Часть третья
БЛУДНЫЙ СЫН
Я сошел с электрички, на которую пересел рано утром в районном городе. И огляделся. Я был у себя на родине. Здесь все было моим. И эти вековые сосны, и эта пожухлая осенняя трава, и эти люди, спешащие по лесной тропе к своим домам.
Мне спешить было некуда. Я вдруг почувствовал себя чужим. Но я верил, что это временное ощущение. Когда приду в поселок, когда меня узнают, то непременно обрадуются моему воскрешению из мертвых, и я вновь стану близким для этих людей, этих сосен, этой травы.
Я остался один на перроне. И заметил, как из последнего вагона торопливо выскочил человек, видимо, чуть не проспавший свою остановку. Он приближался ко мне, и мое сердце на секунду провалилось. Я почувствовал учащенные удары пульса. Я узнал доктора Кнутова. Когда он со мной поравнялся, я широко улыбнулся и снял шляпу.
— Здравствуйте, доктор!
Он недоуменно смотрел на меня близорукими глазами, словно пытался вспомнить. И тут же легонько хлопнул себя по кепке.
— Господи, неужели это вы! Не может быть!
— Может, доктор. Оказывается, может. — Я протянул к нему руки. Мне так хотелось его обнять.
— А я вас сразу и не признал. И тем более не ожидал увидеть вас в этих краях. А впрочем... Вы ничуть не отличаетесь от вашего экранного образа. Этакий красивый мужественный человек с открытой улыбкой. Моя дочь просто по уши влюблена в вас. Как в актера, конечно. И у нее над кроватью висит ваш плакат.
Мои руки бессильно упали. Обниматься мне было не с кем. Несколько секунд я стоял неподвижно, в полном замешательстве. Меня не узнали. Впрочем, смею ли я обижаться? Ведь за это время я стал совсем другим. Кнутов помнил здоровенного парня, этакого бородатого, неотесанного дикаря в изношенной ветровке. Теперь пред ним во всей красе предстал знаменитый актер, стриженный наголо, в дорогом респектабельном костюме, сжимающий в руках широкополую шляпу. Я не смел обижаться. Но правду сказать должен.
Мы пошли по знакомой до боли тропинке, ведущей в поселок. По ней я когда-то крался, как вор, чтобы никто не заметил мой трусливый побег из Сосновки. А осень здесь гораздо холоднее, подумал я. И небо гораздо ниже. Кажется, до него можно дотянуться рукой. И погрузить руки в мягкие облака. Неужели бывает такое чистое небо? И такие воздушные белые облака. И солнце совсем не напоминает уличные фонари... Я полной грудью вдохнул свежий прохладный воздух. Голова с непривычки слегка пошла кругом. И я покачнулся. Правду я на время решил отсрочить. Нога по-прежнему ныла, и я заметно хромал.
— Прекрасный у нас воздух, не правда ли? — с гордостью сказал доктор Кнутов, заметив, как порозовело мое лицо. — Вы — человек городской, поди, редко бываете на природе.
— Не бываю, — как эхо прозвучал мой уставший голос.
— Позвольте узнать, Ростислав... Как вас по батюшке?
Да какой я, к черту, Ростислав, захотелось мне крикнуть в ответ. Я уже пару суток назад от него отказался! Но доктор Кнутов этого знать не мог. Это знал только я.
— Не стоит по батюшке. Просто Ростислав.
— Ну да. Я слышал, что в богемных кругах не привыкают к отчеству. До самой смерти вас называют по имени. Может, оно и правильно. А может, и заблуждение. Имя, конечно, молодит, но ведь отчество все равно остается. Даже если его никто не знает. К тому же придает уважение. Или у вас не принято уважительно? А меня, с вашего позволения, величают Андреем Леонидовичем, я местный... — Он вдруг замедлил шаг. — Погодите, а как вы узнали, что я доктор?
Я это знал с рождения. Так хотелось мне ответить и добавить: «К тому же ваша дочь была именно в меня сильно влюблена, а не в этого жалкого актеришку Неглинова». Но я вновь почему-то сказал другое:
— Как узнал? А вы как думаете, доктор?
Он неожиданно расхохотался и машинально оглядел себя.
— Ну, безусловно. Для актера, который привык ежедневно перевоплощаться, это не составит труда. Я типичный сельский врач. Пенсне на носу, кепка на лбу и чемоданчик в руках, что может быть проще? Вы, кстати, замечали, как во многом повторяются люди? А в профессии это видно особенно. Про вас никогда не скажешь, что вы... — он оглядел меня с ног до головы, — ну, к примеру, местный лесник.
И доктор рассмеялся, довольный удачной шуткой.
— И эта заметная хромота придает вашему облику печать меланхолии, интеллигентности и легкого эстетства.
— Вот вы меня уже с Оводом сравниваете. И все же, я считаю, что каждый человек — уникальный и единственный в своем роде, — упрямо не согласился я с доводами Кнутова.
— Безусловно! Но это если вторгаться в глубинную сущность человека. Но вы оглядитесь, — он обвел вокруг себя рукой. — Деревья тоже уникальны. И цветы. И птицы. Но нашему взгляду они предстают в одинаковом свете. Мы говорим — сосны, а не сосна, мы говорим — дрозды, а не дрозд. Мы их классифицируем на отряды и виды. Мы не вторгаемся в суть каждой сосны и каждого дрозда. И не одинаковы ли мы для них? Возможно, мы для них просто люди. Нос, рот, волосы, ходим на двух ногах. И все. А человека в отдельности они не распознают.
— Но они привыкают к отдельному человеку. И узнают его.
— Потому что этот отдельный человек их приручает. Он так же мог приручить любое другое животное. И оно так же станет его распознавать. Как и человек будет выделять только своего питомца. Но вы, безусловно, правы. В частности люди уникальны. И так и должно быть. Повторение невозможно. Хотя классификация, безусловно, существует. Вместо отрядов и видов — по профессии, по социальному статусу, по внешности... Вот вы, к примеру, мне очень кого-то напоминаете. Но кого — вот бы вспомнить... Увы... Я немало пожил, и вполне возможно, что встречал где-то в дальних краях очень похожего на вас человека.
Я усмехнулся. В дальние края забираться не надо. Но в ближних краях у доктора не возникло даже мысли меня искать. Как все-таки человек легко внушаем. А ведь доктор мне всегда казался человеком с собственным взглядом на жизнь. Взгляды на жизнь, увы, повторимы тоже. И мне уже совсем не хотелось раскрываться перед ним. Я решил начать с того, кто меня узнает. Скорее всего, с Вальки. Эту шуструю девчонку не проведешь. И мне от этой мысли стало легче. И я вдруг понял, насколько соскучился по этому взбалмошному чертенку. Как она все-таки отличается от всех женщин, с которыми меня столкнула судьба в городе.
— Кстати, — обратился я к Кнутову, слегка повеселев. — Вот вы утверждаете, что про меня никак не скажешь, что я местный лесник. А если отрастить бороду, волосы, надеть потрепанную ветровку, перебросить через плечо ружье...
— Всего лишь сценический образ, — уверенно констатировал доктор. — Я уверен, что вы прекрасно смогли бы сыграть лесника в кино. Но вот принять вас за него в жизни... Увы... Не хочу вас обижать, но я человек откровенный. У вас и взгляд другой, и повадки. Вы человек, начисто испорченный городом. И можете всего лишь перевоплотиться в лесничего. На экране, допускаю, даже поверят в это. Но в жизни, — доктор развел руками, всем видом показывая, насколько это пустая затея.
— Неужели лесники такие особенные?
— Не более, чем каждый человек на своем месте. Хотя... Вы знаете, наш лесник действительно особенный. Очень чистый человек. Как сама природа. Он словно все время пытается доказать, что люди не хуже ее. И знаете, доказывает! Это человек без ошибок.
— Неужели бывают такие люди?
— Люди разные, как мы с вами уже говорили. И такие бывают. Хотя встречаются, безусловно, реже.
Легкая ревность кольнула мое сердце. Как они меня легко и быстро забыли. Впрочем, и это вполне объяснимо. Если бы на мое место пришел кто-либо хуже меня, равнодушный к природе ремесленник, они бы долго вспоминали меня добрым словом. И жалели о моем исчезновении. Но все случилось наоборот. Я не был человеком без ошибок. И я, как оказалось, был не так уж и дорог моим землякам. Хотя ни за что не поверю, что мой продолжатель любит природу сильнее. Мне казалось, что сильнее любить невозможно.
Мы подошли к поселку. На деревню опустился легкий туман. Осеннее солнце настойчиво пробивало лучи сквозь его пелену. И поселок, казалось, утонул в розовых клубках дымки. Мне до боли в груди стало жаль, что это не мой поселок, не мое солнце, не мой туман. Мне так хотелось, чтобы здесь меня приняли за своего. И я осторожно попросил доктора Кнутова не сообщать, что артист Неглинов посетил эти замечательные края.
— У вас прекрасный санаторий, и там отдыхает много знаменитостей. Я не самый известный из них, — без ложной скромности добавил я. — Мне нужен полноценный отдых.
— Понимаю вас, Ростислав. Хотя очень жаль. Может, вы и не самый знаменитый, но фильм с вашим участием совсем недавно прошел по экранам, поэтому, безусловно, людям интересно было бы встретиться с главным героем. Но если вы настаиваете...
— Настаиваю, — сухо ответил я.
— Но моей дочери... Она так влюблена в вас... Вы позволите рассказать о нашей встрече лишь ей?
— Я с ней сам встречусь. — Мой голос вновь потеплел.
— Прекрасно! — доктор радостно всплеснул руками. — Я очень рад. Вы, несомненно, познакомитесь и с нашим лесником. Вам этот человек понравится обязательно. К тому же вам, как актеру, будет любопытно вникнуть в этот незнакомый для вас типаж. И тогда вы поймете мои слова. И простите за дерзость.
— Мне не за что вас прощать, доктор. У меня создалось впечатление, что я знаю вас тысячу лет.
— Вот видите, у нас и мысли во многом схожи. Кстати, вы действительно напоминаете Овода. При взгляде на вас создается впечатление, что вы не просто приехали в незнакомое место для отдыха. А возвращаетесь... Кстати, вечером я навещу вас и осмотрю, с вашего позволения, ногу. Вы можете мне доверять как врачу. Мне когда-то удалось спасти ногу одного лося. Казалось, был безнадежный случай. Поверьте, лечить животных бывает гораздо труднее. Потому что не несешь должную ответственность. И появляется чудовищная мысль, что можно сделать операцию спустя рукава. Ведь за животных не судят. И врачебные ошибки легко допускаются. Долг, он вот где! — Доктор постучал по своей груди.
— Вы ответственный человек, доктор. — Я тепло ему улыбнулся, вспомнив, как он достойно выполнил долг, спасая лося Димку.
Мы распрощались. И я, быстро миновав поселок, где меня так никто и не узнал, направился по знакомой тропе. Мне так хотелось домой. Но тут я вдруг вспомнил, что мой дом занят чужим человеком. Мое место теперь в пансионате, где меня наверняка встретят с распростертыми объятиями как актера. И не более. И я свернул на другую тропу. У меня пока не было сил даже пройти мимо своей сторожки, где меня никто не ждал, даже мой верный пес Чижик.
В пансионате мне все было знакомо. И никто во мне земляка не признал. Но я пока к этому и не стремился.
Со знанием дела я быстро оформил документы на место в доме отдыха. Даже администраторша, с которой я тысячу лет был знаком, ненароком заметила, что у меня прекрасная ориентация, словно я не один год провел в этом пансионате. И даже, проникшись ко мне участием, выделила лучший номер, с гордостью заявив, что в нем постоянно останавливалась необыкновенная женщина. И торжественно вручила мне ключи. Я уже знал, какую женщину она имеет в виду. И войдя в знакомый номер, огляделся.
Здесь все было по-прежнему. Только не было моей костюмерши Марианны Кирилловны. Знает ли она, что со мной случилось? И где она? Я теперь занимаю ее место в этом номере. И теперь я могу много рассказать о жизни в этом большом и непонятном городе. Но рассказывать было некому. И все же мне казалось, что моя костюмерша все-все про меня знает. И возможно, грустит о моей путаной-перепутаной судьбе. Я хотел отдохнуть, но понял, что бесполезно — уснуть я не смогу, пока не повидаю свой дом. Внешне я был на удивление спокоен. Но внутри все горело нетерпеливым огнем, прожигая мою память насквозь. Я наспех позавтракал и прямиком направился в лес. Я хотел убедиться, что там меня помнят, ждут и сумеют простить. Это люди легко забывают. Вряд ли природа, которую я всем сердцем любил, забыла своего лесного бога.
И не ошибся. Птицы радостно кричали, здороваясь со мной, деревья низко склонялись в уважительном поклоне, осеннее солнце словно разжало кулак, показав свои пальцы-лучи в знак приветствия, облака с любопытством выглядывали из сосен, пытаясь меня хорошо разглядеть. Я здесь по-прежнему был свой. Я по-прежнему для них оставался родным человеком. Я пожимал еловые лапки, обнимал толстые стволы сосен, махал рукой солнцу и радостно кричал в ответ птицам. Мне никогда так не было хорошо. Я нашел деревце, под которым похоронил Димку. Два сучка-рога смешно торчали вверх, они были усыпаны красными и желтыми листочками.
— Привет, Димка, привет! Ты уже совсем взрослый.
Я разжег костер. Он вспыхнул ярким фейерверком, рассыпая вокруг золотистые искры. Я поднес холодные руки к огню так близко, что пламя обжигало меня. Мне становилось теплее. И вдруг показалось, на миг, что недавнее прошлое — это просто ночной кошмар. Что я никогда не покидал родные места, просто не мог бросить свою родину, у меня не хватило бы на это духу. Моя совесть никогда не позволила бы всех предать. Мне показалось, что так было всегда. Я грею руки у костра, и вот-вот отправлюсь домой, и скрипнет дверь калитки, и Чижик с радостным лаем бросится мне навстречу...
Господи, как мне хотелось домой. Но вернуться, оказывается, гораздо труднее, чем уезжать. Я выстругал себе палку, чтобы легче было ступать на больную ногу, аккуратно погасил костер и вышел на пригорок, прямо к месту, где рос куст сирени. Где-то здесь покоится душа моей костюмерши. Сирень заметно выросла, появилось много новых веток. Сейчас она была совсем голой. Она готовилась к холодам. Я посмотрел вдаль, и мне почудился голос Марианны Кирилловны. Чуть хрипловатый, немного печальный:
— Даничек, вы — лесной бог.
И упоминание моего имени заставило вздрогнуть. Как давно я не слышал, чтобы меня так называли. Даничек. Даник. Мне хотелось ответить, что я давно уже не Даник, и тем более не лесной бог. И не знаю, смогу ли им вновь стать. Во всяком случае, я вернулся, чтобы попробовать. Но я знаю наверняка, что отлично бы сыграл лесного бога в кино.
От этой мысли я вздрогнул. Недавнее прошлое не отпускало меня, оно цеплялось своими острыми когтями за мою душу, разрывая ее на куски. Оно дышало на меня утренним перегаром. Оно лукаво подмигивало и театрально взмахивало лаковой тростью. Я до боли сжал виски. Мне вновь стало плохо.
— Простите меня, — сказал я своей костюмерше.
Хотя не понимал, за что у нее прошу прощения. Ведь это она когда-то рассказывала мне про Большой город, вынося ему суровый приговор. И эти рассказы приговорили к Большому городу. Это любовь ее внучки погубила меня. Я вспомнил Лиду. И вновь попросил прощения у Марианны Кирилловны. Я не смог помочь Лиде. И пусть она меня тысячу раз предала, я чувствовал долг перед своей костюмершей. Лиде сегодня было не лучше моего. Она знала и Даника, и Ростика. И одинаково не смогла нас полюбить. Но способна ли она вообще на любовь? И как я могу ей помочь, моя дорогая костюмерша? Может быть, на этот сложный вопрос ответит твоя щедрая душа, похороненная под этой сиренью...
Я вышел к озеру. Оно было спокойное, тихое, молчаливое, как всегда. Утки по-прежнему ныряли, путаясь в желтых и белых кувшинках. Я бросил им крошки хлеба. Когда-то именно здесь мы встречались с Лидой. Вон под тем мертвым дубом. И я сочинил красивую сказу о парне и девушке, настоящая любовь которых смогла оживить погибшее дерево. И на нем появились молодые листочки. Наша любовь с Лидой была мертва. Если она вообще была.
Я приблизился к дубу. Дерево было по-прежнему сухим, корявым, дряхлым. Я поднял голову вверх. И не поверил своим глазам. На самой верхушке дуба отчетливо виднелись листочки. Не те, которые я когда-то прицепил специально для Лиды. А самые что ни на есть настоящие, живые. Их уже покрыли краски осени, но они по-прежнему весело и легко колыхались на ветру. Не может быть! Или все-таки может? Жизнь научила меня ничему не удивляться. Моя сказка становилась былью. Но эта сказка была не про меня. Под этим дубом родилась другая настоящая любовь. И я сам уже искренне верил в свою выдумку. Я уже искренне верил в настоящую любовь. Мне стало легче. Значит, все на свете возможно. И любовь, и листочки на засохшем дубе, и возвращение лесного бога. Я обязательно вернусь, оставшись здесь навсегда.
И я прямиком, решительно и уверенно, опираясь на палку, направился по лесной тропинке, ведущей прямиком к моему дому. Я уже знал, что иду навстречу своей настоящей судьбе, которую когда-то захотел обмануть. Лесной бог возвращался.
Мои мысли не обманули и не предали меня. Здесь все было по-прежнему. Мое прошлое не умерло. Оно просто затаилось на время. Я нажал на калитку, и она скрипнула. И я услышал радостный лай. Ко мне со всех ног бежал Чижик. Я в бессилии опустился перед ним на колени. Целовал его узкую морду, гладил его рыжую взъерошенную шерсть.
— Чижик, Боже мой, я знал, Чижик. Я всегда знал, что ты жив. И мы обязательно встретимся. Мы встретились, Чижик...
Дверь моей сторожки отворилась. И на пороге показался высокий широкоплечий парень, заросший бородой. На нем была зеленая ветровка. Доктор Кнутов прав. Профессия накладывает свой отпечаток. На крыльце стоял типичный лесник. И вновь ревность кольнула мое сердце. По всем правилам моей судьбы, там должен стоять я. Но меня там нет.
Лесник направился прямиком ко мне. Я поднялся с земли и отряхнул грязные колени, к которым прилипли мокрые листья и ветки. Я поднял медленно голову. И машинально протянул руку для приветствия. И встретился с ним глазами.
Не знаю, сколько так мы стояли, рука в руке, застыв в немом молчании. Я уже знал, кто предстанет предо мной, если у него сбрить бороду, остричь наголо, одеть в дорогой костюм и широкополую шляпу. Передо мной стоял не кто иной, как Ростик. Хотя теперь даже мне стоит больших трудов его так назвать — Ростик. Поскольку он был вылитый я, только в прошлом.
— Здравствуйте, — спокойно, слишком спокойно сказал он. Его напряжение выдавали лишь глаза, так похожие на мои.
— Здравствуйте, — так же спокойно ответил я. И напряжение в моих глазах достигало самого высокого накала.
Пожалуй, мы оба не знали, что делать. Либо поколотить друг друга. За прошлое. Либо броситься друг другу в объятия. За прошлое. И оба думали, что станет теперь с нашим настоящим.
К вечеру похолодало. Начинались первые заморозки. Но температура вокруг нас достигла такого высокого градуса, что казалось, на деревьях набухнут почки. Шумел лес, пронзительно гудел ветер, и громко кричали птицы. Но тишина вокруг нас оглушала.
И вдруг ее вдребезги разбил звонкий голос.
— Даник! — раздалось из сторожки. И мы одновременно обернулись. С крыльца легко и весело, вприпрыжку сбегала конопатая девчонка.
— Даничек! — Она мигом очутилась возле нас. И не мне, настоящему Данику, бросилась на шею. Она со всей силы обняла Ростика. И поцеловала его в ухо.
Он не выдержал и тепло улыбнулся, как улыбаются детям и любимым женщинам.
— Познакомьтесь, — это моя жена. — Хорошо поставленный голос Ростика был уверен и тверд. Он чувствовал, как крепнут его позиции. Он был на своей территории.
Передо мной стояла Валька. Она ничуть не изменилась за это время. Те же веснушки на курносом носу, и те же ссадины на острых коленках. Тот же простенький сарафан, поверх которого наброшена фуфайка.
Валька наконец-то удостоила меня внимательным взглядом. В глазах Ростика появилось подобие страха, в моих — подобие надежды. И страх, и надежда были мгновенно разбиты.
— Не может быть! — защебетала Валька. — Этого не может быть! Вы же Ростислав Неглинов! Как здорово! Я обожаю ваши фильмы! И даже ваш плакат у меня висит над кроватью. Мой муж даже немножечко к вам ревнует, — кокетливо добавила она.
Похоже, в их семье я уже стал предметом для шуток. И мне так хотелось бросить ей в лицо, что она живет с Неглиновым, а не с плакатом. И счастливо ли?
Они стояли в обнимку передо мной, их лица откровенно сияли. Конечно, счастливо. И что-то заставило меня промолчать. Пока промолчать.
Чижик не отходил от меня. Лизал мои руки и преданно заглядывал в глаза. Я только сейчас заметил, что у моей собаки совсем другие глаза.
— Удивительно, — сказала Валька. — Вы — первый человек, от кого он ни на шаг не отходит. Чижик вообще все время лежит, такой грустный-грустный. Словно все время кого-то ждет. Просто невероятно, что он так ожил. Даже к Данику он не настолько привязан. Вы знаете, Даник однажды сбежал из поселка, а потом вернулся. И все, все его простили. Только не Чижик. Он даже поначалу на него бросался. Неужели собаки не умеют прощать?
Умеют, еще как умеют, подумал я.
Валька ласково погладила Чижика, но он на нее не обращал никакого внимания. Он преданно смотрел на меня. И я не узнавал его глаза. Словно в них застыла ночь, в которую он ушел от меня навсегда.
— Так жалко Чижика, — вздохнула Валька, отвечая на мой немой вопрос. — Он ведь почти ослеп. Он очень долго жил в лесу, совсем одичал. Нелегко ему было без Даника. Впрочем, теперь не так уж легко и с ним. К тому же он совсем старенький.
Я осторожно взял Чижика на руки. И мы вошли в дом.
Я огляделся. Это был мой дом. Здесь ничего не изменилось с момента моего побега. Я сел на старенький диван, он жалобно скрипнул. Это мой диван. И мое окно. И мои простенькие гипюровые занавески. И даже мой чайник в мелкий горошек, который бодро пыхтел на плите. И даже запах — зимних яблок и сушеных трав. Здесь все было моим. И все-таки я оставался чужим в этом доме. Вещи меня помнили. И только. Теперь они принадлежали другим хозяевам и, пожалуй, не жалели об этом.
Чужим здесь был, пожалуй, только плакат с моим нынешним изображением. А недалеко от моей суперменской физиономии висел маленький снимок. Я подошел вплотную к стене, чтобы получше его разглядеть. И даже не удивился. Это была фотография Марианны Кирилловны. Мне костюмерша никогда не дарила своих фоток. Этот снимок принадлежал Ростику. И я все понял.
Они были хорошо знакомы. И, возможно, там, в душном неврастеничном городе, она подолгу ему рассказывала о другом, совершенно другом мире. Где шумят вековые сосны, где в печке весело трещат дрова, где грибы маринуют в кадушках вместе с иголками и осенними листьями. Где свободными и счастливыми могут стать не только птицы. И Ростик не смог устоять перед моим свободным и счастливым миром. Как я когда-то не устоял перед его. Странным образом, сама того не подозревая и не желая, Марианна Кирилловна сумела перемешать наши судьбы, как колоду карт, запутать их, переставить местами. И нам лишь осталось все это оформить.
Я резко оглянулся. Ростик, как и я, неотрывно смотрел на фотографию костюмерши. И возможно, в очередной раз ее благодарил.
— Сейчас будем пить чай! — торжественно объявила Валька, разливая заварку с душистым чаем по моим синим чашкам.
— Может быть, вы хотите что-нибудь покрепче? — наконец подал голос Ростик и внимательно на меня посмотрел.
— Нет, не хочу, эти привычки остались в недавнем прошлом.
Он задумчиво кивнул. Он прекрасно понимал, через что я прошел. Я прекрасно понимал, через что прошел он.
— Ой, вам, наверно, показалось, что мы живем слишком просто, — тараторила Валька. — Я так просила Данечку сменить мебель. Купить что-нибудь посовременнее. Но он наотрез отказался. Он типичный аскет! Впрочем, пусть будет так, как он хочет, мне даже нравится.
Я вспомнил квартиру Ростика. Дорогая импортная мебель, встроенные шкафы, подвесные потолки, джакузи.
— Наверно, столичные артисты не привыкли к простоте? — не унималась Валька. — Там, говорят, дажа... дажакузи есть, — наконец она с трудом выдавила это слово. — Я до сих пор плохо понимаю, что это такое.
Она повернулась к мужу, словно за помощью. Тот в ответ только пожал плечами. Оказывается, этот лицемер, который не раз нежил свое холеное тело в блестящей ванне с гидромассажем, тоже не понимал. Он старательно делал вид, что кроме деревенской бани и березового веника других удовольствий не знал. Пришлось мне объяснять, что такое джакузи.
— Это ванна такая, с дырочками, из которых брызжет воздух. Получается воздушный массаж в воде.
— Здорово! — Валькины глаза загорелись, она посмотрела на Ростика, но тот не выдержал и скривился. Похоже, от джакузи у него осталось мало приятных воспоминаний, как и от утреннего похмелья.
Чай был действительно вкусный и оставлял привкус горьковатой мяты и холодка. Это я когда-то научил Вальку готовить такой чай.
— Это меня мой муж научил! — похвасталась Валька, увидев, как я наслаждаюсь ароматным напитком.
Я краем глаза заметил, как Ростик невольно сжал в кулак пальцы. Он все время настороженно ждал, что я скажу.
— Но, конечно, что вам наш чай! Простенький деревенский напиток из трав, которые мы сами собираем и сушим. Столичные артисты, наверно, в шикарных ресторанах обедают. У них такая интересная жизнь! Да? Ведь это кино! Аж не верится, настоящее кино! А вот Даничек терпеть кино не может. Даже телевизор редко включает. Он все время говорит, что хуже кино ничего нет. Он просто помешан на лесе. Говорит, что только лес настоящий. И мы должны жить в этом настоящем. Но иногда так хочется побывать в другом мире, а здесь этот мир можно увидеть только в кино. Ну почему, любимый, почему ты так не любишь кино? Его все любят. — Валька ласково прикоснулась к пальцам мужа.
Еще бы он его любил, усмехнулся я. И неожиданно сказал, неотрывно глядя на Ростика:
— Да, у нас очень интересная жизнь. И очень веселая. Я даже недавно чуть не наложил от радости на себя руки. Все как в кино.
Валька недоуменно захлопала рыжими ресницами. Она не понимала, шучу я или говорю серьезно.
— А одна девушка все-таки нашла силы покончить не только с кино, но и рассчитаться с жизнью. Ее звали Любаша. Красивое имя, и девушка была очень красивой и очень веселой, — безжалостно продолжал я, сверля своего двойника злым взглядом. Но ни один мускул не дрогнул на красивом лице Ростика. Его выдавала разве что смертельная бледность. И все-таки, с каких пор он научился так мужественно держаться, этот слабый, безвольный актеришка? Пожалуй, с тех самых, как все у меня украл.
— Не может быть! — Валька готова была расплакаться. Мир кино разрушался у нее на глазах.
— А мой лучший друг Лютик украл сценарий у хорошего парня, студента, — не унимался я. Мне доставляло удовольствие мучить и Ростика, и его любимую жену. — А потом напоил очень хорошую девушку, Риту, и не преминул воспользоваться ее состоянием, ее слабостью и неопытностью, пообещав главную роль в фильме. А Рита когда-то мечтала быть кинологом. Она обожала собак. А теперь она ничего не чувствует. Даже боли. Разве что научилась ненавидеть. И больше всего запах лютиков.
Ростик сидел, низко опустив голову и устремив свой неподвижный бессмысленный взгляд в чашку ароматного чая. Вообще, он выглядел несколько поглупевшим от благополучия. Равно как я поумневшим от череды неудач.
— А когда я сказал всю правду, меня признали сумасшедшим. И хотели упечь в психушку. — Я говорил дерзко, словно пытался обвинить во всем Ростика. Я не хотел брать вину на себя. — А спасла меня только жена.
Неожиданно мой голос дрогнул.
— Если бы не она... Я бы, пожалуй, погиб. Она мужественно терпела все мои безобразные выходки, пьянки, оскорбления. Я ведь даже чуть не сжег дотла наш дом. Она вытащила меня, полумертвого, с самого дна. Это удивительная женщина...
Ростик медленно поднял голову и удивленно на меня посмотрел. Похоже, из всех новостей его поразила именно эта. К предательству, подлости и даже смерти в том мире он был готов. Но только не к благородству. Похоже, он знал другую Вику, холодную, надменную железную леди, которая пыталась спасти их брак разве что нравоучениями.
— У вас замечательная жена, — тихо сказала Валька и шмыгнула носом. — Я, пожалуй, столько бы терпеть не смогла. К счастью, у меня идеальный муж. А ваша жена вас, наверное, очень любит.
— Вот это я не знаю — кого она по-настоящему любит. — Я наклонился и погладил Чижика, клубочком свернувшегося у моих ног.
— Она именно вас любит, — неожиданно подал голос Ростик, неотрывно глядя на меня. — Не каждого вытаскивают с самого дна. Некоторые сами выкарабкиваются. Вам повезло.
— Да, мне очень повезло.
Валька от перевозбуждения вскочила с места. И заметалась по комнате, размахивая руками.
— Господи, это такая страшная жизнь в кино! А я так верила, что там здорово, весело. Джакузи, рестораны, верные друзья, счастливые влюбленные. Что все такие благородные и честные! Я так верила! Нет, Даничек тысячу раз прав, нужно выбросить этот дурацкий телевизор на помойку! — Валька со злостью пнула мой дряхлый телевизор ногой, словно он был во всем виноват.
Мне вдруг стало жаль и телевизор, и фильмы, которые были сделаны действительно многими замечательными людьми. И я театрально расхохотался, показав свои безукоризненные белые зубы. Как на плакате, который висел над Валькиным, вернее, моим диваном.
— Успокойтесь, Валя, я всего лишь рассказал идею нового сценария. Это все фантазия, выдумка, гротеск. Это всего лишь кино. А в кино действительно есть много замечательного и доброго. И его действительно не зря любят все. — Я вдруг поймал себя на мысли, что от всей души признаюсь в любви к кинематографу.
Валька в недоумении остановилась и поправила кружевную салфетку на телевизоре. А потом рассмеялась вслед за мной. Ее личико разрумянилось, глазки заблестели, а веснушки стали еще ярче. Она похорошела, Валька. И могла быть мне отличной женой.
Дверь широко распахнулась, и вместе со снегом и ветром в дом ворвался доктор Кнутов. Его щеки горели от холода, а глаза были влажными от ветра. На его кепке таяли снежинки.
— С первыми заморозками и с первым снегом, ребята! — весело приветствовал он нас и, сбросив добротное полупальто, удобно разместился за нашим столом и стал растирать красные продрогшие руки. — Ух, как у вас здорово. И чай горячий. Что может быть лучше чашки горячего чая в морозный вечер.
Тускло светила настольная лампа, весело трещали дрова в печке, на окнах появились первые узоры, с улицы доносились всхлипы метели. Действительно, что может быть лучше в морозный вечер. Но все это мне не принадлежит, даже сам вечер. Я здесь чужой. И мне здесь так хорошо, что я до боли сжал виски. И прикрыл глаза.
— Вам плохо? — испугалась Валька.
— Это все нога, — со знанием дела констатировал доктор. — Боль в ноге может вызывать спазмы сосудов головного мозга. От этого — сильнейшая головная боль. Я непременно должен вас осмотреть.
Я опустил руки на стол, весело постучал пальцами и ободряюще улыбнулся. Я научился играть.
— Все у меня хорошо, доктор. И ничего не болит. А вот вы ошиблись. Я далеко не Овод, и я никуда не возвратился. Я просто приехал в совершенно незнакомые места, чтобы отдохнуть.
Впервые за вечер я заметил, что Ростик расслабился. И даже повеселел. Но это не означало, что я решил сдаться. Я еще надеялся все вернуть. Все, что принадлежало только мне одному. Просто мне не хотелось портить этот чудесный вечер.
— Даник, — обратился я к нему, и он вздрогнул. — Можно я буду вас так называть? У вас прекрасное имя. Простое, как и ваша природа. А вот мне мое имя не по душе. Звучит слишком претенциозно. Ростислав. Сразу вспоминается поток сумасшедших машин, удушающая гарь заводских труб, и много-много людей, так невероятно похожих друг на друга. Даже джакузи не спасает. И так хочется иногда изменить жизнь. Ну, хотя бы поменять ее на этот лес, эту уютную сторожку. Я даже на деревенскую баню согласен. А к ней еще — березовый веничек! И главное — люди у вас уникальны! Никто ни на кого не похож! А вам нравится ваша жизнь, Даник? Вы ни разу не хотели ее поменять?
— Мне очень нравится моя жизнь, я не хотел бы ее поменять никогда и ни на что, — так искренне сказал он, слово положил душу на свою ладонь и протянул мне. И мне было решать, что с нею делать.
— А знаете, молодые люди, вы чем-то похожи. Это к вопросу об уникальности и классификации людей. — Доктор с задорным блеском в глазах повернулся ко мне, призывая к полемике. — Нет, не профессией схожи, не внешностью и подавно не отношением к жизни. А чем-то неуловимым, почти прозрачным...
Еще бы мы не были похожи, усмехнулся я про себя. И уж конечно у нас разное отношение к жизни. Ведь Ростик вдруг стал лесным богом, а я всего лишь остался падшим артистом. А падение богов случается редко. И еще реже — возведение артиста в бога.
— Вот! — доктор Кнутов поднял палец вверх. — Эврика! Нашлось точное слово! Голоса! У вас почти одинаковые голоса. Это своего рода уникум! Людей с одинаковой внешностью встречается гораздо больше, чем с похожими голосами. Безусловно, у Ростислава, — он вновь обратился ко мне, — сразу заметен столичный акцент, а у Даника, — он повернулся к Ростику, — этакий просторечный диалект. Как мудро заметил Даль — лесообильный, что означает — богатый, насыщенный лесом говор. Но если отшлифовать, откорректировать, довести до общего знаменателя...
Про меня он никогда такого не говорил — лесообильный говор, с обидой подумал я. Ростик явно пришелся ему по душе. Ростик ко двору — я со двора. Мне приходилось признать свое поражение.
— А я не замечаю, — пожала недовольно плечами Валька. Она очень любила мужа. И он для нее был уникален.
Чижик выспался, прыгнул мне на колени и стал благодарно лизать мои руки. Хотя благодарить меня было не за что.
— Ты представляешь, папочка, — обратилась Валька к доктору, — вот уникальный случай. Чижик без ума от Ростислава Евгеньевича. Он даже повеселел.
Доктор Кнутов с удовольствием потягивал чай и невозмутимо заметил:
— Ничего уникального, Валюша. Как врач я и этому могу дать вполне простое и научное объяснение. Больные животные зачастую тянутся к новым людям. Срабатывает элементарный инстинкт самосохранения. Новый человек на новом месте не обладает памятью этого места. И животным кажется, что чужие люди привносят новую энергию, новый заряд, новый стимул для жизни. Вы знаете, даже умирающий человек оживает при разговоре с совершенно незнакомым собеседником. Ведь столько времени больного окружали близкие, которые слишком за него волновались и зачастую не умели скрывать свои истеричные переживания. Незнакомец подобной информацией боли за близких не обладает.
Я бы мог с легкостью разбить теорию доктора в пух и прах. Но не стал этого делать. Слишком он наслаждался и ароматным чаем, и снежным вечером, остаток которого он проведет уже без меня. Со своею семьей. Я здесь абсолютно чужой. Но в отличие от незнакомца, про которого так красноречиво разглагольствовал Кнутов, я обладал и памятью места, и информацией боли за близких. И это не давало мне покоя. Но о моих тревогах знал лишь мой двойник.
— Пожалуй, уникальные вещи все же встречаются, доктор. — Я встал с места и приблизился к окну.
Ветер утих. Падал первый снег. Еще робко, ненавязчиво. Словно был виноват, что не вовремя.
— Сегодня я случайно проходил мимо мертвого дерева. Так, гулял в ваших краях, кстати, у вас прекрасные живописные места. Я вам даже завидую, что вы имели счастье здесь родиться. — Я обернулся и слегка поклонился Ростику. И вновь стал смотреть в окно, за которым кружились снежинки на фоне полной, яркой луны. Прямо как вокруг фонаря на моей улице, вдруг с неожиданной грустью вспомнил я о доме в городе. Чей это дом? На этот вопрос я ответить пока не мог. Ростик от него уже отказался. И приму ли его я? — Так вот, я проходил мимо засохшего дуба. Пожалуй, ему уже лет триста. Все мертвое. И ветки, и ствол, и корни. И вдруг я случайно заметил на нем живые листья. Разве такое бывает?
Я резко обернулся. Словно хотел всех застать врасплох. Не оставив ни секунды на раздумье. Валька подскочила к мужу, крепко обняла его за шею и поцеловала в щеку.
— А это расцвела наша любовь. Вот так! Существует в наших краях легенда, что листочки смогут распуститься только тогда, когда дерево почувствует, что здесь живет любовь. Любовь — словно живая вода. Любовь способна воскресить самого безнадежного!
Доктор Кнутов расхохотался и махнул на влюбленных рукой. Похоже, он прятал в рукаве ответ на любой вопрос.
— Они еще очень молоды, любят мечтать и предаваться романтике, — доктор обращался непосредственно к моей скромной персоне. — Я уже долго пожил на свете и знаю, что чудеса редко встречаются, очень редко. Не хочу вас разочаровывать, но, видимо, у вас в жизни было много разочарований, поэтому одним больше — одним меньше. Так что я скажу правду. Все гораздо проще и одновременно гораздо мудрее. К нам ранней весной приезжали молодые ученые из области. После многочисленных теоретических изысканий они, наконец, решились проверить на опыте, возможно ли оживить мертвое дерево. Довольно смело, скажу я вам! Хотя вопрос в науке довольно старый. Ученые сделали прививку мертвому дереву. Взяли всего один листочек со стеблем с цветущего дуба и расположили черенок над иссохшей веткой погибшего дерева. Черенок стал как бы спасительным мостиком, который соединил живой листик с мертвой корневой системой. И дерево ожило. Медленно, с трудом, но ожило. Опыт, как видите, удался. Даже приезжала комиссия из столицы. Правда, придется еще долго наблюдать за деревом. И как знать, возможно, впереди Нобелевская премия. Воскресить мертвого — это, знаете ли, научная сенсация. Но, увы, не чудо.
Валька звонко рассмеялась.
— Это они так думают! И пусть думают на здоровье, что совершили открытие. Наука в лес не ходит! Что-то высчитывают, прививают, черенкуют. Я-то знаю, что правда здесь. — Валька легонько постучала по сердцу.
Я не знал, где правда. Скорее всего, она где-то посередине. Спасибо доктору Кнутову, спасибо Вальке, спасибо молодым ученым из области. Благодаря им я уже знал, что одно дерево можно оживить за счет другого. Но можно ли чужую судьбу сделать своей? И будет ли этот воскресший дуб доволен своею судьбой? И не попадет ли в него завтра молния? Интересно, как бы на этот вопрос ответил всезнающий доктор? Но спрашивать я не посмел.
И вновь оглядел свой дом, словно пытался навсегда его запомнить. Ростик занял все — мое место, мой дом, мой лес, мою невесту, моего доктора, мою профессию, даже мою родину. И они приняли его с распростертыми объятиями. Вот только с Чижиком не получилось. Я молча направился к выходу. Чижик жалобно скулил, цеплялся лапами за мои ноги, он плакал. И я вновь взял его на руки. И поцеловал в узкую морду.
— Я еще вернусь, Чижик. Ты немножко подожди. Я вернусь.
Я уловил на себе тревожный взгляд Ростика. Впрочем, разве я у него не украл и жену, и дом, и профессию, и родину? У него от прошлого не осталось даже собаки. И чем я лучше? И смею ли я требовать возвращения прошлого? Ведь мы квиты. Я ни на что не имел здесь права. И там я свои права потерял. У меня вообще не было никаких прав, в отличие от него. И уже не понять, кто я на самом деле и где мой настоящий дом.
— Приходите к нам завтра, — попросила на прощание Валька. — Вы такой хороший актер.
— Вы актер — замечательный, — с откровенной иронией подтвердил Ростик. Похоже, у парня сдавали нервы.
— Я это знаю, — не уступил Ростику я. — А вот из вас, увы, вряд ли бы получился хороший актер. Или вы сомневаетесь?
Ростик сдался. Или просто вспомнил, что творческие амбиции остались в далеком прошлом. И они ничто, пустой звук, протяжное эхо в этом лесу. Который он ни на что не хотел променять. Даже на славу.
Мы с Ростиком вышли за порог дома. Я поежился. И взглянул на яркую наливную луну. Впору было завыть.
— И что ты решил? — осторожно спросил он.
— Пока ничего. — Я вдохнул полной грудью морозный воздух.
— А мне кажется, ты все уже окончательно решил.
— Это тебе лишь кажется. Я еще подумаю. Во всяком случае, ты не проиграл судьбу, как проиграл ее я. Ты только выиграл. Мне гораздо хуже, чем тебе.
— Можно подумать, я силой заставил тебя принять ту жизнь. В которой, согласись, много недешевых удовольствий.
— Разве они могут сравниться с этим, — я развел руками, указывая на замерзающий лес.
Где-то раздавался голос кукушки. Пушистая белка прыгнула на лапку ели, и нам на голову посыпался снег. Ничто не могло сравниться с моей родиной, которую я безнадежно терял.
— Два раза в одну реку не входят! — Ростик глубоко затянулся сигаретой. — И как знать, что каждому из нас уготовано судьбой. И сколько вообще осталось. Зачем терять время? Раз так случилось, может быть, просто попробовать жить по-новому, а не возвращаться к прошлой жизни. Из любой судьбы можно вырыть яму, а можно соорудить храм. Ты, как я понял, пока в пути.
— В пути к храму или все-таки к яме? — невесело пошутил я. — В общем, я подумаю. А ты не забудь разгрести снег, а то к утру может завалить окна.
Я приподнял шляпу и, прихрамывая на одну ногу, пошел прочь. По знакомой тропе. Я отдалялся все дальше и дальше от дома, вглубь темного леса. Надо мной светили яркие звезды и низко свисала желтая луна. Под ногами слышался хруст замерзших веток. Пожалуй, Ростик прав. Я давно все для себя решил. Или мне и ему так казалось...
Эту ночь я проспал как убитый. Меня не мучили кошмары. И ностальгические картинки из прошлого не навязывались в мой сон.
День я провел в лесу. Мне предстояло о многом подумать. Легкий снежок покрыл еловые лапки, замерзшее солнце грелось в кронах елей и сосен, продрогшие птицы жадно искали крошки в снегу. Никто не обращал на меня внимания. Мне стало холодно. Я почувствовал, что лес не приветствует меня, как раньше. Я вдруг и здесь стал чужим. Но как ни странно, это не взволновало меня и не обидело. Я уже вспоминал свое прошлое, как кадры старой пожелтевшей кинохроники. И Валька, и доктор Кнутов, и Марианна Кирилловна, и Мишка — все это было далеким, чужим, я думал о них, как о персонажах фильма, в котором я когда-то снимался. И этот фильм был сделан добротно и профессионально. В некоторых местах можно было даже прослезиться. Но это кино не было моим. Не я писал к нему сценарий. Не я его режиссировал. Разве что удачно (или не очень) сыграл в нем главную роль. Я видел этот фильм словно со стороны. Единственно настоящим для меня оставался Чижик.
Легкие сумерки просочились сквозь густые заросли в лес. И лес, слегка побелевший от снега, в полумраке и освещении месяца, выглядел удачной натурой в дорогой декорации, при прекрасном освещении рампы. Я прямиком направился в сторожку. В чужой двор, где скрипит калитка и под окнами раскачивает своими тонкими ветками сирень. И этот чужой дом мне казался всего лишь умелой декорацией к фильму.
Издалека я услышал громкие голоса, звонкий смех. Мне навстречу, пробивая темноту, возбуждено жестикулируя, бежал Лютик. За ним, наступая на пятки, неслись другие ребята из съемочной группы. Они что-то кричали мне, размахивали руками, дружески хлопали по плечу, крепко обнимали. Но я ничего не слышал, ничего не чувствовал. Я видел яркие маски, разноцветные парики, броские костюмы, вызывающий грим на лицах. И как ни странно, эти нелепые персонажи казались мне гораздо реальнее, осязаемее, проще для понимания, чем Валька, Кнутов, Ростик, стоявшие в стороне, с удивлением и робостью созерцая это кино. И в этом кино я больше не чувствовал себя чужим. Я был до корней свой. Я вдруг понял: раньше мне мешало жить то, что я себе не принадлежал. Теперь мне ничто не могло помешать.
— Ну же! Очнись, дружище! — Лютик изо всей силы хлопал меня по плечу как самого дорого друга. — Ты что, совсем ошалел от такой новости?
— От какой новости? — Я с недоумением посмотрел на Лютика.
— Вот тебе на! Он еще издевается! Зазнался совсем! — И он обратился к своим маскам за помощью.
Те радостно загалдели, запрыгали на месте, и из этого беспорядочного шума я уловил главное. Мне дали приз на международном фестивале как лучшему исполнителю мужской роли. И Лютик с командой на радостях его обмывали на моем любимом месте в лесу.
Когда-то здесь стояли две сросшиеся березы, словно двойняшки. Но одну поломал ветер, и мне пришлось аккуратно ее срубить. Получился крепкий пень, на котором я не раз сидел вечерами, любуясь закатом. Второе дерево стало расти в сторону погибшей сестры-березы, все ниже и ниже склоняясь над ней, словно плача. И теперь бурная творческая фантазия подсказала Лютику организовать здесь кафе под открытым небом. Большой пень, заставленный шампанским и фруктами, служил столиком. Вместо зонтика — склоненная над ним береза. У Лютика был главный талант — сделать так, чтобы все играли для него, на его стороне и по его сценарию. Сегодня даже лес подыгрывал ему, словно был очарован этим толстеньким мордастеньким режиссером, похожим на поросенка.
— Представляешь! — захлебывался Лютик то ли эмоциями, то ли шампанским. — Тебя пригласил сниматься сам Спилберг! В паре с Аленом Делоном! Ну уж дудки! Ты нужен отечественному кинематографу! — Лютик постучал себя по груди, словно в нем одном воплотился весь отечественный кинематограф. — Наши актеры не продаются! Они всенародно любимы! Это им не Алены Делоны какие-нибудь! Так что ты должен сейчас же поехать и разобраться с этими заграничными монстрами. Но если что... В общем, не забывай, кто твой лучший друг и кто тебе проложил прямую дорожку в кино, сплошь усыпанную розами.
Меня эта новость не удивила, не обрадовала. Я неотрывно смотрел на Лютика, который совсем недавно чуть не упек меня в психушку. Возможно, сумасшедший дом ничем не отличается от этого театрализованного балагана. И все-таки этот маскарад мне по-прежнему казался гораздо реальнее, дороже, роднее, чем старенькая сторожка, гороховый чайник на плите, рыжики в березовой кадушке.
Неожиданно меня подхватили десятки рук и стали качать, крича громкое: «Славься, Слава!»
Я взлетал вверх и на секунду видел чистое синее небо и тысячи маленьких звезд. И тут же опускался вниз, на крепкие руки. Вниз-вверх, вниз-вверх. Как мячик. И мне показалось, что такая она и есть, моя судьба, и такой она будет — то к небу и звездам, то к земле, к людям. Главное, чтобы у самой земли удержали сильные руки.
Наконец меня опустили на землю и почувствовал твердую замерзшую опору под ногами. Мне стало легко.
И я прямиком пошел к Вальке и доктору Кнутову. К этим простым и сильным персонажам из моего прошлого фильма. За мной бежали театральные костюмы и маски из моего настоящего.
— Ростичек, солнышко, — пищал мне вслед Лютик и резко притормозил возле нас. — Я же тебе забыл сказать главное, самое главное! У меня такая идея!
Его лукавый взгляд молниеносно перебегал с моего лица на лицо Ростика, и наоборот.
— Это гениальная идея! И получится гениальный фильм! К черту эти павильоны, к черту эту городскую натуру! Следующий фильм мы будем снимать здесь! А какой кислород! А какие сосны! — Лютик бегал возле нас, шумно вдыхая и выдыхая воздух. — Ты сыграешь лесного бога! Вот этого бородатого, неуклюжего лесника. — Он бесцеремонно ткнул пальцем в Ростика. — Его здесь так и называют — лесной бог! Кстати, вы чем-то похожи, ребятки. Пожалуй, звериным взглядом. Только ты, Росточек, озверел от кинематографа, а этот бородатый дикарь — от жизни в лесу. Соглашайся, Ростичек! Пошли всех Аленов Делонов подальше! Франция далеко, и мы ей не нужны! Мы нужны здесь! Согласись, раз в жизни выпадает шанс играть бога!
Мы с Ростиком переглянулись. В его глазах был вопрос. В моих — ответ. И ему мой ответ понравился. Я посмотрел на Лютика.
— А не послать ли мне тебя подальше, режиссер! — В моем взгляде было столько злости, что Лютик попятился.
Он не забыл, как я его ударил. И я подумал, что этот удар он хорошенько запомнил и записал в свою черную книжонку обид. К тому же Лютик обязательно припомнит, что я так не похож на него, как и Ален Делон. Настоящие враги в моей судьбе уже появились. Появятся ли настоящие друзья?
Лютик поднял перед собой руки, шутливо защищаясь. Он не обижался. Я давно понял, что больше всего нужно опасаться людей, которые совершенно не обижаются. Никогда нельзя прочесть по их лицам, что они думают. И в любую минуту они могут нанести удар из-за угла.
— Что ты, Ростичек! Что ты, солнышко! Старую дружбу нелегко перечеркнуть. А вот кто старое помянет... Не поминай старое. Ненароком лишишься глаза. Хромающий артист — еще куда ни шло, можно сыграть Овода. А зачем мне артист без глаза?!
Лютик весело хохотнул. Но в его круглых заплывших глазках промелькнула ядовитая стрела. В меня она не попала.
— Мы тебя ждем в пансионате, Ростик. — Лютик меня крепко обнял. — Нам нужно о многом поговорить. А ты хитрый, чертяка. Я тебя, пожалуй, недооценил. Такой пиар для тебя придумал! Такую мощную биографию сочинил! Видите ли, он — двойник! Правда, попахивает мелодрамой. Если бы ты еще память потерял. — Лютик пискляво хохотнул и вновь меня обнял, приподнявшись на цыпочки. Словно пытаясь до меня дотянуться. — Что ж, брат, признаюсь и каюсь. Ты меня обыграл! Это же надо! А меня, Ростичек, мало кто в жизни обыгрывал! Да уж, сейчас не проходят ни смазливые Алены Делоны, ни чванливые Волконские. Думаю, нам с тобой еще предстоит сыграть Моцарта и Сальери. Запомни хорошо, Росточек, они повязаны даже после смерти. Их ничто не может разлучить — ни время, ни вечность. И даже биографы! А сегодня, мой дорогой, ты заслужил бурные аплодисменты и громыхающий салют!
Внезапно, как по команде, раздался грохот петард. Цветные огни стремглав полетели вверх, растворяясь в темноте. Блестящие искры салюта опадали на лапки елей. На заснеженную траву полетело разноцветное конфетти. Под этот громыхающий салют театрально уходил Лютик с командой, весело размахивая черной лаковой тростью. Он оставлял за собой последнее слово. Сегодня в мою честь он устроил праздник. Что будет завтра? И что посыплется на мою голову вместо конфетти, что будет стрелять в мою спину вместо петард?
Но я не боялся. Я уже был готов ко всему. Это только моя судьба. И эту судьбу я начинал любить.
Я стоял напротив Вальки, ее мужа и доктора. Валька с восхищением смотрела на знаменитого артиста. Доктор Кнутов — со сдержанным почтением. Взгляд Ростика был устремлен вдаль, вслед удаляющемуся балагану. И я прочитал в его глазах откровенную грусть. Он, как и я, сегодня прощался со своим прошлым навсегда. И немного о нем жалел.
— Как жаль, — вздохнула Валька, — вам нужно уезжать. А мы так мало были знакомы.
Мы знакомы тысячу лет. Но это уже не имело значения.
— Но, конечно, там вас ждет Ален Делон, съемки, презентации, другой мир, так не похожий на наш.
Да, действительно не похожий. И я уже не питал к нему отвращения, мне нужно было там жить. Когда-то я думал изменить этот мир, но проиграл. Он изменил меня. Разве можно бороться с целым миром? Но я все же попробую.
— Но, возможно, вы вернетесь. — Доктор Кнутов от неловкости закашлял. — Ваш режиссер что-то говорил о фильме про лесного бога. Это вполне удачная идея.
— Не знаю. Все может быть...
И если я вернусь, то мне останется лишь сыграть свое счастье, счастье лесного бога среди этих полей и лесов, среди птиц и зверей. Ростику остается быть счастливым вместо меня.
Когда я сюда возвращался, то был уверен, что меня узнают. Меня никто не узнал. Я оказался не к месту, я стал чужим. И я не мог винить этих людей. Они помнили меня совершенно другим и в другой жизни, теперь напоминающей хорошее кино. Изменить уже ничего нельзя. И я не хотел менять. В конце концов, я не имел права рушить чужое счастье, которое вполне могло быть моим. Закон оставался на моей стороне. Но что такое закон по сравнению с судьбой, которую я когда-то поменял по собственной воле. И теперь должен исполнить перед ней долг, который на себя принял. И мне подумалось, что все не так уж трагично. Валька — это Рита, Чижик — Джерри. Я — Ростик. Главные персонажи повторялись.
Мне предстояло уехать, чтобы исполнить обязательства Ростика, которые стали целиком моими. И мне самому придется разбираться в этой судьбе, которая стала моей. С Лютиком у меня разговор будет краткий. Я сумею отомстить и за себя, и за остальных, а возможно, и за Алена Делона. А потом... Нужно еще сделать памятник Любаше и ограду, и чтобы обязательно скрипела калитка. Нужно помочь Лиде, пожалуй, она сможет сыграть надменную топ-модель. Нужно поговорить с Биной, попытаться убедить ее, что кроме кино есть тысячи других профессий. И не обязательно для этого искать продюсера. Я вспомнил, что нужно кардинально решить вопрос с Даном, вернуть студенту все права на его рассказ. Возможно, я ему предложу написать сценарий о лесном боге. Да, еще самое главное — Рита. Нужно спасать эту девочку, пока не поздно. От Лютиков, Подлеевых и всего их кинематографа. Может быть, я подарю ей щенка. И конечно же Вика. Ведь она меня ждет. Вернусь ли я к ней? Скорее, скорее домой, у меня столько дел, столько нерешенных вопросов. Домой... Я уже знал, где мой дом. От прошлого ничего не осталось.
Чижик завыл жалобно и протяжно, он всегда умел читать мои мысли. И я взял его на руки. Его грустные полуслепые глаза не мигая смотрели на меня. Его теплая взъерошенная шерсть щекотала мои ладони. Единственное, что я заберу из прошлого — это Чижика. Только он смог узнать меня. А значит, он со мной, в настоящем. И во второй раз я его предать не могу.
— Я его возьму с собой, — настолько решительно заявил я, что все оторопели.
— Но это невозможно! — Доктор даже снял кепку. И снег стал падать на его лысеющую голову. — Это же собака, она как член семьи. Она всю жизнь была с нами, здесь ее родина, здесь ее хозяин.
— Он возьмет ее с собой, — так же решительно заявил Ростик. И тут же повернулся ко мне. — Чижик полюбил вас, он никого так и не смог полюбить. А родина для собаки там, где она любит.
Валька бросилась к Чижику и, плача, стала целовать его узкую морду. Потом медленно подняла на меня мокрое, опухшее от слез лицо.
— Но Чижик совсем больной, он старый, полуслепой. Вы... Вы берете его только чтобы похоронить.
— Пусть будет так, — вздохнул я.
Чижик повеселел и благодарно лизнул мои руки.
— Вам, наверно, нелегко пришлось в жизни, Ростислав Евгеньевич. — Доктор пристально смотрел на меня, словно пытаясь вспомнить, где видел раньше. — Вы, наверно, кого-то бросили, и вас мучит совесть.
— Да, доктор. Меня мучит совесть. И я сделаю для Чижика все, что смогу. И когда время придет похоронить, я буду знать — где.
— Но ведь собаке лучше умереть на природе. В лесу, где он вырос,— не сдавалась Валька.
— Собаки ничем не отличаются от людей. Они хотят быть похоронены там, где их будут помнить. Хотя бы один человек.
— Но и мы не собираемся забывать Чижика, — надулась Валька.
Я улыбнулся и ободряюще прикоснулся к ее плечу. Она вздрогнула, словно почувствовала что-то необычное, нахмурилась и внимательно на меня посмотрела. Я резко одернул руку.
— Но ведь вы совсем не знаете Чижика! — Валька по-прежнему с удивлением смотрела на меня. — А мы не знаем про вас. Кроме того, что вы артист. Это так мало для собаки.
Я прижал Чижика к своей груди, он радостно залаял, завилял хвостом и положил лапу на мое плечо. Его полуслепые глаза зажглись в темноте и преданно смотрели на меня, ни на кого больше не обращая внимания.
Вопрос был исчерпан. Я не знаю, сколько нам с Чижиком уготовано времени. Но знаю наверняка, что это время будет прекрасным. Потому что из прошлого я забирал самое дорогое. Словно мог увезти с собой частичку своей родины, своего настоящего дома.
Мы отошли с Ростиком в сторону, и я протянул ему руку.
— Ну, прощай, Даня, — назвал я его своим именем. И при этом не почувствовал ни боли, ни сожаления. Это имя мне уже не принадлежало.
— Прощай, Ростик, — он крепко пожал мою руку в ответ. Он уже давно не чувствовал боли. Это имя ему уже давно не принадлежало.
А я вдруг подумал, кто же из нас сейчас смотрит в зеркало: он или я? Нет, пожалуй, все зеркала давно разбиты. И мы уже не являемся отражением друг друга. Мы настоящие.
— Скажи, — обратился я к бывшему Ростику, — тебе не обидно, что жизнь лесного бога, уважаемого человека, любимого мужа, высокого профессионала будет проходить не под настоящим именем? Хотя заслужил его ты.
— Нет, не обидно. Это хорошее имя, и я его постараюсь не замарать.
— Ну, за это я спокоен. Я за свое имя спокоен. Ты, говорят, человек без ошибок.
— А тебе не обидно, — спросил меня бывший Ростик, — что имя Ростилава Неглинова, а не твое, будет сверкать на плакатах, мелькать в кино и прессе? Хотя заслужил его ты.
— Нет, не обидно. Это тоже замечательное имя и звучит славно. И слава в кино ему обеспечена. Но рядом со славой в искусстве частенько бежит другая слава.
— Я за свое имя спокоен, — улыбнулся мне в ответ лесной бог, бывший Ростик.
— И ты не жалеешь, что эта слава могла быть твоей?
— А ты не жалеешь, что лесным богом мог быть ты?
Делить нам было больше нечего. Наши пути расходились. И каждый из нас чувствовал двойную ответственность за свою судьбу, перед которой мы должны, каждый по-своему, исполнить свой долг.
И было уже не важно, нравилась она мне или нет. В конце концов, много ли найдется людей, довольных своею судьбой? Я уже не завидовал чужому счастью. Мне просто предстояло отыскать свое. И я вдруг подумал, что еще никого не любил в этой жизни. И у меня не было настоящих друзей. Не было любимой женщины и жены, не было настоящего дома, настоящих соседей. Не было настоящей работы и настоящего призвания. Даже не было настоящего лица. И не было настоящего. Значит, у меня все еще впереди...
Я приподнял широкополую шляпу. Слегка поклонился этим людям, этому дому, этим местам и с Чижиком на руках пошел прочь. Я шел, слегка прихрамывая, по узкой лесной тропе, все дальше и дальше от сторожки. Эта тропинка уже не была моей. Но она единственная могла вывести на мою дорогу.
