, но сказал. И даже улыбнулся. Он вспомнил, что он мой старший брат. И что когда-то обожал поболтать со своей младшей сестренкой.
— Светик, не дуйся. Я чуточку приустал. Но в любом случае — чертовски доволен. Действительно, все вышло неожиданно и закончилось вполне счастливо. У тебя легкая рука, сестренка. Я понравился, кто-то что-то обо мне слышал хорошее, ну знаешь, как это бывает.
Я не знала. И мне во все это верилось с трудом. И я уже ревновала Игната к его будущей работе. Больше всего на свете я когда-то хотела, чтобы он нашел свой путь в жизни. И теперь я этому была меньше всего этому рада.
— Боюсь, что мы с тобой ошиблись, — вздохнула я, как старушка, умудренная опытом. — Ты музыкант, а не мальчик на побегушках.
— Я никогда не был мальчиком на побегушках, запомни это, сестренка, — Игнат не отрывал от меня взгляд. — И никогда им не буду.
Похоже, он пытался убедить в этом только себя. И я не ожидала, что он придаст значение моему глупому замечанию. Это было на него так не похоже. И мне это не понравилось. И я перевела взгляд за окно.
Хлопья снега, ослепительные в свете уличных фонарей, кружились в ночи. И вновь мне вспомнилось детство, это ни с чем не сравнимое ожидание праздника и новогодних подарков. И на душе мне стало легче. И мне подумалось, что ничего страшного не произошло и разбитый снеговичок только к счастью. Тем более, что теперь их можно будет лепить каждый день.
Игнат вслед за мной посмотрел за окно. И эта смутная печаль покинула его. И мое праздничное настроение передалось ему. Он искренне улыбнулся. Его щеки порозовели. Он согрелся.
— Представляешь, Светка, есть люди, которые никогда в жизни не видели снега. И никогда не увидят.
— Да, но есть и такие, кто никогда не видели океан или горы...
— Океан похож на море или даже озеро. Горы... Горы — на холмы или пригорки... А снег... Знаешь, снег ни на что не похож. Я очень счастлив, что живу здесь. Где бывает снег...
И вновь это жизнелюбие. Эта жажда жизни, так свойственная моему брату. Но она... Но сегодня она была все же другой. Замешанной на глубокой, необъяснимой грусти, которую могла видеть только я. И я уже ревновала моего брата к снегу, зиме, Новому году. Если раньше я это ценила как часть души Игната. То теперь эта любовь к природе, жизни воспринималась как бы отдельно. И это его жизнелюбие я уже ненавидела. Мне казалось, что его любовь к миру связана с чем-то или кем-то другим. Только не со мной. И мне казалось, мой брат где-то далеко, И уже никогда со мной не будет. И этот маленький снеговичок он тоже сегодня принес не мне. Не в наш дом и не на нашу счастливую зиму. Поэтому он разбился. Наш талисман не выдержал лжи...
И все же я не хотела знать правду. Я боялась ее. Я настолько привыкла воспринимать своего брата таким, каким его знала с детства. Что теперь любые изменения я бы с трудом пережила. Поскольку ничего не любила менять.
А Игнат как-то уж слишком беспечно присвистнул. Как-то слишком уж невзначай взглянул на часы. И как-то слишком уж равнодушно сказал.
— Пойду, телик включу.
Вот оно. Вот теперь я все узнаю. Он включит телик, который не мог терпеть, и я все, все узнаю. Даже если совсем не хочу знать.
Он включил телевизор. И я послушно поплелась за ним в зал. Женское любопытство сильнее любого нежелания что-либо знать.
На экране все было против меня. Там шла моя самая нелюбимая передача. И ее вела самая отвратительная ведущая. И вдруг я поняла, что Игнат влюблен. Не знаю, почему я это решила. В конце-концов, еще ничего не значит, что он поплелся смотреть телевизор. В конце-концов он мог перепутать время. Но нет, я поняла что это то время и та передача. Мой брат, милый славный, обаятельный добрый и умный никогда не любивший и никогда не думавший о любви всерьез, сегодня вновь влюбился. Влюбился в полную противоположность. Влюбился в старую, хитрую, наглую мегеру, делающую вид что она умна, серьезна, интеллигентна и неотразима. Это было выше моих сил. И я поняла что это надолго. И я поняла, что это непросто. И я поняла, что нужно все сделать, чтобы спасти его от этой любви.
И я уже проклинала эту газетенку, это телевидение и всех его сотрудников вместе взятых. И я думала: «Ну почему ему на пути не попалась какая-нибудь тупая сверхмодная смазливая ведущая музыкальных программ?» И тут же себя пресекла. Нет, такую бы он не полюбил. Их слишком много у него было. И я думала: «Ну, почему ему на пути не попалась симпатичная женщина, милая, пусть старше для пикантности, но вполне умная и порядочная?» Я смела надеяться что такие еще существуют на телевидении. Но вновь себя пресекала. И такую бы он не полюбил. И опять же я думала: «Черт побери, ну пусть бы ему тогда попалась на пути стерва, дрянь, изменница и блудница, роковая женщина, от которой все сходят с ума?» И это можно было бы понять. Но и такую бы он не полюбил! Он бы никого не полюбил. Он хотел эту мегеру. Потому что вдруг поверил, что она и роковая, и сверхмодная, и порядочная, и умная, и неотразимая, и женственная. В общем — полный набор достоинств, который никакого отношения к этой тетке не имел.
И я поняла, что мой брат погиб. Что она испортит его, вывернет наизнанку и выбросит. Он постепенно отупеет, его улыбка. Самая обаятельная улыбка на свете исчезнет. Его светлый взгляд потемнеет. И его искристая жажда жизни угаснет. И я поняла, что спасти его могу только я.
И попытался незамедлительно это сделать. И это была моя первая ошибка.
— Боже, ну и дура! — громко заявила я. Указывая чуть не пальцем на экран. — Разве можно таким высокомерным тоном разговаривать со зрителями. У нее даже нос задран от рождения. Или она сделала пластическую операцию, как ты думаешь? Ну, конечно! Она все еще молодиться в свои пятьдесят! И денежек продажных на это у нее вполне хватает!
Мне еще казалось, что сейчас стена непонимания рухнет. Игнат рассмеется. И мы вместе посплетничаем об этой мегере.
Он не засмеялся. Он даже не взглянул в мою сторону. Он был влюблен.
И тогда я поспешила сделать вторую ошибку.
— Игнат, ты наверное чокнулся, неужели ты под ее руководством собираешься пахать? Да она точно тебя превратит в мальчишку на побегушках! Помнишь, ты сам не раз говорил, кого тебе напоминают эти фальшивые тетки! Надзирательниц! Под выхоленными напудренными лицами — жестокость и ненависть! Тупость и самовлюбленность! Им только плетки для полного набора не хватает.
Игнат медленно повернулся в мою сторону. Совершенно чужой взгляд. Отрешенный и незнакомый. Пугающий. И я от страха поспешила совершить третью ошибку.
— О, господи, неужели ты влюблен! — я почти кричала. — Ты ли это, братец! Да ты с ума сошел! Просто свихнулся! Да ты не можешь в такое влюбиться! Влюбиться в высокомерие, подлость, влюбиться в зависть и интриги! Влюбиться в тусовки, презентации и призы, которые дают исключительно за подхалимаж, постель и бездарность! В таком случае ты ...
Я не находила от возмущения слов. И молчание Игната только подстегивало меня на новые глупости. И заставляло идти на крайности.
— В таком случае ты должен разлюбить свою музыку, бросить ее и... И разлюбить жизнь, то о чем мы с тобой говорили, то о чем мечтали, во что верили. Разлюбить доброту и справедливость. И... И конечно меня...
Он сказал одно слово.
— Перестань.
Устало и безразлично сказал. И в этой усталости и безразличии было столько чувств. Чувств к этой чужой женщине. Так властно и жестоко вторгнувшейся в нашу жизнь и так бесцеремонно желающей ее переделать. И я окончательно поняла, он уже никого не любил. И уже не было нашего детства, уже не пахли мандарины и не падали ослепительные хлопья снега. И уже не будет сладостного чувства в преддверии праздников. И уже не будет праздников. Будет только лужица на полу от рассыпавшегося снеговика. Которого он хотел принести ей. Кого он единственно сейчас любил. И ради кого был готов предать всех и все.
И я решила, что четвертой ошибки не будет. Больше я ему ничего не скажу. И я не могла тогда знать, что четвертая ошибка окажется роковой...
После этого разговора, вернее моего отчаянного монолога, я сделал все, чтобы исправить положение. И привести наши отношения с Игнатом более менее в порядок. Я ни слова дурного не сказал больше о Рите Кислинской — так звали ту ведущую. И частенько подумывала о Полине, которая теперь мне казалась ангелом, сошедшим с небес. Но мне приходилось терпеть.
Игнат стал работать на телевидении. И был очень счастлив. У него была любимая работа, любимая женщина и, наверное, появилась цель в жизни. Или он думал, что это все у него есть. Иногда мне казалось, что он заполнял пустоту, возникшую в его душе с приходом зимы.
У нас наладились отношения. Возможно еще потому, что Игнат редко бывал дома, мы редко виделись и редко разговаривали. Я продумывала план спасения брата. А он старательно избегал меня, чтобы не нарваться на грубости. Но я не была уже настолько глупа, чтобы грубить. И нести гадости на женщину, которую он любил. Не хватало, чтобы у него еще возникло желание защищать несчастную, трогательную и робкую любимую от нападок сестры-хамки.
Я ждала, что рано или поздно он нас с ней познакомит. И радовалась, что это еще не произошло. У меня даже появилась смутная надежда, что это вовсе и не любовь. Я отлично помнила, что мой брат был старомоден. Что являлось у него показателем серьезных чувств. Я даже стала успокаиваться. И совершенно напрасно.
Он позвонил мне с работы и спокойно заявил, что сегодня вечером нас познакомит со своей женщиной. В моей душе все бурлило. В ней отчаянно боролись желание высказать все гневные слова и молчаливое благоразумие. Я наконец выбрала второе. И как ни в чем не бывало ответила, что буду счастлива познакомиться с его девушкой. Я даже назвала ее девушкой без доли иронии, чтобы сделать брату приятное. Но он, по-моему, ничего не понял. Он и без меня считал свою любимую не теткой, а миленькой девушкой, а может вообще называл ее ласково — моя девочка.
Первый этап сражения, которое вообщем-то и не начиналось, был проигран. Игнат приводил ее в дом. А это означало самое худшее. Это означало, что в скором времени он неотвратимо сломает себе жизнь.
Судя по этой Рите Павловне (я решила ее называть только так, прекрасно зная, что подобные дамы до семидесяти мечтают, чтобы их называли только по имени), она обожала красивые вещи, чрезмерную аккуратность и богатый строгий стиль. В общем то, что до поры до времени ненавидел мой брат.
В связи с этим я не притронулась к уборке квартиры, а напротив, не слишком заметно и вызывающе все привела в легкий хаос. Сама же нарядилась соответствующим образом.
Старые дешевые джинсы, помятая футболка и рваные кеды. Для убедительности своего никудышного образа я не помыла голову и не накрасилась. Только слишком неровно и слишком коротко подстригла челку. Одним словом, я превратилась в полную дурочку-дурнушку. И сама еще не осознавала, зачем мне все это нужно.
К счастью, мама с Василием Петровичем уже давно жили на даче, коротая зимние вечера за чаем с вишневым вареньем. Мне сегодня никто не мог помешать. И хотя Игнат предупредил, чтобы я обязательно дозвонилась до них. Я, естественно, этого делать не стала. В конце-концов, попробуй дозвонись до какой-то захудалой деревушки, когда на улице вьюга.
Они ворвались в дом с шумом и смехом. Громко топали ногами, отряхивая в прихожей обувь от снега. И даже, казалось, забыли о моем существовании. Но я не замедлила напомнить о себе. И появилась в дверях.
— Привет! — очень весело и бодренько крикнула я.
— Привет, Светик, — Игнат нежно обнял меня. И потрепал по щеке. — Сейчас ты познакомишься с самой красивой, самой умной и самой желанной женщиной на свете.
Самая умная и самая желанная оценивающе оглядела меня с ног до головы и мило улыбнулась. Какая это была улыбка! Улыбка змеи, улыбка собственницы, улыбка тайного врага. Я в ответ расплылась в не менее дружелюбной улыбочке. И мы прекрасно поняли друг друга. Война началась. И только мой брат считал, что все прекрасно. Что наконец-то достигнуто истинное перемирие.
— Мне о вас Игнат столько рассказывал, — промурлыкала она приветственный штамп.
— О, мне о вас тоже, Маргарита Павловна, — не менее ласково промурлыкала я в ответ, делая упор на имени — отчестве.
Она позеленела. Но мужественно продолжала улыбаться. Я не без удовлетворения подумала, что имя отчество ей очень кстати. Вблизи она выглядела еще старше. Несмотря на дорогую косметику и изысканный костюм. И я, нарядившись как подросток, ненакрашенная, лохматая с челочкой-дурочкой, явно выигрывала по сравнению с ней. Она чуть ли не годилась мне в матери.
— Ну, что вы, Светочка, — она взмахнула холеной рукой, — какие могут между нами официальности. Называй меня просто — Рита.
Я в ответ замахала руками.
— Да как я смею! Вы такой известный человек! И потом, — я потупила глазки. — И потом меня с детства учили вежливости. Я не привыкла тыкать людям гораздо старше меня.
Удар попал в цель. Она стиснула зубы. Но тут же взяла себя в руки и прижалась к Игнату, и поцеловала его в щеку.
— Какая милая и вежливая у тебя сестричка.
Мой тупой брат облегченно вздохнул.
— Я так рад, что вы понравились друг другу. Если честно, я так боялся...
А потом мы вместе ужинали. Игнат целый вечер смотрел на нее влюбленным взглядом. Стараясь угодить малейшей прихоти. А она зря времени не теряла. Она решила полностью отыграться за свое имя — отчество. И демонстративно показывала, какая у них большая любовь.
Она громко хохотала, бросалась Игнату на шею. Потом вдруг становилась грустной и очень серьезной. И трагичным голосом рассказывала насколько тяжела теперь жизнь, как жаль несчастных нуждающихся людей, и что она отдает все силы на спасение человечества. И ради правды готова чуть ли не сложить голову. А благотворительность — ее основное занятие по жизни.
И мой брат, мой умный, милый брат ей верил! Это было непостижимо! Ей же было глубоко плевать на человечество! Она купалась в немыслимой роскоши. И цена этому — элементарная ложь. Легко заниматься благотворительностью, предварительно обобрав это самое человечество И я не без удовольствия подумала, что когда-нибудь в один прекрасный день это самое человечество здорово надает ей по умной башке. Если она конечно не успеет как хамелеон сменить шкурку.
Но я не знала, как можно было доказать Игнату обратное. Влюбленному что-либо доказывать бесполезно. Я наблюдала за Маргаритой Павловной, за ее заученными жестами, за ее штампованными механическими фразами и не раз за вечер задавала себе вопрос. Зачем ей нужен мой брат? Непутевый, наивный и добрый? Впрочем, наверное, именно поэтому он ей и понадобился. Подобные себе очень быстро надоедали. Маргарита Павловна напоминала человека, тонущего в трясине. Сам запутался в грязи и тине, и хочется тянуть за собой других, хороших и чистых, чтобы замарать и их. Чтобы оправдать свое существование и свои жалкие поступки.
Впрочем, мой брат нужен был ей и просто как стареющей женщине. Может быть, она пыталась с помощью его вернуть свою молодость. Доказать другим, что она еще так хороша.
В любом случае за этот вечер я отлично усвоила одно. Она его не любила. И она с ним просто играла. Она бесилась от жира. Пресытившаяся, имеющая все, что пожелает. И ей вдруг захотелось большего. Ее потянуло на экзотику и чистоту. К тому же, наверняка, она мнила себя не меньше чем Дункан или Жорж Санд. И наверняка, предвкушала сплетни, которые обожала. Скандал, который придумывала сама. Юный прелестный мальчик и обворожительная зрелая Богиня.
Я смотрела на этого юного прелестного мальчика. Моего тупого братца. И мне так хотелось залепить ему оплеуху. Но я, как дурочка, по-прежнему мило улыбалась. И вынуждена была терпеливо наблюдать за их обнимочками, ужимочками, влюбленными взглядами и поцелуйчиками.
— Ты знаешь, Ритка, — Игнат потянулся, как сытый, полностью довольный жизнью домашний кот. — Я тебе честно скажу, Светка подтвердит. Ты первая — кого я привел в этот дом.
Маргарита Павловна смерила меня взглядом победителя.
— Ну, значит, это многое значит, — она осталась довольна игрой слов. Но решила окончательно меня повалить на лопатки. — Скажи, Светик, можно я так тебя буду называть, как твой брат?
И тут же не дождавшись согласия продолжила.
— Так это правда, я первая в его жизни девушка, которую он привел в дом?
Я хотела заметить, что она такая же девушка, как я бабушка. Но вынуждена была подтвердить. Однако побежденной себя признавать не собиралась.
— Конечно, Маргарита Павловна. Игнат не врет, он вообще никогда не врет. Только, жаль, мама не смогла приехать, — я притворно вздохнула.
Игнат нахмурился. Я знала, что так называемый отказ матери шел вразрез с его принципами. Он хотел, чтобы вся семья была в сборе на этих дурацких смотринах.
— Но мне показалось, Светка, что ты просто не смогла до нее дозвониться.
Я умышленно отвела взгляд и посмотрела за окно.
— Да, ладно, извини, — пробурчала невнятно я, — пожалуйста, извини. Я совсем забыла... Ну, в общем, забудь об этом...
— Я не собираюсь ничего забывать, — Игнат слегка повысил голос. Вообще, мне в последнее время меньше всего нравилась его серьезность. — Ты скажешь мне сейчас всю правду... При Рите скажешь, я от нее ничего не собираюсь утаивать. И так будет всегда.
Зато сколько она от тебя утаивает, братишка! И так тоже будет всегда! Но вслух я сказал другое.
— Ну, я не хотела тебя расстраивать... Ты же знаешь маму... Она не придала этому никакого значения. Она уверена, что это просто твое очередное увлечение. Она столько их насмотрелась за свою жизнь... Зная тебя... Ну, кто же поверит...
Судя по Игнату, он уже готов был броситься в ноги своей змее и просить прощения за отрицательную маму. Но она оказалась хитрее. У нее был богатый жизненный опыт.
— Боже, какой пустяк, — она махнула рукой. — Не придавай этому значения. И потом... И потом я очень хорошо понимаю твою маму. Ты знаешь. Я думаю, это очень умная женщина. И она поступила правильно. Поверь мне, первый мой приход в этот дом не должен являться смотринами. Это было бы и для меня неловко. Главное — что ты меня привел. А потом уже обязательно ты познакомишь меня с мамой. Твоя мама права. И мне она уже нравиться.
Ого-го! Браво! Добрые слова о маме своего жениха — это большой плюс в пользу невесты! Не часто встретится такое благородство! Игнат таял на глазах. И все еще не верил своему внезапно привалившему счастью.
— Ритка, — он взял ее руки в свои и благодарно пожал их, — да ты не слушай мою сестренку. Она не злая, она просто всегда говорит правду. Тебе, наверное, неприятно. Что она ляпнула на счет моих многочисленных увлечений.
И тут Маргарита Павловна была на высоте.
— Напротив, милый, мне это даже льстит. Во-первых, ты такой опытный.
Ну, как еще удачней можно похвалить мальчишку!
— А во-вторых, их было много, но привел сюда ты только меня.
И Маргарита Павловна бросила на меня ехидный взгляд. Я была сражена. Она оказалась крепким орешком. И мне необходимо было во чтобы то ни стало его раскусить. Чтобы под нос Игнату показать, что внутри он пустой. Только толстый слой пыли...
Они ушли вместе. На прощание, она задержалась в коридоре, что мне шепнуть.
— Мы должны с тобой подружиться, милая. А если будешь хорошо себя вести, будешь послушной и покладистой — не пожалеешь.
— И сколько это будет стоить? Я думала, что вы покупаете только мужчин... Маргарита Павловна...
Она со злостью хлопнула перед моим носом моей же дверью. И я осталась одна.
Я долго смотрела им вслед. Издалека они представляли собой красивую пару. Я это признавала. Элегантная изящная женщина шла под руку с высоким мужественным парнем. И белые хлопья снега кружились в темноте над ними, и путались в их волосах. Мираж, фантазия, видимость. Как бы ни был красив снег, он все равно растает. И любовь брата мне казалась подобной ему. Рано или поздно она покинет его. Может быть, когда наступит весна. И он наконец-то проснется. В конце-концов, лучше чтобы это случилось пораньше. Пока все не зашло еще очень далеко. Пока он не превратился в примерного, вечно униженного семьянина, над которым давлеет его жена, лгунья, притворщица и более того — надзирательница с плеткой в руках.
15
А вскоре Маргарита Павловна и мой брат Игнат укатили за город, в дом отдыха. Она всячески пыталась уговорить братца провести Новый год в Африке, но здесь у него хватило ума отказаться. Мой брат не хотел ни под каким предлогом в Африку. И даже впервые пожаловался на свою Риту.
— Нет, ты слышишь Светка, она меня хочет затащить в какую-то Африку. Бред какой-то. Да еще на Новый год! Я что сумасшедший.
— Ну, почему, — смиренно ответила я, хотя в душе ликовала. — Ей бы очень пошел загар, она же все делает ради тебя. К тому же, наверняка, она мечтает пройтись перед тобой в купальнике. Ну, сам подумай, это бронзовое тело, эти стройные ноги, утопающие в желтом песке, эти брызги Средиземного моря, осыпающие ее светлые волосы. Она все делает ради тебя. И наверняка, мечтает, чтобы ты вдоволь нажрался бананов и кокосов. В эту пору здесь сущий авитаминоз.
— Дурочка, — Игнат мечтательно прикрыл глаза. И тут же встрепенулся. — Не ты, сестренка. Она... Она — милая славная дурочка.
Я вздохнула. Меня он уже давно не называл милой дурочкой.
— Сама посуди, зачем мне Африка? Да еще в Новый год. А как же елка, а как же снег.
— Елку можно запросто заменить пальмой. А снег и здесь может растаять под Новый год. И наступит противная слякоть.
— Сколько мрачных мыслей в твоей светлой головке, Светка. Мы прекрасно проведем здесь Новый год. Это будет самый лучший праздник в моей жизни, я уверен. И потом... Как она могла... Она же прекрасно знает, что у меня нет таких денег.
Я равнодушно пожала плечами.
— Скорее всего, она не подумала об этом. Когда любишь — уже не думаешь о таких мелочах, как деньги, — мне так нравилось быть благородной, защищая моего врага.
— Я не могу не думать об этом, — Игнат вздохнул. И я поняла, что ему нелегко касаться этого вопроса. Он привык все делать сам, он привык отдавать, а не брать.
И все же я никогда еще не видела своего брата таким счастливым, как в ту снежную зиму. Он как ребенок радовался предстоящей поездке. Он в один миг похорошел и повзрослел. И у меня деже возникала мысль, права ли я? И кто сказал, что я обязательно его должна спасать? И зачем спасать от счастья. Но я тут же гнала эти мысли прочь. Его счастье было химерой, неправдой. Я спасала его не от счастья, а от лжи. А ложь для моего прямодушного, честного брата могла обернуться только бедой...
Вскоре они уехали, взяв с меня слово, что я обязательно брошу все и Новый год встречу с ними, за городом. Слово я дала, но не собиралась его выполнять. Напротив, в моей душе скопилось столько горечи и обиды, что назло всем я решила провести праздник одна, запершись в четырех стенах. Я даже со сладостным мазохизмом предвкушала, как ровно в двенадцать улягусь в постель, выключу свет и попытаюсь уснуть. А на улице будут слышны радостные крики, песни, громыхание салюта. А я буду совершенно одна. И я уже обожала свое одиночество в Новый год. И уже придумывала, как красочно опишу его своему брату. И как он расстроиться и будет себя проклинать, что совершенно забросил свою младшую сестренку, что забыл про ее чувства, что сам толкнул ее на такое одинокое жалкое существование. При этих мыслях я даже чуть не расплакалась. В квартире было очень пусто. И я решила что неплохо прогуляться. А одиночество приберечь к празднику.
Я обожала эти предновогодние настроения. Улица обдала меня холодом, суетой. В глазах рябило от елочных украшений, дождика и гирлянд. Все спешили делать новогодние подарки. Мне в этом году подарка ждать было не от куда. Разве что надеяться на милость Деда Мороза.
Я потолкалась в магазинах, просто так, чтобы заглушить одиночество. И понять, что еще существуют на свете добрые люди, делающие друг другу подарки. Вскоре мне это надоело, и я долго бродила по заснеженным улицам, пока окончательно не замерзла. На пути повстречался кафетерий И я решила выпить чашку горячего кофе.
Людей, к счастью, было мало. И я выбрала себе крайний столик, возле огромной пушистой елки. Запахло хвоей и клеем самодельных гирлянд. Я медленно потягивала обжигающий кофе с молоком. По телу пробежало приятное тепло. Мне стало жарко. Спешить было некуда. Дома меня никто не ждал. Можно было поехать к институтским друзьям, но мне почему-то не хотелось ни с кем разговаривать. Да и близких друзей у меня не было. Мне достаточно было брата и мамы. У остальных я только спрашивала : как дела? И не слушала ответ. Их дела меня мало волновали. Впрочем, как и они мало интересовались моими. Все давно отвыкли откровенничать. Это считалось почти дурным тоном. И мне уже казалось, что понятие дружбы постепенно исчезло. И вслед за ним исчезнет и понятие любви. И что тогда останется? В ту любовь, о которой я мечтала когда-то в детстве и ради которой готова была умереть, я уже не верила. И я почти с ужасом вспоминала Германа, из-за которого чуть не отравилась.
Мрачные мысли настолько поглотили меня, что я даже не заметила поначалу, как кто-то подсел за мой столик. Я глядела в полупустую чашку и искренне жалела себя. Свои разбитые детские мечты. И чувствовала себя ужасно старой, у которой все уже давно позади. Наконец низкий приятный голос меня вывел из меланхоличного сна.
— Ты, как зайчик под елочкой.
Я, старая и мудрая поначалу опешила. Зайчик под елочкой. Это еще что за новости! Я подняла голову и встретилась с ним лицом к лицу. И во всю вытаращила на него глаза. Он был чертовски, ну просто чертовски красив! Я дура когда-то считала красивым Германа! Да Герман с ним и рядом никогда не стоял. Конечно, Игнат... Обаятельней своего брата я никого не встречала. Но... Черт побери! Прости меня, мой любимый братец... Ты на свете всех милее, всех прекрасней и... Но этот парень все равно лучше! Даю голову на отсечение!
Странно, но в этот очаровательный миг я не подумала о себе. У меня и мысли не возникло влюбиться или подружиться с ним. Первая моя мысль была о Рите и Игнате. Вот оно! Вот вполне осуществимый план. Вот удача, которая в виде новогоднего подарка оказалась сегодня под новогодней елкой. Спасибо тебе дед Мороз, лучшего подарка ты мне не мог преподнести.
У меня видимо был настолько дурацкий вид, что незнакомец решил, будто я влюбилась с первого взгляда. И как я поняла решил тут же смотаться. Ну, нет! Позволить ему уйти просто так я не могла. Я быстро оценивающе оглядела его с ног до головы. Да уж, в него влюбиться любая. Этакий Том Круз, но все равно лучше. Он явно понравится женщине постарше. Видок у него довольно потрепанный — парень не из богатеньких сыночков. Значит, богатенькая дамочка с удовольствием возьмет его под свое крылышко. Вот бы он еще пребывал в колонии, этакий запутавшийся мальчишка, которого с удовольствием усыновит зрелая женщина с материнскими инстинктами, у которой к тому же нет детей. А если он еще и сирота! Цены ему нет! Но в любом случае и сиротство, и колонию можно додумать.
Пока я таращилась на него, угадывая биографию, он старался побыстрее допить свой кофе. Зайчиком меня уже не называл и всячески старался на меня не смотреть, чтобы не дай бог, не дать повода. Он явно решил, что я активно плету на него сети. И отчасти был прав.
Я мгновенно сообразила, что с ним следует играть в открытую. Просто набиться в подружки такого красавчика не выйдет. Он, наверняка, избалован девушками, а я не самая красивая и привлекательная из них. Поэтому я тут же перешла к делу. Сама не ожидая, что оно пойдет, как по маслу.
— Сразу тебе говорю, в тебя я влюбляться не собираюсь, — вдруг ляпнула я, и он от неожиданности чуть не вылил горячий кофе на свою протертую джинсовую куртку. — Мне не нравятся слишком уж красивые. И слишком уж похожие на Тома Круза.
Он с недоверием смотрел на меня. Пожалуй, он был уверен, что красавчики нравятся всем.
— И я не тетенька с киностудии, предлагающая тебе главную роль в кино.
Ему вполне понравилась моя откровенность. И он даже робко улыбнулся.
— А я бы не отказался от главной роли.
— В таком случае тебе выпал шанс. И, возможно, тебе скоро не только главную роль предложат, но еще и золотые горы впридачу. Но для начала нужна репетиция.
И я довольно подробно ему обрисовала суть дела. И он уже никуда не собирался уходить. И уже сам откровенно и с любопытством поглядывал на меня.
— Не самая это благородная роль, — вдруг сказал он.
И я нахмурилась. Мне конечно понравилось, что он не умер от счастья в предвкушении возможности подцепить телезвезду. Но с другой стороны его положительность могла усложнить задачу.
— Понимаешь, - не знаю почему, но мне не хотелось выглядеть в его глазах этакой наглой и ушлой девкой. — Понимаешь, Денис. Ну, все не так, как я тебе рассказала. Вернее, ты понял меня не так. Главное здесь не напакостить ей. Главное — это помочь моему брату. А ради брата... Ну, если хочешь, ради брата я могу пойти не на самые благородные поступки. Но, конечно, это не значит, что на это должен пойти и ты.
— Конечно не значит. Тем более, что он не мой брат. Но я тебе помогу.
Я не ожидала такого быстрого согласия. И недоуменно посмотрела на него.
— Почему?
Он пожал плечами. Он сам не знал почему.
— Может быть, потому, что я тебе не понравился. Я не привык к такому. И мне хочется узнать тебя поближе.
Меньше всего не свете мне хотелось узнать его поближе. Разве могут быть близкие отношения с таким красавчиком? Они ведь наверняка закончатся трагично. Чувство самосохранение взяло вверх. И уже я попыталась смыться. И сказала ему, что я все придумала и вообще, чтобы он не обращал внимания на мой бред. И в душе я благодарила бога, что не назвала фамилию Риты.
— Ну погоди, зайчик...
Это еще не хватало, чтобы он теперь называл меня зайчиком. Меня, взрослую и умудренную жизненным опытом!
— Погоди, ты меня не правильно поняла. Да ты и не в моем вкусе, честное слово. Ты слишком умная. Я терпеть не могу умных.
Я убедила себя, что поверила Денису. Я убедила себя, что сама в него никогда не влюблюсь. И на этом почти успокоилась. Хотя что-то мне подсказывало, что эта история будет не такой уж простой.
А он мне потом долго рассказывал о себе. И мне нравилось его слушать. И я убеждалась, что он действительно находка. Он во всем превосходил брата. Он был младше, красивее, беднее и судьба его была гораздо трагичнее. В колонии он безусловно не был, но сознался что подворовывал в детстве. У меня на глазах чуть ли не появились слезы, слушая историю несчастного мальчика-сорванца, которого бросил отец. Но безусловно его историю мне пришлось подредактировать, дабы он смог преподнести ее Рите в ореоле трудной, но романтичной жизни. Я тут же посоветовала, чтобы он подворовывал в театре, а не в магазине. Это придаст некоторую интеллектуальность его образу. Мальчик с детства мечтал о сцене, но вынужден был воровать номерки в храме Мельпомены.
Отца — хама и гуляку — я тут же заменила на погибшего летчика, вспомнив свое детство.
Маму вообще следовало убрать, поскольку мне нужен был сирота.
В общем получился вполне трагико-романтичный образ. К тому же Денис в детстве дрался, защищая слабых. А в юности несколько раз поступал в театральный, но туда брали исключительно «по блату». А теперь он шастает без работы и еще чуть-чуть — и может плохо кончить.
В принципе много врать не пришлось. Почти все было правдой.
— А как на счет сердца? — он постучал себя по груди, где должно находиться сердце. Возможно, оно там и было.
— На счет любви? — я пожала плечами. — Ну, возможно, ты был один раз влюблен. И очень сильно. Но она оказалась разбалованной, богатенькой доченькой. Поиграла и жестоко бросила. И ты чуть не покончил собой.
Это уже была почти моя история.
— Я что — сумасшедший?
Я вздохнула и посмотрела на пушистую елку. На ней зажглись огни. И они мерцали в полумраке зала.
— К сожалению, теперь мало встретишь сумасшедших.
— Понятно, — он кивнул, — значит это ты чуть не покончила из-за любви?
— А вот это — не твое дело. А даже если и так, то очень этим горжусь.
— Ты мне нравишься, зайчик.
— А ты мне — нет, — уверенно ответила я, уже зная что лгу.
Сердце мое колотилось. От третьей чашки кофе бросило в жар. Я раскраснелась. Мои глаза сверкали гневом. Я хотела себя защитить.
— Знаешь, я хотел бы тебя всегда защищать. У меня раньше никогда такого не было с девчонками. А ты... А тебя почему-то хочется защищать.
— У меня есть для этого старший брат, — отрезала я.
— Ты ему уже не нужна.
— Это неправда, — мои губы дрожали. Мне было больно. — Это неправда...
А потом он меня провожал домой. И по пути вдруг слепил мне маленького снеговичка. И протянул. Я бережно взяла его в ладони. Он был трогательный, некрасивый и грустный.
— Он похож на тебя, зайчик.
Я готова была расплакаться. И чтобы не сделать этого резко повернулась и пошла прочь. Быстро-быстро. Я почти уже бежала.
— Светка! — услышала я громкое позади себя. — Светка, я хочу, чтобы ты знала, я терпеть не могу взрослых, богатых и особенно телеведущих.
Я не ответила и скрылась в подъезде. И уже дома при свете рассмотрела снеговичка. Он действительно был похож на меня. Некрасивый и грустный. Наконец-то я дала себе волю и расплакалась. Почему-то в этот миг мне стало жалко всех на свете, и жалко самого старого года, который уже никогда, никогда не повториться. И жалко своей мамы, которая уже почти седая. И жалко Игната, который терял свою обаятельную улыбку. И жалко Дениса, слепившего мне снеговичка. И по-моему, даже стало чуть-чуть жалко эту телеведущую, которая никогда не узнает любви. И больше всех жалко себя. Потому что я уже чувствовала, что невыносимая боль в будущем мне обеспечена. И это, увы, неизбежность. И, возможно, уже эту боль мне придется переживать совсем одной...
И чтобы предотвратить ее, чтобы уберечься от нее, чтобы уничтожить ее еще неродившуюся, неокрепшую, совсем слабую, я со всей силы бросила снеговичка на пол. И стала топтать его ногами. Он уже превратился в жалкий комок снега, потом в грязную лужицу. А я все стучала, стучала по нему, словно так пыталась спасти себя, своего брата, Дениса. Словно так пыталась уничтожить зародившуюся, еще очень робкую любовь. И все-таки было уже поздно... Я не была взрослой, не была богатой, не была телеведушей и не страдала комплексом материнства, но это не помешало мне полюбить. И я вынуждена была себе в этом признаться. И бежать было уже некуда, и бежать было уже ни к чему. И я смело шагнула этой любви навстречу...
Я подбежала к окну и настежь его распахнула. В мою комнату ворвался холод , снег и вечер. Уличные фонари погасли в одно мгновение. Погас свет в соседних домах и в моем доме тоже. Я пыталась вглядеться в темноту. И ничего не видела. Только белые пятна снега на дороге, домах, деревьях. Мне стало страшно. И я загадала, если Денис еще здесь, я открою ему свою дверь. И я надеялась, что он давно уже ушел. И я так не хотела, чтобы он уходил. И вновь мое желание сбылось. Желание которого я больше всего боялась на свете.
— Зайчик, — услышала я совсем рядом хрипловатый голос. И посмотрела вниз. Он стоял прямо под окном. Я искала его вдалеке. И не знала, что он может быть совсем рядом.
— Зайчик, — повторил он, — ты простудишься.
Мысли лихорадочно путались в моей голове. Я загадала. Я должна исполнить свое обещание. В конце-концов, я не могла отказать судьбе в новогоднем подарке. Даже если эта судьба вскоре повернется ко мне спиной...
И я его впустила. Я распахнула дверь и мы бросились в объятия друг друга прямо на пороге, в кромешной тьме. Мы совсем не знали друг друга. Мы были знакомы всего несколько часов. И мы боялись узнать. Мы боялись лишних слов, лишних взглядов, которые могли разрушить эту зимнюю сказку о нашей любви. Мы просто стояли тесно прижавшись друг другу. И не знали, что делать. Мы были очень одиноки. И каждый пытался спрятаться от этого одиночества в объятиях.
Он был мужчина. И он первый посмел нарушить молчание, хотя этого ему так не хотелось.
— Здесь темно, зайчик. И очень холодно.
Я освободилась из его объятий и отступила назад. Он вошел в мой дом. И я вдруг подумала, что он ужасно похож на Игната. Те же взъерошенные волосы. Та же обаятельная улыбка. Те же лукавые глаза, в которых прыгают веселые чертики. И в эти мгновения я чуть не предала своего брата. Мне вдруг захотелось, чтобы Денис заменил мне его. Чтобы Денис мне заменил весь мир. И впервые я поняла Игната. Но я все равно не могла смириться, что он выбрал именно эту женщину. И отступать не собиралась.
Свет в эту ночь мы так и не включили. Он нам был и не нужен. В темноте легче откровенничалось, легче мечталось и легче любилось. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, и мне уже казалось, что я знаю Дениса тысячу лет. Как тысячу лет знала своего непутевого брата. Именно таким я когда-то себе и представляла своего возлюбленного. Именно таким когда-то любила. И именно из-за такого готова была пожертвовать жизнью. Он был очень похож на меня. Очень одинокий, немножко усталый. Он был очень похож на моего брата. Такой же мужественный и так же неистово влюбленный в жизнь. Но сказала я ему совсем другое.
— Странно, у тебя самое нелюбимое мое имя, самый нелюбимый возраст и самая нелюбимая внешность. Но я тебя почему-то очень люблю.
— Наверно, потому, что я просто подарок под Новый год. А подарки все любят, даже если они и не очень желанные.
— Я уже давно не верю в Деда Мороза, Денис.
— Знаешь, а я наоборот только сегодня поверил. В детстве... В детстве все дети на свете верили в чудо под Новый год, кроме меня. У меня никогда не лежал под елкой подарок. Отец мне сразу объяснил, что дед Мороз это чья-то глупая выдумка.
— Зачем он это сделал? — на моих глазах выступили слезы.
Я как все женщины на свете очень трепетно воспринимала рассказы о несчастливом детстве своих любимых.
— Зачем? — Денис почувствовал мои слезы. И провел холодной ладонью по моему мокрому лицу. — Зачем... Возможно, он был и прав. В отличие от других я впоследствии не так трагично воспринимал утраченные иллюзии. И ничего в жизни не принимал за чудо. Или за драму. Просто считал неизбежностью. И только сегодня... Только сегодня я понял, что Новый год — особенный праздник. Я ведь тоже люблю подарки...
— Нам теперь только остается громко хором сказать: спасибо дедушка Мороз!
Мы рассмеялись. В этом смехе не было ни радости, ни веселья. В нем чувствовалось отчаяние. Словно каждый из нас понимал, что праздники пройдут рано или поздно, и наступят обычные, монотонные дни, заполненные усталостью и разочарованием. Словно каждый из нас понимал, что всякая любовь имеет свой конец. И чем она сильнее, тем он печальней.
— Знаешь, зайчик, — вновь он ласково назвал меня этим детским прозвищем. Но меня оно уже не раздражало. — Знаешь, я ведь тебе врал. У меня в жизни была только одна девушка. И она действительно была балованной папенькиной дочкой. И я из-за нее чуть не умер. Ты не придумала за меня биографию. А потом... А потом мне ужасно не хотелось любить. Всегда срабатывал инстинкт самосохранения.
— Тогда почему это случилось теперь?
— Почему? Наверно, потому что у меня самое нелюбимое имя, самый нелюбимый возраст и самая нелюбимая внешность.
— Ты меня будешь защищать, Денис? От холода, от неудач, от сплетен, врагов, от сомнений... От всего-всего на свете...
— У тебя ведь для этого есть старший брат, зайчик...
— Я ему уже не нужна.
Последнюю фразу я на удивление произнесла легко, не почувствовав боли. И вдруг больше всего не свете мне захотелось оставить Игната в покое. Не лезть в его жизнь. Мне уже было абсолютно все равно, в кого он влюблен. Для меня на свете теперь существовала только наша любовь. И я хотела, чтобы она сбылась. Черт с ней, с этой противной телеведущей! В конце-концов, какое мне до нее дело! В конце-концов, Игнат не мальчик и сам сможет разобраться в истинности своих и ее чувств. И даже если он жениться, это не означает, что его жизнь покатится к черту. Напротив, это будет для него полезный опыт. Не все же валять дурака. И какое я имею права судить его любовь! Если она существует, никто не имеет права вмешиваться в нее, никто! Любовь сама все решит. И сама все расставит по своим местам.
От этих мыслей мне неожиданно стало спокойно и очень легко. Хотя я думала не о брате. Я думала о себе. Больше всего не свете мне хотелось, чтобы оставили в покое меня и нашу с Денисом любовь.
— Денис... Ничего не нужно делать, Денис. Хорошо? Я раздумала. Все это глупости. И вообще это нечестно и некрасиво.
— Я знал, что ты передумаешь. Только влюбленный может понять другого. Ты уже поняла брата. И он для тебя навсегда останется братом.
— Мне никто не нужен кроме тебя, Денис... Никто...
Я тогда почти не лгала. И уже не думала о предательстве. Я была не в состоянии оценивать свои мысли и поступки. Я только хотела сохранить и спасти нашу любовь. Я хотела, чтобы она сбылась...Ну, хотя бы только под Новый год.

16
А рано утром мы уезжали в промерзлой и прокуренной электричке за город. Я сама приняла это решение. Встретить Новый год вместе с братом и Ритой. Возможно, потому, что я уже не чувствовала себя уязвленной и мне это необходимо было это продемонстрировать перед Ритой. Возможно, я очень гордилась своим возлюбленным и мне непременно захотелось, чтобы его увидел Игнат. В любом случае мне не терпелось доказать, что я тоже счастлива и что меня тоже очень любят.
Нас никто не встречал. Мы не отправляли телеграмм и не предупреждали о своем приезде. Внезапность встречи должна была, по моим расчетам, позволить каждому проявить истинность чувств. Внезапность всегда приоткрывает правду. Мои расчеты оказались верными.
Мы застали их дома. Они вместе открыли нам дверь. И тут же у меня создалось впечатление, что теперь они все делают вместе. И не хотелось думать, что скорее всего все решает она, а мой брат лишь слепо следует ее решениям. У них все было написано на лицах. Они никак не ожидали, что я приеду не одна. И я вглядывалась в их лица. Прекрасно понимая, что истинная реакция на наше появление будет длиться всего лишь пару секунд. И совсем скоро ее заменит вежливость и беспристрастность.
Я возликовала, взглянув на брата. Который в свою очередь откровенно враждебно оценил Дениса. Смятение, злость, недоверие читалось на его лице. Я прекрасно понимала, что Денис не может понравиться Игнату. Денис был слишком похож на него, чтобы нравиться. И слишком уж хорош.
А вот взгляд Риты мне понравился меньше всего. Она лучше держала себя в руках, чем Игнат, и все же от моего цепкого взгляда не ускользнуло ее откровенное любопытство, замешанное на восхищении. И тут же — слишком уж показное равнодушие. Если женщина так равнодушно смотрит на хорошенького мальчика, это уже кое-что значит.
Мне стало неприятно. И я впервые подумала, не совершила ли я ошибку. Но тут же пресекла свое недоверие. В конце-концов, если любишь человека, это не значит, что его нужно прятать от всех женщин на свете. Напротив, я придерживалась другого мнения. Хорошенького мальчика нужно показать всем женщинам на свете, и если он останется к ним равнодушен, есть шанс, что он предаст тебя еще не скоро.
Во всяком случае по взгляду Дениса я поняла, что в ближайшее время он меня предавать не собирается. Пожалуй, он даже не слишком удивился, что речь шла именно об этой телезвезде, а никакой другой, поскольку до этих пор я на всякий случай держала ее имя в тайне. Денис скользнул по ней безразличным взглядом и очень тепло пожал руку Игнату. И я сразу же поняла, ему очень понравился мой брат. В отличие от Игната он не видел в нем своего конкурента, а скорее уж своего будущего свояка.
Но весь этот обмен взглядов был настолько мимолетен, что, пожалуй, никто кроме меня ничего не заметил. И вскоре мы вежливо беседовали о делах, здоровье и чуть-чуть о погоде. Которая выдалась в эти предновогодние дни просто великолепной. И эта избушка, в которой жили Игнат и его подружка, маленькая, беленькая, заснеженная, в окружении елей и сосен, была под стать скорым предновогодним праздникам.
И все же внутри мне она понравилась гораздо меньше. И хотя это был временный дом, он все равно был домом исключительно Риты. Игнат так жить не умел. Здесь царила чрезмерная аккуратность и чрезмерная строгость. Здесь абсолютно все было на своих местах. Одежда в шкафу. Книжки на полках. Пепельница на балкончике. А люстра на потолке. В этом доме не хватало воздуха. И я подумала, неужели мой брат и впрямь счастлив. С его непониманием вещей, с его желанием делать все по-своему, когда можно было тут же бухнуться на кровать, тут же схватить с пола книжку и закурить, пуская дым в потолок. Он именно так понимал свободу. Когда все было рядом, там где удобно, а не там где угодно правилам распорядка.
В этом доме просто так бухнуться на кровать не хотелось. И здесь действительно было трудно дышать. И я с надеждой заглянула за окно. Туда, где было и много воздуха, и много воли и много простора.
— У вас здесь уютно, Рита.
Я впервые назвала ее просто по имени, без длинного отчества. Мне уже не за чем было ей мелко мстить. Я была счастлива. Вполне довольна жизнью. А это позволяло мне быть великодушной. И какое мне дело до этого дома, если мы пробудем здесь всего пару дней. Какое мне дело до этого дома, если я здесь пробуду с любимым человеком
Игнат внимательно разглядывал меня. Он прекрасно понимал, что мне не может нравится подобный уют. Рита с не меньшим удивлением смотрела на меня. Хотя и отлично понимала, почему я так резко изменила к ней отношение. И если раньше, в часы нашей первой встречи в ее взгляде свозило неприкрытое высокомерие и снисходительность, торжество положения влюбленной и любимой женщины. То теперь она растерялась.
Я была в том же положении. И в гораздо выигрышном. Я была гораздо моложе. Я не нуждалась в косметике и игре в маленькую девочку. Меня любил милый парень. И со мной рядом был старший брат. Она же вдруг почувствовала себя очень одинокой. И чтобы доказать обратное, чтобы доказать свое преимущество, она повернулась к Денису. И улыбнулась такой славной улыбочкой, такой неестественной, какую разве что демонстрировала перед неискушенными зрителями.
— Денис, хотите я покажу вам комнату, где вы остановитесь? Надеюсь Светлана ее сумеет сделать столь же уютной.
Ого! Я уже не просто Светик или Света, я уже становлюсь Светланой!
Мы с Игнатом вышли на балкон. Нам обоим хотелось вдохнуть глоток лесного воздуха. Игнат молча вглядывался в синюю даль. Там действительно был прекрасный пейзаж. Низкое голубое небо, блики замерзшего солнца освещали зеленые ели, сгибающиеся под тяжестью снега. По окном, на снегу снегири клевали ягоды спелой рябины. А дорога вела в горы. Удивительная тишина, удивительный покой и умиротворенность. И в этой умиротворенности я вдруг почувствовала опасность. Слишком долгая тишина всегда казалась мне опасной. И когда-то в детстве, присутствие старшего брата меня успокаивало, позволяло гнать дурные, неоправданные мысли. Но теперь я почему-то почувствовала себя совершенно незащищенной. И я не могла понять причину этому. Ведь ничего не изменилось. Ведь я чувствую рядом плечо Игната. Ведь мы по-прежнему близкие люди.
— Тебе не понравился Денис? — спросила я, чтобы наконец-то разрушить это пугающее молчание.
Игнат глубоко затянулся сигаретой и стряхнул пепел в снег. В белизне образовалась черная дырочка.
— Ну, что ты, Светик, все нормально. Ты вправе самой решать, кого любить, а кого нет. Ты ведь тоже поначалу была не в восторге от Риты.
Мне хотелось сказать, что я и теперь не в восторге, но я промолчала. Мне было бы гораздо легче, если бы Игнат стал злиться, отговаривать от связи с Денисом, если бы он назвал его проходимцем. Но этого не случилось. Либо мы оба лгали. Либо нам было уже все равно.
— Он хороший парень, — упрямо сказала я. — Очень хороший.
— Он слишком хорош собой, чтобы быть очень хорошим, — спокойно ответил Игнат.
— Ты же можешь совмещать эти два качества. Ты и красивый и хороший.
— Это для тебя, Светка. Потому что я твой брат. Но как знать... Для других... Вспомни хотя бы Полину.
— Ну, тогда, скажи мне все! — я повернулась к Игнату и вцепилась в его плечи. — Ну, скажи, что он тебе не нравится, что он плохой мальчик, что он слишком беден и слишком неудачлив, чтобы его чувства были искренними... Скажи все, что ты думаешь!
— Ты собираешься за него замуж?
— Все собираются замуж, когда влюблены. Но это еще ничего не значит.
Игнат улыбнулся. И я вдруг подумала, что это первая его улыбка за нашу встречу. И я вдруг заметила, что он похудел и в его взгляде — неприкрытая тоска. И мне вдруг захотелось ему сказать, давай сбежим отсюда. Здесь чудесное место, здесь люди, которых мы любим. Но... Здесь мы не будем счастливы. Потому что мы никогда не понимали счастье. И когда оно приходило, нам всегда хотелось большего. Что для нас счастье — это всего лишь путь к счастью. Его предвкушение, его легкое прикосновение. Но только не завоевание. Обладание для нас — это боль. Мы были несчастливы.
Позади нас, в комнате послышались голоса. Мы одновременно резко оглянулись. Денис и Рита оживленно о чем-то болтали. И, распахнув дверь балкона, потащили нас в дом. Я почти упала в объятия Дениса. Он был очень сильным, очень теплым и от него пахло почему-то хвоей. И я внезапно успокоилась. Я его любила. И эта тоска, которую я почувствовала находясь рядом с братом, мне показалась предвзятой, надуманной. И впервые я поняла, что мой брат мне стал приносить боль. И впервые мне показалось, что только Денис может спасти меня от этой непонятной тоски и этого непонятного одиночества. Денис, который, казалось, все перенял от Игната, кроме его непонятной, вечно скрываемой от всех грусти. Я не хотела больше угадывать грусть брата. Я хотела любить Дениса.
Я мельком посмотрела на Игната. Его лицо озаряла искренняя открытая улыбка. Его прежняя улыбка, которой он мне давно уже не улыбался. Он целовал Риту. И он был счастлив. И счастлив тоже почему- то без меня.
Елку мы решили наряжать в нашей с Денисом комнате. Это решение возникло как само собой разумеющееся, поскольку с момента приезда в нашей комнате сразу же возник хаос. И разбитые игрушки, дождик и другая елочная мишура здесь были вполне кстати. Рита отказалась участвовать в украшении и наблюдала за нами со стороны, примостившись с ногами на диване и затягиваясь сигаретой. Иногда я оборачивалась к ней, чтобы что-то спросить, чтобы дать понять, что она не одинока. И каждый раз наталкивалась на ее взгляд, устремленный на Дениса. Оценивающий, страстный взгляд влюбленной женщины. Взляд охотницы.
— Рита! — громко окликала я ее. — Как вы думаете, этот красный шар будет смотреться у верхушки или внизу?
— Что? — непонимающе переспрашивала она. — Ах, да! Впрочем, мне все равно.
Возможно, ей и было все равно по поводу елочных украшений. Но далеко не все равно в отношении моего парня.
Игнат, казалось, ничего не замечал. Он, как в детстве, радовался предстоящему празднику. Стрелял надо мной хлопушкой и разбивал игрушки на счастье. А мне уже было не до смеха. И не терпелось остаться с Денисом наедине.
Наконец елка была наряжена. Сверкала гирляндами и огоньками. Пахла морозом и хвоей. Она была великолепна. Но сегодня почему-то меньше всего напоминала мне о детстве. Она была чужой. И мне казалось, что мы вскоре будем отмечать чужой, незнакомый нам праздник.
Вечер мы решили провести в баре, который находился недалеко, в главном корпусе дома отдыха. Я заявила, что мы подойдем с Денисом чуть-чуть позднее. И даже не собиралась объяснять почему. Наши мужчины недоуменно переглянулись. И только Рита посмотрела на меня свысока. Это был прежний взгляд самоуверенной победительницы. И мне он пришелся не по вкусу. Он мне говорил, что я все равно проиграю.
Мы остались с Денисом одни. В белом теплом свитере, черных джинсах, сияющий белозубой улыбкой и хитрющим взглядом, в котором прыгали маленькие чертики, он был особенно хорош. И я отметила, что у него подленький взгляд хорошенького, знающего себе цену мальчика. Ну, почти как у Тома Круза. А я никогда не жаловала слащавых мальчишек. И я подумала, что я очень глупая, раз решила, что Денис может меня любить. Игнат прав. Кто любит с такой смазливой безукоризненной внешностью. С такой внешностью можно только делать карьеру. И я сразу же подумала о Рите.
— Она уже тебе предлагала работу на телевидении? — я решила задать вопрос прямо в лоб. Чтобы не оставить времени ему на раздумье.
Он раздумывать и не собирался. Денис расхохотался во весь голос. И я недовольно заметила, что у него обезоруживающий смех.
— Ох, зайчик! Ты меня насмешила! Работу на телевидении! Кстати, больше всего на свете я терпеть не могу телевизионных теток. Они очень злые и все время делают вид, что чертовски умны и самостоятельны. Этакий подлый тип «железных леди». Зачем мне их ум и самостоятельность. Мне нравятся милые девочки, чуть-чуть грустные, чуть-чуть усталые от жизни. Кстати, ты была во всем права. Более того — она худшая из всех.
— Но это ей не помешало положить на тебя глаз.
— Ты так думаешь? —Денис махнул рукой. — Больше всего на свете я теперь сочувствую твоему брату. И мне его искренне жаль, потому что мне он нравится.
Я смотрела на этого парня. И ему верила. В конце-концов, что ему мешает завести интрижку с Ритой, если он этого действительно хочет. И какой смысл ему лгать? И словно в подтверждении искренности своих чувств, Денис крепко обнял меня. Потерся небритой щекой о мою щеку. И тихо сказал.
— Ты такой глупый, зайчик. Ты все время пытаешься что-нибудь усложнить. Зачем? Иногда мне кажется, что ты просто не хочешь нашей любви.
Я уткнулась носом в его плечо. И пробубнила.
— Нет, Денис. Я просто не хочу ее завершения.

17
В баре было по-праздничному оживленно и многолюдно. Почему-то пахло копченой рыбой. Куча подвыпивших бездельников толпились в танце, громко болтали и никак не могли дождаться пришествия Нового года. Который должен наступить только завтра ночью. Но, как всегда, все его заранее праздновали, убивая и пропивая время.
Я уже жалела, что пришла сюда. Денис, напротив, чувствовал себя великолепно. Казалось, он в этой шумной толпе ощущал себя, как рыба в воде. Игнат же, как обычно в последнее время, был слегка печален. И мне показалось, что наблюдая за Денисом, он впервые понял, что уже повзрослел. И этот внезапно открывшийся факт его угнетал. Игнат не любил старость. И, как все вечные мальчики, ее боялся. Тем не менее, и Рита, со своей зрелой серьезностью, и Денис, со своей детской непосредственностью постоянно напоминали об этом. Словно давали понять, что время рано или поздно сделает свое дело.
Я не знаю почему, но вчетвером мы чувствовали себя неловко. И каждому из нас было плохо, когда мы были вчетвером. Будто необъяснимая несовместимость тяготела над нами. Будто путались роли, выделенные нам режиссером этого предновогоднего спектакля. И словно каждый из нас желал обыграть другого. И каждому это плохо удавалось.
Послышалась тихая музыка... Мы переглянулись. Эта музыка явилась спасением. Которое способно нас вновь разъединить. Первой нашлась Рита. Она легонько прикоснулась к ладони Игната. И вопросительно подняла брови. Она молча пыталась его увести. Мой брат отрицательно покачал головой. У меня защемило сердце. Мне невыносимо стало его жаль. И я повернулась к Денису. И глухо сказала.
— Потанцуй с Ритой, Денис.
Он понимающе кивнул. И я видела, как они приобнялись в танце. И Рита положила голову на его плечо. И Денис жалобно смотрел на меня, словно прося прощения за нечаянную близость с совсем нелюбимой женщиной.
У меня появилась возможность откровенно поговорить с братом. Он сидел, слегка опустив голову, над пустой рюмкой. И мне показалось, что эта худизна, усталость в глазах возникла еще и потому, что он частенько стал искать утешение в винном бокале. Игнат, словно в подтверждение моих догадок, встрепенулся, и поспешно разлил вино.
— Ну, что, выпьем, сестренка?
— За что, Игнат? За Новый год, за нашу многолетнюю дружбу или за твою любовь?
Он залпом осушил бокал. И внимательно на меня посмотрел. Он уловил иронию в моих словах.
— Я хочу выпить за дождь, снег, бурю и вьюгу.
— Прекрасный тост, — усмехнулась я. — Очень жизнелюбивый. Это так на тебя похоже.
— Глупости, — Игнат отвел взгляд. — Ты же знаешь, я обожаю любую погоду. Но в последнее время меня почему-то раздражает солнечный свет. Нагоняет какую-то необъяснимую тоску. И я с ужасом жду прихода весны.
— Она все равно придет, Игнат. Хочешь ты этого или нет.
— А если — нет?
— Ну, в таком случае тебе пора в Антарктиду, — попыталась я отшутиться.
И мне вдруг вспомнилось, как в детстве нам мама читала легенду про День и Ночь. День -- это божество света. Ночь — божество мрака. И они брат и сестра. И брат конечно день. И сестра — ночь. И несмотря на родство, они в преданиях, как и в самой природе, друг другу враждебны. Мама ласковым, тихим голосом читала нам про День и Ночь. И мне представлялись парень и девушка. А День это Игнат. А Ночь это я. И мы непременно ссоримся. И мы любим друг друга. Но никогда об этом не говорим. И мы очень разные. Но мы очень дорожим друг другом. Потому что друг без друга не можем.
И теперь, глядя на Игната мне становилось невыносимо больно. Мой братец День. Это олицетворение света. Сегодня превращался в кромешный мрак. И ночь поглотила день. И света больше не будет. Может быть, мы поменялись местами? И я уже точно знала, что Игнат — это ночь. Но я очень сомневалась — что я день. Хотя моя любовь к Денису и явилась светом, мне в душе светлее от этого не стало. Поскольку я по-прежнему любила своего брата. И теперь особенно за него боялась.
— Что с тобой, Игнат? — я пожала его руку. Крепко, почти до боли. — Ну, пожалуйста, ответь — что?
Он улыбнулся. Как всегда — просто улыбнулся. И просто ответил.
— Ничего, сестренка. Я просто влюблен.
И после этих простых слов, в которых я прочитала мольбу о спасении, я решила, что была неправа. Что мое счастье поглотило меня. Я вела себя как законченная эгоистка. И никакое счастье не могло этого оправдать.
Я вновь взглянула на Дениса и Риту. И мне вдруг показалось что они довольно симпатичная пара. И меня вновь озарило. И сомнений в душе не оставалось.
Они уселись за столик. И я тут же стала ворковать, насколько они прекрасно танцевали, сколько грации и утонченности в их жестах .
— Денис, с тебя бы получился прекрасный актер. Такая редкая внешность! И такая изящная пластика! Вместе с тем мужественность и сила.
Денис вытаращился на меня, как на полоумную. А я со всей силы пнула его под столом ногой. И продолжала в том же духе.
— Как жаль, что какие-то идиоты, прыщавые, неприметные и плюгавые могут по блату сделать себе карьеру, а ты...
В глазах Риты зажегся огонек. Ага, наживка заглочена. Эта дамочка наконец-то вспомнила, что в свободное от вранья время занимается благотворительностью. А помогать несчастным и таким премиленьким мальчикам — двойное удовольствие.
— Вам неоткуда ждать помощи? — Рита внимательно смотрела за Денисом.
Он стиснул зубы и уже попытался процедить типа: не ваше дело. Но я еще с большей силой пнула его ногой. И за него ответила.
— А откуда, скажите пожалуйста, ждать! Он же круглый сирота! Его папа погиб, когда он был еще младенцем. И Денису даже пришлось подворовывать в детстве! — торжественно заключила я.
Это ее сразило наповал. Теперь сработал главный инстинкт — материнства. И даю голову на отсечение — еще чуть-чуть и железная леди бы разрыдалась.
На лице моего брата появилось кислое выражение, замешанное на бесконечной скуке. Я уже знаю, что он подумал. И как жалел меня, глупую дурочку, на чувствах которой явно сыграл этот красавчик.
Денис же был разъярен. Он резко, с шумом поднялся с места. И не знаю чем бы закончилась эта сцена, если бы внезапно к нашему столику не подскочил какой-то полупьяный тип и стал тащить меня силой танцевать. Он стал бормотать, что мы где-то встречались, и я вообще классная девка, и он меня отлично помнит (может мы и впрямь где встречались?).
Денис со всей силы размахнулся и съехал ему в челюсть так, что тот отлетел на пару метров. Игнат меня защитить не успел. Он, всю жизнь меня оберегавший, всю жизнь во всеуслышание заявлявший с гордостью, что он мой старший брат, сегодня просто-напросто оказался не у дел. Он молча поднялся. И они с Денисом оказались лицом к лицу.
— Между прочим, у нее есть старший брат, — процедил Игнат сквозь зубы.
— Я это знаю, — Денис не отрывал взгляд от Игната. Он ссорится не собирался. Он резко повернулся и пошел прочь. И неожиданно, даже на удивление мне, за ним вслед бросилась Рита. Начисто забыв, что она телезвезда, начисто забыв, что на нее здесь все пялятся, начисто забыв, что она любит Игната.
Ни я, ни мой брат не сдвинулись с места. Я решила доиграть спектакль доконца. Более того — удача сама мне плыла в руки. Рита и Денис. Мой брат этого никогда не простит. Он обязательно от нее откажется. И все совсем скоро станет по-прежнему. Он будет смеяться, сочинять музыку, защищать меня и обожать жизнь. Он вновь станет для меня олицетворением дня, света. И ради этого я готова всю жизнь быть его сестрой-ночью. Меня это не пугало.
— Вот и все, — вздохнула я. — Все разрешилось! Так просто.
— О чем ты, Светик? — Игнат широко улыбался своей самой обаятельной улыбкой на свете. Он вновь стал моим прежним Игнатом. Только моим. С которым легко и просто. И эта тайная грусть в его светлых глазах — только яркий штрих к его жизнелюбию, к его безмятежности.
— Надеюсь, ты не умрешь из-за несчастной любви?
Боже, как все оказалось легко. Мой брат даже не страдает. И разве он когда-нибудь по-настоящему страдал от любви? Он, вечно влюбленный, вечно опьяненный страстью и вечно свободный.
— Ты надеюсь тоже?
— Я? Я уже один раз умирала. Этого вполне достаточно. Два раза не умирают.
Я расхохоталась во весь голос. Мне было удивительно хорошо. Совсем скоро Новый год. Он наверняка будет лучше прежнего. Мы встретим его вместе. Я и Денис. Я ему все объясню. И под Новый год он простит мою шалость. А Игнат... А Игнат никогда не простит свою подругу. Он, наверняка, за этот вечер найдет милую девушку, влюбленную в него по уши и ничего не требующую взамен этой недолговечной любви.
Мы вышли на улицу. Крепко взявшись за руки. Как в детстве. Я и мой старший брат. Этот пьянящий морозный воздух, эти огромные хлопья снега, эта зимняя белоснежная ночь. И мне вдруг захотелось раскрыть ему правду. Сказать, что это я все придумала, чтобы спасти его от неверной любви. Что Денис неплохой парень. А чувства Риты сегодня мы решили просто проверить.
— Игнат, — тихо сказала я. — Я хочу тебе сказать...
— Не нужно, сестренка, — он слегка прикрыл ладонью мой рот. — Пожалуйста, ничего не объясняй.
Мой братец, как всегда не любил сложностей. И как всегда ничего не желал знать.
Мы шли по заснеженной тропинке, ведущей прямо к маленькому озерцу. Толстый лед покрыл его и Игнат рассказал, что здесь частенько катаются на коньках. Он тоже катался, но не упомянул Риту. Это был хороший знак. Он о ней не хотел вспоминать. Мы остановились. Горы, лес, озеро. Было так много природы. И так мало в ней нас. Мы растворялись в этой снежной пыли. И она падала на наше лицо, руки, но не таяла. Был сильный мороз.
— Помнишь, когда-то я пропадал целыми днями на катке. И однажды, когда наступила легкая оттепель, туда провалилась собака, — сказал Игнат.
Я конечно же помнила. Прорубь. И уже никого на катке. Легкая оттепель. Скоро весна. Но собака об этом не знала.
— И ты мечтал ее спасти, я помню, Игнат.
— Но не спас. Не успел...
— И ты дал себе слово, что обязательно в жизнь кого-нибудь спасешь. Ты всегда спасал, Игнат. Меня, маму, друзей. Ты никому не отказывал в помощи.
— Но ее спасти не успел...
Мне в этот миг захотелось встряхнуть его. И убедить, что никого спасать не надо. Что в помощи нуждаются все. Но не всех удается спасти.
Похоже, он думал наоборот. И я его не убеждала. Он всегда хотел казаться очень сильным, очень мужественным. И, наверное, мечтал совершить подвиг. Мне не нужны были его подвиги. Мне просто хотелось, чтобы мой брат был всегда. Он был так похож на природу. Суматошный ветер. Яркое солнце. Белый снег. Охлаждающий дождь. Он был так похож на бесконечность... Он всегда хотел спасать и при этом быть спасенным. И мне вдруг впервые подумалось, что он не так уж силен. И от этой мысли стало горько и душно. Был сильный мороз... И внезапную тоску, мысли о детстве, я списала на раздражение, возникшее оттого, что в этом прокуренном баре он не сумел первым меня защитить. Я как всегда сумела всему найти оправдание.
Мы вернулись в дом, продрогшие насквозь, дующие на свои охлажденные ладони и топающие ногами. Каждый был уверен, что дома нас ждут. Те, которые нас совсем недавно любили. Нас никто не ждал. Неужели нас уже никто не любил?
Мы включили елочные огни, но и их яркое сияние не принесло утешение. Мы присели у окна. Игнат закурил, а я пыталась согреться горячими глотками мятного чая. Единственного чая, который был в доме. Вновь этот мятный привкус. Который я ненавидела. И который никогда не хотела больше испытать. Дурное предназменование. Наверняка, это был любимый чай Риты.
На улице стоял одинокий прохожий. Мы заметили его, когда еще входили в дом. Потом мы переоделись, потом согрелись, потом заварили чай, потом Игнат закурил первую сигарету. Не так уж и мало времени. А прохожий все стоял. И нам стало легче. Ждали не мы одни. Он тоже ждал.
— Ну что, угадаем? — глаза Игната лукаво блеснули. Он играл в безмятежность.
— Он, конечно же, ждет свою девушку, — предположила я, поддаваясь его безмятежной игре. — Он настолько любит ее, что готов замерзнуть на месте.
— Или он ждет друга, своего друга детства, с которым не виделся уже лет двадцать. И который вернется с дальнего плавания именно под овый год.
Незнакомец все ждал. Так же упорно, упрямо, стоя на одном месте. И в его ожидании читалось отчаяние. Он казался очень несчастным, он казался очень одиноким. Будто это был его последний шанс. Последняя надежда на спасение. Он изредка похлопывал руками по своей общипанной заячьей шапке. От этого жеста щемило сердце.
— Он ждет подарок на Новый год. От деда Мороза, — я вспомнила вдруг Дениса. Свой новогодний подарок. И мне захотелось расплакаться.
— Нет, он, наверняка, просто ждет. Он спасается от одиночества. И надеется, что кто-то его обязательно подберет на дороге и, может быть, если повезет, приручит.
Все на свете, похоже, в последнюю ночь старого года ждали кого-то. Мы с Игнатом были не исключение. И я уже ждала самого худшего. Впрочем, как и он.
Спать не хотелось. И больше всего на свете хотелось, чтобы дождался хотя бы этот несчастный прохожий. Он, прыгая, хлопая себя по старенькой одежде, дуя на обледеневшие ладони, спасался от холода чем мог. И я даже загадала, если дождется он — дождемся и мы. Я загадала про счастье.
Он дождался. И мы, похоже, несмотря на наш какой-никакой возраст. Несмотря на наш какой-никакой опыт, такого не ожидали.
К нему подошел, шатаясь и падая на ходу какой-то забулдыга с бутылкой в руках. И наш таинственный незнакомец бросился ему на встречу, не думая о девушках, друзьях или судьбе, и, конечно, не помышляя об одиночестве.
Боже, как все оказалось просто. Боже, и почему в жизни так все просто. Мы размечтались об облаках, о небесах, о неведомых звездах. А он просто хотел выпить. И поскольку этот поселок был далеко от магазина, он честно ждал своего собутыльника несколько морозных часов.
На душе было тошно. И я со страхом, ужасом и отвращением думала, что завтра наступит Новый год. И он ничем не будет лучше предыдущего. А наверняка хуже. Потому что каждый год, да что там год, месяц, день убивают, медленно и постепенно наши мечты и иллюзии... Впрочем, убивают просто нас...
Денис и Рита вернулись под утро. Вернулись вместе. Не пытаясь даже этого скрыть.
Я ушла в свою комнату. И впервые поняла, что предпочитаю правде ложь. Мне очень хотелось, чтобы Денис нашел оправдание проведенной без меня ночи. Оправдание тому, что вернулся вместе с Ритой. Это было настолько откровенно — их совместный приход, что я бы, возможно, поверила. Во всяком случае у меня был бы выход накопившейся энергии, чувствам, обиды, которые я бы вылила на него. И потом все равно бы простила. Главное, чтобы он нашел этому оправдание. И я ждала его объяснений. Предвкушая, как он будет на коленях простить прощение за то, что не совершал.
Он не упал на колени. И не плакал у меня на груди, обвиняя себя в том, что не совершал.
Он сунул мне в руки маленького снеговика, уже немного подтаявшего, и ушел в дальний угол комнаты, бросив прямо на пол куртку. Сел на корточки возле батареи и стал греть руки. Его знобило. Он не мог согреться. Потом, так и не согревшись, словно что-то случайно вспомнив, повернулся ко мне и глухо выдавил.
— Да, зайчик, я тебе изменил.
«Зайчик» было некстати. Все было некстати. И его куртка в моей комнате, и его озноб. Я посмотрела на него. И вдруг мне показалось, что это не я несчастлива. Он так несчастлив.
Ему действительно было плохо. И его правда, эта неприкрытая простая правда вместе со словом «зайчик» оправдывала многое. Но я его простить не могла. Ложь бы простила, рыдание на моих коленях — да. Официальное, на надрыве — Светлана, тоже. Но только не правду. Я ненавидела правду. И мне она была не нужна. Особенно в новогоднюю ночь. И именно правду я возненавидела. Он все испортил! Абсолютно все! Да, я бросила его в объятия другой для того, чтобы спасти брата! Но только не для того, чтобы он вдруг сказал правду. И все равно мне было лучше его. Я по-прежнему была невинна, чиста и очень, до тошноты — правильна.
— Если ты меня любишь — простишь, — вновь просто и вновь дрожа от холода возле обжигающей батареи сказал он. — Я был пьян, меня жгла обида. Ты подставила меня, не предупредив. И я согласия не давал. Я себя не оправдываю. Я очень люблю тебя. И ненавижу ее. Я ненавижу все, что произошло. И я хочу, чтобы ты знала одно. Если ты меня простишь — так будет всегда. Только правда. В жизни всякое бывает. Кроме деда Мороза...
Гораздо позднее, я по-достоинству оценила его слова. Когда очень хотелось правды. И когда я была готова простить за все, лишь бы мне сказали правду. Но потом меня ждала только ложь. Красивая, ловкая, умиленная. Ложь. О которой я знала. Которую чувствовала. И которую ненавидела. Но изменить которую уже была не в силах.
Теперь же я отказывалась прощать. Но и ненавидеть уже не могла. Я вдруг подумала, что у меня есть брат. Он свободен. И обязательно мы будем еще счастливы. И не обязательно, что случайный прохожий, ожидающий всю ночь, окажется алкоголиком... Я еще верил в Новый год.
Я осторожно поставила снеговичка на стол.
— Уходи, Денис, — тихо сказал я.
Устраивать скандалы было уже не в моих правилах. Я это уже прошла. И умирать из-за любви я тоже не собиралась. Хотя любила по-настоящему. Я уже умирала. А дважды не умирают. Боже, как несправедлива жизнь. Когда все было мнимым и ложным, я рвала на себе платье и травилась от любви. Когда пришло истинное и искреннее, я тихо и просто сказала ему:
— Уходи.
Он тихо и просто ушел. И я вновь осталась одна.
Я тупо глядела на снеговичка, таявшего на глазах, и на елку. Ни с того, ни с сего я стала снимать с нее игрушки и мишуру. Я бросала на пол гирлянды, огни, давила шары. Не в отчаянии, а спокойно и размеренно. Словно хотела растоптать все, на что надеялась и о чем мечтала. Топтала свое счастье. И в этом спокойствии было что-то пугающее, страшное. Даже для меня. Словно мои чувства превратились в змей. Которые жалят тихо. На смерть, без криков.
Я себя возненавидела в эту ночь. И поняла, насколько сильно люблю. И смерть ради любви — это самое малое, что можно испытать. Самое страшное — жизнь после любви...
И я поняла, что любовь впервые пришла ко мне. Впрочем, любовь всегда приходит в первый раз. Только один раз — в последний...
А утром, я в теплом свитере и джинсах валялась на кровати. Возле меня стояла общипанная. Раздетая елка. Валялись огоньки, осколки шариков и порванные гирлянды. И стояла пустая бутылка шампанского. Возле которой лужицей разлился снеговичок. Вот, она, какая любовь, подумала я. Такая же, как и эта изуродованная новогодняя елка (праздников больше не будет, хоть они еще не начинались). Такая же, как и пустая бутылка, когда-то заполненная по горлышко (ее должны были открыть в двенадцать). И такая же, как и слякоть за окном (какой не бывает в Новый год). Это моя любовь.
И меня это радовало. Все соответствовало несчастной любви.
И эта отечность под глазами. И эти взлохмаченные волосы. И эта размазанная тушь по опухшему от слез лицу. И эти искусанные от отчаяния губы. Все соответствовало моей несчастной любви. И даже пустая бутылка от шампанского, припрятанная на Новый год. И мой брат это понял.
Он открыл дверь. И как в детстве тихо спросил.
— К тебе можно, Светка?
И я как в детстве, устало ответила.
— А, это ты...
— Ну, хочешь, я искуплю свою вину?
Все было как в детстве. И я даже уже собиралась ответить: как хочешь. Но тут же вспомнила, что виноват кто угодно, только не он. Это я отняла у него надежду на любовь. Тем самым отняв у себя.
— Ну же, Светик, — не унимался мой брат, — ну скажи что-нибудь!
Я молчала. Мне хотелось быть несчастной молчаливой влюбленной. И в тоже время мне искренне не хотелось, чтобы он пел. Это могло меня взбодрить и успокоить. Мне это было теперь не нужно.
Он меня понял. Сел на краешек постели. Пригладил мои взлохмаченные волосы. Вытер носовым платком черные пятна на лице (и откуда у него носовой платок, такой чистый и выглаженный, наверняка от Риты, а это значит, что дарить носовые платки к несчастью). Игнат потрепал меня по щеке и сказал. Тихо, но очень уверенно.
— Прости меня, Светик.
Эти слова мне напомнила слова Дениса. Они так похожи. Я еще ничего не понимала.
— Я не знал, что тебе так будет больно... Честное слово... Ты только прости... Ведь родные люди все прощают... Мы же родные... Да, Светик?
Что я могла ему ответить? Да? Родные все прощают. Простил ли бы он меня, зная всю правду...
— Светик... Мы в общем-то помирились с Ритой!
А вот это уже неожиданность!
— Хочешь, я догоню Дениса.
А вот это уже благородность!
— Светик... Во всем виноват только я...
Только не надо играть в милосердие!
— Мой милый Светик... Знаешь, я только теперь понял, как я не прав... Это я попросил Риту...
У меня перехватило дыхание. Неужели можно не дыша умереть? Я умирала!
— Я хотел уберечь тебя от него... Но я не мог знать, что это тебе будет так больно...
Не то слово!
— Я думал... Он очень хорошенький, очень несчастный, он сам рассказал мне о себе... Я понял, что он просто использует тебя... Я не мог забыть Германа. Я бы не пережил подобного... И я попросил...
Все было кончено. В этот миг. Моя любовь. К Герману, обожающему мятный запах. Моя любовь к Денису, открывшему для себя деда Мороза. Моя любовь к брату, всю жизнь желающему мне добра... Все было кончено... Я ненавидела всех.
Я всех презирала. И если мне казалось, что одинока Рита. То теперь, я поняла, что она вновь выиграла. И я осталась одна. И я уже обожала свое одиночество. Свою смятую постель, свою раздетую елку, свою допитую бутылку шампанского, свое нежелание Нового года. Все было конечно. Но умирать я не собиралась. Я просто сказала своему брату. Впрочем как и Денису. Одно и тоже. Не все ли равно.
— Уходи.
В его взгляде я прочитала столько отчаяния. Что мне вновь подумалось, что он несчастен больше. Гораздо больше. Но я вновь вошла в роль. И хотела ее доиграть. Я вдруг осознала, что из этой истории самой честной и благородной выхожу я. Только я. И мне в глубине души нравилось, что все передо мною чувствуют свою вину. И значит всегда будут оправдываться.
Игнат ушел. Ушли все. И на этот момент мне никто не был нужен. Кроме себя. Своих чувств, своей любви и своей трагедии. И я ее смаковала, вновь почувствовав вкус к жизни.
День прошел никак. Он оказался смазливый, вдруг неожиданно плачущий оттепелью и талым снегом. Этот день. День в новогоднюю ночь. Он прошел. Просто никак. Мне можно было уехать, но мне этого не хотелось. Все участники трагедии были здесь. И здесь находился их обвинитель — я.
В конце-концов мне не хотелось трястись в прокуренной замерзшей электричке. И мне не хотелось справлять Новый год в одиночестве. Я предпочитала врагов. Врагов, которых я очень любила. Я предпочитала свою печаль, свое одиночество, свое нежелание жить и желание жить тоже. А еще я предпочитала вину. Вину людей, которые мне дороги. И которых, я знала, обязательно прощу в эту ночь. И тем сладостней были мысли о прощение, чем больше были мысли об их вине. И я ждала. Я ждала вновь счастья, удачи и примирения. И мне вновь было плевать на Риту, которую использовал Игнат. И я с болью думала о Денисе, которому причинила боль за то, что не простила.
Их целый день не было. Я убралась в доме, вновь нарядила елку. Зажгла огни. И вновь ждала их прихода. Я уже ничего не боялась.
В одиннадцать явилась вдруг Рита. Я ее ждала меньше всего. И меньше всего хотела ее видеть. И даже в отместку назвала Маргаритой Павловной.
Она не обиделась. Она была по-прежнему высокомерна и по-прежнему знала себе цену. В отличие от меня.
— Ты же не любишь Дениса, — вдруг заявила она, чуть ли не с порога.
— Конечно, нет, — тут же ответила я, чтобы не оказаться дурой.
— Вот и прекрасно. Он с тобой был бы несчастлив. Впрочем, это слишком громкое слово. Он просто был бы никем. Как и твой брат. Молодость, невинность, случайность встречи и потом.... Потом горькое разочарование о том, что жизнь не сложилась. Ведь у твоего брата не сложилась жизнь.
— Если это и так, то он сам этого хотел. А это уже значит что сложилась.
— Милая моя, — она говорила уверенно и без подколок. Похоже ей уже не нужно было играть. Она для себя что-то решила и что-то хотела доказать. — Милая моя... Я тебя старше, гораздо старше...
Похоже в этом она уже видела преимущество. И мне показалось, что виною этому — Денис.
— Ты ждешь от жизни слишком много прекрасного. Которое явится просто так. И просто так останется. Так не бывает. Бывает только борьба, бывает разочарование, падения и разочарования после борьбы. Ты же слишком слаба для этого. Ты безусловно встретишь еще свое счастье. Безусловно.
Она говорила словами победителя, которому было плевать на счастье другого.
— Но... Но ты должна понимать... Только ощущение силы, уверенности и, если хочешь — власти, дает возможность победы. И возможность выбирать. Я уже могу выбирать. И мне это нравится. Ты тоже можешь выбирать, но не тех, кого тебе предложит судьба. Твой выбор невелик. Твой выбор ограничен, впрочем, как и твоего брата. Вы хорошие ребята, но... Я в отличие от вас могу жить так, как хочу. Вы же можете довольствоваться лишь подарками на Новый год. И не всегда они оказываются стоящими...
Мне захотелось ее ударить. Мне захотелось ее убить. Но этим я бы доказала свою маленькую возможность маленького выбора. При всем моем опыте я еще не верила, что любовь выбирают. Я еще верила, что любовь, как и тысячу лет назад, выбирает нас.
— Зачем вам Денис? — я спросила как невинная, маленькая девочка. Чтобы узнать правду.
— А я его люблю. И он мне нужен, — очень просто и очень искренне ответила Рита.
— Зачем вам Игнат? — почти повторила я свой вопрос.
— Игнат... — похоже она задумалась. Но тут же, как всегда, победила свои сомнения. — Игната я любила... Но не настолько, насколько теперь люблю Дениса....Твой брат хотел защищать меня. Я же люблю тех, кого могу защитить. И потом, Игнат. О, я просто не могу его обидеть. Мне его жаль. Не хватало, чтобы он что-нибудь еще сотворил. Я не люблю неприятных сюрпризов под Новый год.
А я подумала, что неприятных сюрпризов не будет. И она плохо знает моего брата. Он никогда не придавал значения любви. И мне так захотелось, чтобы он это доказал ей.
Время неутомимо текло. И я ненавидела время. Не хватало, чтобы Новый год я справила в ее компании. С той, кого я больше всего в жизни не любила. С той, кто отняла у меня, возможно, первую, и, возможно, последнюю любовь. Только благодаря своей власти.
Они пришли вместе. Денис и мой брат. Они пришли не пьяные, но подвыпившие. Не влюбленные. Но любящие жизнь такой, какова она есть.
Рита организовала стол. Богатый и в тоже время без лишнего шика. Словно боялась времени, которое к шику не располагало.
И вновь нам стало неуютно. До Нового года оставалось пятнадцать минут. И за эти пятнадцать минут я вдруг поняла: новый год изменит свой вечный путь...
Я уже знала, что Рита любит Дениса. Я уже знала, что Игнат простил Риту. Я уже знала, что никогда не прощу Дениса. И я не могла знать, как он ко мне относится. После монолога Риты мне стало это уже безразлично. Я все равно не собиралась умирать ради любви.
До Нового года оставалось пятнадцать минут. Это было очень много. Пятнадцать минут в любое время — ничто. Но только не накануне Нового года. Это было слишком много.
Денис смотрел на меня, словно искал ответ.
Я отвечала ему презрительным взглядом.
Игнат смотрел на Риту.
Она отвечала ему ничем.
И вдруг... Не помню кто предложил... Вспомнил этот дурацкий обычай. Или просто его выдумал. Вдруг кто-то (возможно, это была я) сказал, что на Новой год под зажженный бенгальский огонек все говорят правду. Только правду. О тех, кого любят. Мы зажгли этот огонек. Хотя никто не хотел правды. Просто каждый надеялся, что огонек потухнет в его руках и ничего говорить не придется.
— Я люблю больше всего на свете свою сестру, — заявил Игнат. И я заплакала.
— А я люблю своего брата. И еще, наверное, Дениса.
Он не заплакал. Он взял огонек из моих рук.. Он протянул его Рите. И тихо ответил.
— А я люблю только одну девочку... Прости меня, Рита, но я тебя любить не могу...
Она тоже не заплакала. Она просто побледнела. Встряхнула гордо поднятой головой. В своем строгом черном платье она по-прежнему выглядела прекрасно. Поставила огонек в наполненный бокал. Встала и направилась к выходу. Просто ушла. И разве не этого я ждала все это время? Разве не этого? Только, чтобы ушла она.
На пороге она оглянулась. Набросила свой песцовый полушубок и почти на ходу закурила сигарету.
— Это правда, Денис?
Этот парень всегда умел говорить только правду. Как и мой милый брат.
— Да, Рита, извини. Я ни в чем не раскаиваюсь. Лишь жалею об прошедшей ночи. Но, возможно, в эту новогоднюю ночь моя девушка меня простит.
- Возможно, — сухо ответила она и растворилась в ночи.
Игнат не отрываясь наблюдал за нами.
Он был прежним Игнатом. Милым, недоуменным и любопытным. Во всяком случае при свете новогодних огней мне так показалось. И только когда он вдруг сорвался с места и бросился за ней в ночь, я опомнилась. Мне это не понравилось.
До Нового года оставалось всего лишь пять минут. Пять минут до Нового года. Мы переглянулись с Денисом. И он меня понял. Мы выскочили из дома.
Мы бежали по ночной дороге. Мы бежали во всю силу. Мы все время пытались кого-то догнать. У меня даже открылось второе дыхание. И мне казалось, что я пытаюсь догнать год, который уже никогда не наступит. Ни для меня, ни для Риты, ни для Игната и ни для Дениса. И ни для всего человечества. Год, который я так ждала. И который должен был быть счастливей ушедшего.
Я бежала. Я сбросила на ходу шапку, расстегнула куртку. Ноги не слушались и утопали в мокром снегу. И мне так не нравилось, что он тает. Разве может быть тающий Новый год?
Снег таял. Падал с елок на дорогу, и она скользила под ногоми. А еще я чувствовала лопающиеся под ногами ягоды спелой рябины. И слышала за собой топот шагов. За мной бежал Денис. Он меня догонял. Но мне вдруг показалось, что это уже бессмысленно.
Это было бессмысленно. Бессмысленно было все. Тающий снег. Красные кровавые пятна рябины. Падающие охапки снега. Все было уже бессмысленно.
Рита лежала на снегу. Мокрая, беспомощная, задыхающаяся. Возле нее топтались какие-то люди. Но меня они уже не интересовали. Я услышала. Словно издалека, словно не ко мне относящееся, словно далекое и никчемное. Это же не про меня. Это про кого-то другого!
— Нам сказали, что это ваш брат?
— Брат? — я слегка удивилась. Да, у меня есть брат, но он никогда ни к какой трагедии не может иметь отношение. Это мной брат. И я его знаю уже тысячу лет...
— Это ваш брат? Нам сказали... Он молодец. Он спас эту девушку. Он хороший парень... Если вас это утешит...
Если вас это утешит. Какое ужасное словосочетание. И разве можно найти утешение. Я стояла на мокром снегу. Меня под руки подвели к недвижимому телу. И так же безжалостно спросили.
— Это ваш брат?

Мой старший брат,
Зовут его Игнат,
Живет не в лад
И любит невпопад.

Эта дурацкая строчка из моих детских стихов вдруг поселилась в моей голове. Когда я смотрела на недвижимое тело. Тело, которое называли моим братом. Я не плакала. Потому что это было очень глупо. Мой брат был совсем другим. Он был очень жизнелюбивым, он был очень живым. Он радовался каждому лучу солнца и каждому падению звезды. Он улыбался каждой девушке и в каждую был бесконечно влюблен. А еще он очень любил меня... Он очень, очень, очень любил меня. И только поэтому не мог так просто умереть.
— Девушка не знала, что сейчас оттепель, и поэтому побежала по льду, — послышался издалека чей-то голос.
— Она же ведь не собака, — почему-то вспомнила я.
Она не собака. И все равно бросилась на этот хрупкий лед. И какое мне дело почему. Она осталась жива. Железные леди всегда выживают. Я тоже когда-то осталась живой. Думая о смерти ради любви, но не пытаясь ее осуществить до конца.
Мой брат всегда мечтал совершить подвиг. Но почему это не та собака? И разве она была бы хуже, чем женщина, которая его предала? Но разве чья-то жизнь бывает лучше или хуже, если это просто жизнь? Так, наверное, думал мой брат.
Я же думала совсем иначе. Я смотрела на недвижимое тело. И не узнавала Игната. Потому что так не должно было быть. По всем законам правды и неправды. По всем законам Бога и черта. По всем законам жизни. Этого случиться не должно.
— Это ваш брат? Вы его опознаете? — вновь этот официальный, сухой, безразличный голос.
Это мой брат? Господи, кто угодно, но только не он. Мой брат, голубоглазый, лохматый, всегда улыбающийся. У него самая обаятельная улыбка на свете. И он всегда есть и будет, в отличие от вас. Вас же нет, в отличие от него.
И мой голос. Я его не узнала. Это был чужой голос. Очень низкий. Предвещающий беду
— Это не мой брат. Я его не узнаю. Это кто угодно. Только не мой брат...
Я приблизилась к этому незнакомому чужому телу. Прикоснулась к нему. И ничего не почувствовала. И успокоилась. Я сказала правду. Это был не мой старший брат. Я взяла его ладонь и крепко пожала. И вдруг, очень громко, неожиданно для всех, для тех, кого я не знала и кому была безразлична судьба моего брата, тихо сказала.
— Я очень... Я очень люблю своего брата... Очень... Но это не он, — верить в его смерть я не имела права. Потому что он когда-то дал мне слово жить. Жить вечно...

18
Я могла часами смотреть на этот портрет. Возможно, он не отличался изысканностью письма. Возможно, он был слишком прост. Но мне это очень нравилось. Как очень нравился человек, изображенный на грубом холсте. Лохматые светлые волосы, широкая обаятельная улыбка. В светлых глазах — нескрываемое жизнелюбие и глубоко спрятанная грусть. Хотя эту грусть угадывала только я. Не зная ее происхождения и не пытаясь узнать. Мне легче было списать ее на имидж, позерство, игру. Этакий лукавый задор, разбавленный легкой небрежной печалью. Ну, разве это не красиво?
Я гордилась этим человеком, хотя и не пыталась его понять. Я очень любила этого человека, хотя ни разу не сказала ему об этом. На портрете был изображен мой старший брат.
Мой старший брат... Моя жизнь давно уже проходила без него. Иногда казалось, что его вообще не было. Недаром имя Игнат означало с греческого — нерожденный. Он был слишком легкий, слишком воздушный, чтобы быть...
Я его очень любила. Я его очень люблю. Даже если это всего лишь мираж, о котором я все чаще подумывала. Но не потому что была сумасшедшей. Просто мне его очень уж не хватало. Его не хватало. Всем. Этому солнцу, этому небу, этому снегу, этой земле. Его не хватало всем. И особенно мне.
Иногда мне о нем напоминал некий Денис. Который стал очень взрослый, очень грузный и очень хороший семьянин. И тем не менее, перед каждым Новым годом, он стучался в мою дверь. И стоял на пороге замерзший, заснеженный и совсем неженатый. В красных от мороза руках он держал только что слепленного снеговичка. Снеговичок был некрасивый, нелепый и очень грустный. Он напоминал меня.
Денис протягивал мне его, и я брала снеговичка в свои руки. И прятала в морозильник. И знала — следующий год пройдет удачно. Хотя уже давно не помнила удачного года...
И я как всегда в эту предновогоднюю ночь думала, что этот женатый, грузный и очень взрослый Денис мог бы стать мне кем угодно. Он мог бы стать мне лучшим другом. Возможно — верным любовником. Еще вернее — преданным мужем. Но одно я знала наверняка — он никогда не смог бы мне стать старшим братом. Которого звали Игнат...
И разве этого мало, чтобы ничему уже просто не быть. Никогда...

МАГИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ ЕЛЕНЫ САЗАНОВИЧ